Лев Пирогов Течет красавица Ока
Среди красавицы Калуги,
Народ-красавец ноги-руки
На солнце греет здесь с утра...
Старая шутка из американской фильмы "Переключая каналы": "Когда телевизор окончательно заменит газету? Когда им можно будет подтирать зад".
Литература конгениальна бумаге - на это хотелось бы обратить ваше внимание во первых строках письма, дорогой М. Алексеевич. Сия мысль посещала лучших думателей многократно - чего стоит одна только "цивилизация Гуттенберга" (бумагу, помнится, изобрел Гуттенберг), - но всякий раз в ее думанье оставались существенные пробелы.
СЛОВА И ВЕЩИ
Помнится ли вам, дорогой Мартин А., как устроен рубрикатор замечательного интернет-магазина "Озон"? "Книги", "Видео", "Музыка" и "Софт" - вот как устроен он. "Софт", как я понимаю, - это мягкая мебель, чтоб удобно было сидеть. "Музыка" - для ушей, "видео" - для прочей потребы. А для чего книги? Не вздумайте мне сказать, что книги, мол, чтобы читать! Чтение есть процесс, относящийся не к цели, но к средству, а нас интересуют первичные физиологические позывы. Бог дал задницу, чтобы сидеть, дал глаза, чтобы смотреть порнуху, дал уши, чтобы внимать божественным звукам. Каковые же цели положены к достижению посредством прочитывания многих прескучных книжек?..
Оставим ответ на совести вдумчивого читателя, дорогой Мартин А. Заметим лишь, что на жестком и негигроскопичном глянце издают только предназначенные для рассматривания картинок журналы, - настоящие книги, адресованные душе и уму, издают на мягкой, как пух новорожденного утенка, офсетной бумаге плотностью 50-60 мг. Так что если назначение литературы как способа бытия кому и неясно, то уж назначение Книги как универсализированного Объекта не вызывает ни малейших сомнений.
В самой природе человеческой заложено непреодолимое стремление к вытеснению неясных целеполаганий в область телесного. Доводилось ли вам, дорог. Март. Ал., ловить себя порою на том, что вы месяц за месяцем скупаете книжные новинки, не утруждая себя их прочтением? Приобрести - значит употребить. Так дикари поедают печень врагов, дабы обрести принадлежавшую врагам храбрость. Так школяры кладут под подушку учебник, дабы присвоить знания, якобы наличествующие в оном.
Опредмечивание чтения - вопрос презабавный, но давайте поговорим об опредмечивании письма. Вот вы плотно притворяете дверь ремингтонной, вставляете в машину девственный белый лист и печатаете на нем "Имярек. Роман" либо "Имярек. Лирическая поэма". Мысль об авторстве и мысль о форме неминуемо подчиняют вас. Еще до сотворения текста вы мыслите его не как естественный, а потому самоценный процесс, но как предмет, чьим залогом является уютная овеществляющая конечность. Предмет и объект вашей деятельности совпадают. Но если предмет деятельности является ее объектом, это называется "постмодернизм". Скажем, за невозможностью изучать неэмпирические объекты история изучает не сами минувшие события, но изложения и толкования минувших событий, - одновременно с этим изложение и толкование минувших событий является главным содержанием исторической науки. Таким образом, можно сказать, что история - это наука, которая изучает сама себя.
Мысль об интертексте, о том, что литература пишет себя сама (даже без посредничества субъекта), посетила в минувшем столетии все головы за исключением наиболее идиотских, - она же положила конец успешности литературного мегапроекта. Как еще в одна тысяча девятьсот девяносто восьмом году заметил министр внутренних дел Куликов, "во всем виноват постмодернизм". Трудно не согласиться с министром внутренних дел, если ты в своем уме, конечно. Когда цель совпадает со средствами, средства не могут ее оправдать, а стремиться к неоправданной цели - предосудительно.
ВЕЩИЕ СЛОВА
Устремимся лучше к нашим баранам. Объективация чтения и письма в виртуальном пространстве всегда являла собой проблему. Недаром томится во вражьем застенке герой-программист Скляров, недаром тоскует в жлобском городе Бостоне идеолог броуновского письма Даниил Дорфман. Из своих заветных темниц они прозревают имманентные сетевые стратегии, свободные от оков лотмановской триады "автор-текст-читатель".
Прежде чем сии стратегии описать, прибегну к одной аналогии. Раньше, когда люди были козлы, главным средством удовлетворения их визуальных потребностей являлось так называемое изобразительное искусство. Идеальным объектом изобразительного искусства была "картина" или "статуя". Идеальным субъектом был "мастер". Но по мере того как кино и ящик вытесняли изобразительное искусство с рынка удовлетворения визуальных потребностей, с ним стали происходить показательные метаморфозы.
