Андрей Белый с веником и в трансе

В ВОСПОМИНАНИЯХ об Андрее Белом всегда много психологии - и психологии изощренной, даже если это краткий фрагмент в "Самопознании" Бердяева. Не говоря уже о блистательном и страшном очерке Ходасевича. Кажется, происходило это потому, что при мысли о Белом всякий самостоятельно мыслящий и пишущий свидетель должен был прежде всего разобраться в себе. Проблема не в том, что Андрей Белый производил противоречивое и сильное впечатление. А в том, что при попытке понять это впечатление человек вынужден был ставить перед собой вопросы не лично о Белом, а более общие и трудноразрешимые. Если судить о Белом по результатам поступков, "на расстоянии", то картина получается довольно тягостная. Капризный, склонный к надрывам и самообману, к бессознательно-провокационному поведению, антисемит и - шире - человек непредсказуемо мнительный и обидчивый. В то же время - столь же очевидно! - невероятного обаяния, гениально одаренный писатель и философ, один из предшественников структурализма и тому подобное. Впечатление получается не только противоречивым, но глубинно, метафизически неудобным. Те, кто это осознавал, пытались отделаться от гипноза, навеянного Белым, и уже потом проанализировать, что же их в самом деле с Белым связывало. Но Ходасевич в начале своего очерка не зря говорит о необходимой "полноте понимания": Белый - человек, которого в его внутреннем единстве понять трудно, почти невозможно, но очень хочется.

В этом смысле воспоминания второй жены Белого Клавдии Бугаевой уникальны. Она принимала Белого таким, каким он был, и была умным и глубоким человеком. Она нежно любила Белого - так к нему мало кто относился. Поэтому она не пытается избавляться от гипноза, а просто пишет о том, каким был ее замечательный муж в быту: как он пол подметал (оказывается, Белый очень любил подметать и собирать пыль, но при этом не догадывался запереть дверь, если дуло), как при поездках по Грузии и Армении во всех гостиницах требовал самовар там пили вино, а не чай и с самоварами было плохо, как писал романы, как дома читал Баратынского ("На что вы, дни! Юдольный мир явленья..."), почему любил танцевать... И только любящая женщина могла с такой доверительной интонацией рассказать в воспоминаниях про то, как Белый мгновенно концентрировался в экстремальных ситуациях - когда на него напал медведь или когда он из интереса полез на скалистый откос и понял, что расстояние до вершины гораздо больше, чем кажется.

Но и тут на первом месте все-таки не события, а целостный и сложный образ души. Книга разделена на главы: "Контрапункт", "Природа", "Стихи", "Б.Н. в жизни"... Название этой главы явно стилизовано под книгу Вересаева "Пушкин в жизни". Б.Н. - подлинное имя Белого: как и президента Ельцина, его звали Борис Николаевич (несколько лет назад специалисты по "серебряному веку", бывало, со специальной интонацией зачитывали письма своих объектов с обращениями к "Б.Н."). И Бугаева специально анализирует, как Белый был чувствителен к различию между двумя "голосами" своей личности - отчужденным Андреем Белым и мучительным Борисом Бугаевым, как доверял тем близким знакомым, которые видели в нем именно человека Бориса, а не писателя Андрея.

После смерти мужа Клавдия Бугаева составила словарь языка поэзии и прозы Белого. Готовила словари имен собственных и эпитетов, исследовала творчество Белого... Все это, естественно, осталось в архиве. Удивительная была женщина: в 1923 году уговорила Белого вернуться из Берлина в Россию, а потом до конца своих дней (годы ее жизни: 1886-1970) надеялась на то, что ее воспоминания будут изданы в Советском Союзе. Изданы они были в 1981 году, но в Стэнфорде (США). Издал их американский славист, специалист по "серебряному веку" Джон Малмстад. Теперь они впервые опубликованы в России - хотя маленькие фрагменты публиковались до этого. Издал их тот же Малмстад, но вновь сверил текст с рукописью и фактически подготовил книгу заново.

Клавдия Бугаева была участницей европейского антропософского движения. Еще в начале 1910-х она вошла в круг первых русских последователей Штейнера - там с Белым и познакомилась. Дружили много лет, Бугаева тогда носила фамилию Васильева и была в первом браке. Все 20-е годы они с Белым фактически состояли в браке, но муж не давал Клавдии развода. Часть времени Клавдия каждую неделю проводила с мужем, часть времени - с Белым. Ситуация, измучившая всех, закончилась в 1931 году: после того как Клавдию Васильеву ОГПУ сначала арестовало, а через несколько месяцев отпустило, писателю и его возлюбленной наконец удалось зарегистрировать брак и - главное - жить в виде нормальной семьи.

Надеясь на опубликование своих воспоминаний в СССР, Бугаева почти не пишет в воспоминаниях об антропософских интересах - не только своих, но и Белого. Тем не менее в ее произведении для истолкования личности Белого использованы именно антропософские методы. Первую главу можно было бы пересказать как - вслед известному труду Ницше, которого и Белый, и антропософы очень уважали, - "рождение Андрея Белого из духа музыки". А широта интересов Белого и их многоуровневость несколько напоминают описания Гете - еще более культового автора в этом кругу.

Естественно, Бугаева пишет в основном о том времени, когда она близко общалась с Белым. Поэтому она очень подробно пишет о том, как Белый сочинял поздние романы, особенно "Маски". Совершенно замечательны описания того, какие стадии были у Белого в работе над текстом. Начиналось все с ритмичных выговариваний-выпеваний прозаических фраз. Белый об этом писал, но Бугаева пишет определеннее и точнее. В опубликованном тексте: "...я различаю их, слышу в иных местах; но они лежат так глубоко, как основа, несущая текст. Указать ее, вынуть обратно слова - невозможно. <...> Я... могу наметить отдельные строчки, в основе которых мне слышатся эти звучания. Вот иные из них..." - и примеры.

В голосах, говорящих о Белом, обязательно должен был присутствовать голос не только аналитика, пусть даже такого умного, как Ходасевич, и не только глубоко эмоционального человека, как Цветаева, - но еще и просто любящего человека. Теперь этот голос можно расслышать отчетливо. И это понимание имеет отношение не только к Белому: опыт любовной "полноты понимания", обращенной именно на такого раздираемого человека, как Белый, имеет общий смысл.