Игорь Шумейко
До 1930-х мировой киноязык был общим, и Марлен Дитрих им владела, как никто. Кадр из фильма «Голубой ангел». 1930
В 1929-м (у нас – год «великого перелома») Американская киноакадемия учреждает «Оскара». Голливуд становится тем, чем он есть и сейчас, обходя лидеров кинематографа 1920-х, СССР и Германию. В 1930-е, золотые годы Голливуда, производят два принципиальных новшества: звуковое кино и star sistem (кинопроизводство и рекламные компании киногигантов, ориентированные на ротацию звезд).
Но кроме «стар систем», практически в эти же 30-е годы рыкающему льву «Метро-Голдвин-Майер», скале «Парамаунт» и мосфильмовскому «Рабочему и колхознице» (они вышли на заставку «Мосфильма» чуть позже) пришлось участвовать в возведении нового храма – звукового кино.
По технологии 20-х «Вайтафон» (Vitaphone) звук к катушке фильма прилагался на грампластинке. По сути дела, вариант опробованной системы тапер–оркестр. Акустическая дорожка на кинопленке утверждена 15 марта 1932 года Американской академией киноискусства. Академический формат стал международным, вызвав бурю ненависти всех причастных искусству кино.
Альфред Хичкок: «Кинематограф мог бы стать настоящим искусством, если бы остался немым и черно-белым».
Марлен Дитрих: «Придет звук – конец игре глазами. Больше никаких лиц, одна глупая болтовня».
Наши Эйзенштейн, Пудовкин и Александров грянули манифестом: «Будущее звуковой фильмы». Режиссеры-де пойдут по пути прямого синхрона. Художественного достоинства в фильмах не останется…
Виктор Шкловский: «Говорящее кино нужно как поющая книга». А уж затяжная война Чарли Чаплина со звуком – отдельная эпопея.
Главное, что всех бесило: откровенный коммерческий мотив братьев Уорнеров. Безнадежно проигрывая тем же «Метро-Голдвин-Майер» и «Парамаунту» в честном соревновании настоящего киноискусства, «Уорнер бразерс» перепрыгнул на звук. Как, наверное, их отец, российский шинкарь, ловко перепрыгнул в американский бизнес.
Впрочем, это не цитаты, а реконструкция, принадлежащая автору этих строк: что думали отброшенные на 30 лет назад творцы киноискусства. За подтверждением обращаюсь к мемуарам Марии Рива (одна из лучших книг этого жанра), дочери Марлен Дитрих. Съемки первого голливудского фильма Марлен Дитрих «Марокко».
«Сбылись ее многодневные тревоги, – пишет Рива. – Она знала, что для своей первой американской роли, звездной роли, гортанный, неотшлифованный английский, который работал на нее в «Голубом ангеле», не подойдет. Женщина-мечта, женщина-загадка, сотворением которой они с фон Штернбергом несколько недель занимались в портретной галерее студии, должна была иметь безупречный выговор. Задолго до начала съемок «Марокко» ее лицо уже стало идеалом, грезой всех фотографов-портретистов. Сотни изображений новой Дитрих, какой ее видел фон Штернберг, ходили по всему «Парамаунту». И вот впервые магическое лицо заговорило и одним-единственным звуком разбило вдребезги очарование образа.
Звукооператор предложил фон Штернбергу перекрыть все слово звуком пароходной сирены. Главный оператор, не согласный так резко прервать крупный план, в свою очередь, предложил вставить слово позже, когда мисс Дитрих овладеет правильным английским произношением. Сойдясь с режиссером, они совещались на пониженных тонах. Как ребенок, который ждет наказания, звезда осталась стоять на положенном по сценарию месте в молчаливом страхе…
Дитрих предприняла новую попытку: провал! Снова и снова повторяла она неподатливую фразу, но от стыда, от боязни показаться смешной спотыкалась на окончании. В панике она утрировала произношение – полный кошмар. Ситуация была на грани комического. Но никому не приходило в голову смеяться. На 20-й попытке все уже жалели ее, злились на фон Штернберга: что бы ему отказаться от этого слова, вот уперся! На 30-й попытке все уже ненавидели его за жестокость, за травлю этой красивой и вконец растерявшейся женщины».
Эти мучения великой Дитрих навеяли мне одно, может, не совсем ожиданное сравнение. Да ведь это же второй Вавилон! Не в смысле «обличения блудодеяний», но разделения языков, случившееся там во время одной эпохальной стройки. Ведь, по сути, до 1930-х мировой киноязык был общим. Был один! Нет, конечно, при переходе «фильмой» границы надо было перевести титры. Но это же, понятно, простая техническая формальность. А вот теперь они, фон Штернберг, Эйзенштейн, Дитрих, Гарбо, Гэри Купер, Утесов, Александров, Орлова, Кларк Гейбл, действительно оказались на дрейфующих расходящихся континентах. Как те строители Вавилонской башни, вдруг потерявшие то, что и не казалось особой ценностью (до ее потери): единый язык!
