"Вот оно, настоящее"

Виктор Вавич" (строчкой: "роман для взрослых"), хоть и входил в жизнеописания Бориса Житкова, прижизненной славы ему не принес. Попросту не увидел света. Отпечатанную уже в "Советском писателе" книгу велено было пустить под нож. Несвоевременная книга. Так в 1941 году, с началом войны, когда тираж лежал на складе, сказал Фадеев. Точнее: "Виктор Вавич, жизнеописание которого сильно окрашивает всю книгу, - глупый карьерист и жалкая и страшная душонка, а это в соединении с описанием полицейских управлений, охранки, предательства делает всю книгу очень не импонирующей переживаемым нами событиям. Такая книга просто неполезна в наши дни". И далее: "У автора нет ясной позиции в отношении к партиям дореволюционного подполья. Социал-демократии он не понимает, эсерствующих и анархиствующих - идеализирует".

Между тем Житков вовсе не писал антисоветского романа. Зато один из героев (а их много - и все, почти все, главные) говорит: "Я понимаю еще - логически выучиться мыслить, а как-нибудь там - технологически, или филологически, или марксологически - это ересь". Это в ответ на брошенную фразу: "Надо приучиться марксистски мыслить прежде всего".

Эта беспартийность, помноженная на талант, сделали книгу непечатной. Житков, умерший в 1938-м, писал "Вавича" больше пяти лет - и считал книгой всей жизни. Как говорят, заставлял друзей выслушивать целые отрывки - по телефону, при встрече. Страстность текста под стать жизненной непримиримости писателя.

Важно, и про что написана книга (а Житков и сам - точнейший свидетель, видел революцию 1905 года в Одессе, и в том же возрасте, как и многие его герои), и как это сделано. Язык Житкова и для сегодняшнего дня нов. И не написано еще про такой язык - как он устроен, зачем нужен. Он просто есть.

Три части в книге. И каждая разбита на небольшие относительно главки. В каждой центром - событие, мысль - и герой. Их, как уже сказано, много. Почти все - молодые люди. И все они ищут "настоящего". "Вот оно, настоящее" - о барышне, о любви. Или настоящее в лопающихся от огня стеклах, плаче и боли еврейского погрома, в вываленных на дорогу кишках, в криках гибнущих и убийц? "Поклал жиденят у корыто, толчет прямо, ей-бога, у капусту - двоих" - дико?

Ближе к концу, к краху, текст становится все более нервным, прыгающим, тряским. Как будто писано на клочках, в случайных местах, там, где все и случалось. В вагоне, в рабочем предместье, в накуренной гостиной, глядя из окна на площадь, по которой разметена толпа демонстрантов, и в самой толпе. Оттого точность текста восходит на уровень документальности или, если хотите, высшей правды...

Для каждого характера, слова, сцены припасен у Житкова моментальный снимок - жеста, фразы, душевного движения. Для каждого - свое слово. Вот смотрят друг на друга (и внутрь себя) люди Житкова: "генерал глядел нетерпеливым лицом", дама "открытым взглядом обвила Виктора и отвернулась к священнику"; "смотрят мокрыми широкими глазами", "целясь попасть губами в губы", "чувствуя кровь в лице".

Вообще все (а прежде всего, конечно, автор) постоянно держат действительность в прицеле взгляда. Действительность между тем демонстрирует все новые и новые стороны, качества, свойства - и следить за этим тем более захватывающе, что Житков захватывает не только ум, мыслит "не филологически" и даже не логически - но чувствует деталь и жизнь. Не случайно и все почти детские его вещи основаны, если можно так выразиться, на наблюдении, присутствии ("Морские истории", "Что я видел" и др.).

И здесь, в ткани романа, язык вырастает из человека - из "подслушанного".

Тупой слог полицейских протоколов (с одной стороны), революционных воззваний (с другой), мракобесных проповедей (с третьей и т.д.); риторика политиканов, тяжесть манифестов, вдохновенное газетное вранье - все это вырастает, оказывается, из вороха слабо усвоенных и ничуть не понятых идей, охватывающих юные души в известный период. У кого-то он начался с гимназических лет, кто-то подцепил "заразу" в кабаке, другой - на сходке. И полицмейстер, и банкир, и соцьялист, и филер-топтун-стукач выросли на соседних улицах, домах, а то и в одной семье. Только один пошел "по военной", другой - в студенты...

Сначала, как Виктор Вавич, "молодой человек" ступает по жизни, чеканя шаг - сапоги поскрипывают. "Ботфорты начищены, не казенные - свои, и не франтовские - умеренные". Остановится, шлепнет голенищем о голенище. "- Хляп! - Постоял, прислушался и снова: - Хляп!" Красота!

Вырастают юноши, но идеи не вырастают. Становится разве совершенней их словесное обрамление, все более заслоняющее пустоту и гибельность этой пустоты.

И идеи-то одна экзотичней другой: или марксизм, или "вера в мужика", или вера мужика в самое себя, а то и вовсе уж для русского человека неприличное: что, мол, в полицию порядочные люди не идут - и поэтому-то идти туда надо. И то, что так хорошо начиналось, то, казавшееся настоящим, оборачивается криками "сволочь" и битьем морд в кровь...