Первым пал жанр: "картиной" стали считаться наспех сделанные этюды, а место "статуй" заняли велосипедные колеса и писсуары. Затем наступила очередь материала: лэнд-арт, боди-арт и какашки-арт оттеснили привычный "х., м." на периферию художественной адекватности. Потом очередь дошла до субъекта: главными фигурами художественного процесса стали не мастера, но "кураторы" (Айдан Салахова там, Марат Гельман). Все это были симптомы процесса, который можно назвать "распылением идентичности": созерцание перестало быть организующей целью искусства, художники разбрелись по периферийным областям большого искусства: дизайн, мода, типографика, реклама, в лучшем случае театр или кино. Делание предметов для неутилитарного и неопосредованного созерцания перестало считаться профессией.
Согласитесь, дорогой М.А. (а то что-то я про вас позабыл), нечто подобное мы наблюдаем сегодня в сфере литературного творчества, вытесняемого с рынка удовлетворения непонятных потребностей пресловутым телерадиовещанием. Писатель перестал быть автором книги - он стал копирайтером, сочинителем безличной глянцево-журнальной статьи, рекламного слогана, предвыборного спича. Налицо смерть жанра, автора и материала-носителя. Из уютной гуттенберговской конечности картонного переплета литература переместилась в область неуютной жидкой бесконечности электромагнитных волн. Проблема "литературы в интернете" - это карикатура, утрирующая реальную ситуацию "литература в вакууме масс-медиа".
Так-то оно, Март. А., братан. На место согбенных рефлексирующих дискурсов приходят дискурсы прямоговорящие: дорийское хамство бьет ахейскую мудрость. Постмодернистское самоудвоение постигает литераторов независимо от осознаваемых ими интенций. Писать литературу - все равно что "изрекать мысль", а "изрекать мысль" - по первоисточнику все равно что молчать. Не молчать в ситуации предпочтительного молчания - дело гиблое: Саша Агеев с голодухи прочтет - и на этом спасибо.
Выходом из патовой ситуации (из которой, как известно, выхода не бывает) является "потеря литературной памяти" - отказ от жанровых, видовых и родовых литературных традиций. Об этом я писал год назад (то есть первее всех), сегодня наконец за мной подтянулись и другие мастера мысли. Саша Иванов с Мишей Котоминым подтянулись, издав в своем Ад Маргинеме Баяна, Банана и Альдо Нове. "Понимаешь, старик (это Саша мне говорит в ответ на вопрос, понравилась ли ему моя рукопись, которую тоже бы неплохо издать, да совести нет), - там у тебя то хорошо, что ты даешь слово внеположенным культуре отморозкам, которые традиционно агентами литературного высказывания не считаются. Но много и литературной игры остается".
ДЕЛА И НОСТАЛЬГИИ
"А вот интернет и является средой вытравливания литературной игры", - это я ему, прихлебывая зеленый чай для похудания, отвечаю. Взять хоть излюбленную игрушку сетевого комьюнити livejournal.com/~imyarek. Это как бы "дневник". На крохотном сетевом пятачке собрались пятьсот уважаемых идиотов, выдающих от тысячи до десяти тысяч условно эстетических знаков в день. Одни простодушно засоряют эфир заметками типа "сегодня опять ел капусту, рыгал и пукал", другие более или менее эстетизируют свои письмена. Не имея возможности, желания, а чаще всего и мысли заниматься целенаправленным литературным творчеством, выливающимся в написание кому-нибудь нужных книг, они ежедневно выдают на-гора тонны жемчугоносной руды. Речь не о миллионе обезьян за миллионом кибордов - речь о жанре, границы которого еще не отвердели, у которого нет пока "памяти", утягивающей текст в болото самолюбования и интертекстуальной рефлексии.
У лайвжурнальной публикации нет физических и временных границ - ее невозможно представить в виде отдельной книги (то есть возможно, но это будет вымороченная, невнятная чепуха). А между тем именно тезис о том, что "в Интернете не написано ничего такого, чего нельзя написать на бумаге" был до сих пор основой антисетературного скепсиса. И вот, пожалуйста: чтение ЖЖ (то есть "живого журнала") уже стало общепринятой манией, но заключить этот успешный проект в обложку никак не возможно.
Попробуем разобраться в этом феномене (Мартин Алексеевич, дорогой). Может быть, дело в ощущении сопричастности? Интересно друг за другом следить: мы ж друзья, пиво по пятницам в "Пирогах" пьем?.. Да нет. Я, например, людей ненавижу, пива по пятницам в "Пирогах" не пью и мысль о том, что какая-нибудь дрожащая тварь из ЖЖ считает себя моим критиком или собратом для меня чудовищно неприятна. Тут дело не в этике. У живжурнального жанра (по научному - ЖЖЖ) реально отсутствуют границы авторства. Там нет людей. Пишущих зовут manual, some, nekto или, например, nihujator - не правда ли, показательно? Немногие исторические фигуры, вещающие из-под своих паспортных имен или фамилий, как правило, люди публичные, то есть маски, - их подноготные экзистенции надежно защищены этой самой "публичностью". Хочешь скрыть правду - скажи ее. На видном месте не ищут - привыкли читать между строк. Но я не о том.
Творцом ЖЖЖ является не сумма, не коллектив, а Клон, синкретичный разум. Сознание условного ЖЖ-индивида - это Атман Брахмана или Экхартова Божья искра, но никак не индивидуальное сознание, отделенное пленкой лжи от аффектопорождающего Другого. Другого не существует, поскольку не существует Себя. Если ЖЖ-высказывание не является заведомо ложным, его можно считать истинным. И хотя истина - бессмысленная, тупая дура, но от нее недалеко и до правды ("сколько раз в неделю вы занимаетесь сексом").
РЕФЕРАТЫ ХАЛЯВА ФОТО ДЕВУШЕК
Правда - это как раз то, что ушло из "серьезной литературы" в результате антимодернистской постмодернистической революции. Ее место занято "литературной игрой". Когда я читаю трэшовые боевики, меня мутит от корявости языка и замученности сюжета, но я вижу в них правду. В тех комплексах, соблазнах и фобиях, которые эксплуатирует автор-трэшовик (бабки и бабы, мужественность и крутизна, Хозяин и Всемирный заговор) видно нешуточное отношение писателя к предмету. Он знает толк в этих прыщах - он сам так живет, а не лишь говорит об этом ("Фигли ты мне рассказываешь? Ты мне сыграй!"). "Серьезный" же автор, у которого и речевые характеристики тебе, и психологизм, и стиль, всегда старается занять позицию "выше ихнего". Получается иногда необидно, часто талантливо, но всегда понарошку. Если бы юность умела, если бы старость могла.
Скажем, "молодой каннибал" Альдо Нове, живописующий как бы внутренний мир микроорганизмов общества потребления ("жизнь - это не концерт Spice Girls, жизнь - это концерт All Saints"), делится отнюдь не своим мироощущением, и у него получается что-то вроде стеба; книга производит впечатление хорошо сделанной салонной поделки. Шанс стать "каннибалами" был у Спайкера и Соббаки (тут одноклеточность налицо), но присущее одному из соавторов непреодолимое желание быть "писателем" (со всеми приличествующими атрибутами и повадками) запороло книгу в зародыше.
Михаила Иванова ("Банан") подвела историческая дистанция - он слишком явно ощущал себя мемуаристом, - жанр его укатал. Баян Ширянов подступил к истине ближе всех, но переборщил с романтической экзотикой, и память жанра укатала читателя: на "НП" стали смотреть, как на диковинное уродство в кунсткамере, а не как на аутентичную требуху седайки-стоечки Воробьева.
Писателем быть нельзя. Можно быть мясорубкой: жизнь влезает в тебя непрожеванными кусками и вылезает наружу лентой. У Сэй Сенагон с ее дармовой пачкой бумаги не было ни малейшего шанса. Самоощущение ЖЖ-скриптора - это не пачка бумаги, это рулон пипифакса. В крайнем случае - карточки Рубинштейна. Жизнь случается на лету, ее не понять в полутьме кабинета за плотно закрытой дверью, где пройденные дни становятся жухлыми, как выгоревшие от времени фотографии. Можно лишь наклеить в альбомчик и засунуть в самый низ книжного шкафа, под пластинки и не перебираемые за ненадобностью архивы.
Пятьсот живых мясорубок стихийно подхватили гениальную форму, открытую Денисом Яцутко в его бессмертном произведении "Точка. Книга записей и примечаний" (см. denisbooks.al.ru в разделе "Сумма поэтика"). Обеспредмечивание письма - это литературный rebirthing. Вне его не может быть освобождения от игры ("понюхал старик Ромуальдыч портянку"), ибо предмет литературы есть ложь, - это даже граф Толстой понимал перед смертью, когда клял себя грешником и постмодернистом.
Так что вот и вся наша жизнь на сегодня, дорогой Мартин Алексеевич. Не поминайте лихом, приезжайте погостить на лето - дорогу я оплачу, это мне по плечу. Рожь тут у нас высокая стоит - солнце дырявит зенит. В погребе томится вино - вас заждалося оно. Вы же много пьете вина, я думал, не буду осенью давить, а потом - нет, как же, приедет, мол, Март. Алек-ич, обидится: скажет, что же вы, мама, за кого меня держите - за Яцутку? Девять литров отдала Вале-соседке, она мне помогала копать огород, но больше я ей не дам. Приезжайте, ждем все ваших писем и ценных указаний, Егор вы мой Фомич, дорогой, в кашу голую ногой! Забудешь и Генриетту! Хер оторву тебе за это. Не копай в углу садочка - там зарыла я сыночка. А потом в кустах сирени будем лечиться от мигрени. Целую. Твоя Пола Лернер.
