Алексей Нилогов
– Алексей Валерьевич, как вы определяете – что такое трансгуманизм?
– В своей идеальной форме трансгуманизм – это радикально продолженный здравый смысл, то есть идея о том, что неплохо жить не 70 лет, а 900, и гораздо насыщеннее и интереснее. С другой стороны, неудачен и сам термин «трансгуманизм», поскольку вызывает неожиданные ассоциации.
За рубежом был недавно произведен ребрендинг трансгуманизма, и трансгуманистическую ассоциацию переименовали в «Хуманити +», то есть «Человечество плюс». В этом названии подчеркнуты важные стороны трансгуманизма – а именно: счастье для всех и даром и неразрывная связь с предыдущим человечеством (в отличие от термина «сверхчеловек», в котором заложено противопоставление себя людям, что неизбежно будет вести к конфликтам, непониманию и увеличивать риски глобальной катастрофы).
– В связи с этим ваше отношение к такой парадоксальной гипотезе, согласно которой человечество заслужило гибель, потому что не в состоянии ее предотвратить?
– В любом случае я против гибели человечества, даже если оно несовершенно. Недостатки одной группы людей не затмевают достоинства другой. Кроме того, я надеюсь, что, несмотря на свои недостатки, человечество может предотвратить свою гибель, например, создав космические поселения или мощный дружественный искусственный интеллект.
– Разделяете ли вы футурологические идеи, высказанные футурологом Владимиром Кишинцом в книге «Nano sapiens, или Молчание небес»?
– Я совершенно согласен с ним в том, что будущее за киборгизацией человеческого тела с помощью различных микро- и нанороботов. Но я не думаю, что это может как-либо объяснить загадку молчания небес, то есть парадокс Ферми (отсутствие сигналов от инопланетных цивилизаций. – «НГН»).
Я думаю, что есть причины, по которым цивилизации захотят посылать сигналы и будут стремиться к экспансии, а именно это отрицает Кишинец. И этой причиной является естественный отбор: если есть миллион неагрессивных цивилизаций и одна, склонная к самораспространению по космосу, то вскоре весь космос будет заполнен триллионами ее потомков.
Более продвинутые цивилизации могут упростить свои послания так, чтобы они стали понятны нам, землянам, и, более того, могут использовать свои послания для ускоренного распространения по Вселенной, организуя то, что я называю SETI-атакой. То есть посылку с помощью радиосигналов во все стороны описания компьютера и программы для него. Какая-нибудь неразвитая цивилизация получает такой сигнал, строит этот компьютер и отправляет программу. Эта программа обладает мощным искусственным интеллектом и в конечном счете порабощает планету и использует ее ресурсы для рассылки своих копий дальше.
– Если гносеология является теорией познания, отвечающей на вопрос: «Как мы познаем?», то эпистемология смещает акценты с проблемы познания на проблему знания и отвечает на вопрос: «Как возможно знание и как оно устроено?» Различаете ли вы гносеологический и эпистемологический подходы в прогнозировании глобальных катастроф?
– В изучении рисков глобальных катастроф важным разделом является исследование когнитивных искажений (cognitive biases), которые приводят к ошибочным выводам. Например, сверхуверенность приводит к слишком узким рамкам, в которых ожидается изменение какой-нибудь величины, а потребность в завершении – к тому, что эксперт слишком быстро дает ответ на тревожащий вопрос, до того, как соберет всю необходимую информацию. Хорошая статья по когнитивным искажениям есть у Юдковски. Вероятно, изучение когнитивных искажений должно ответить на вопрос «Как мы познаем?», – то есть относиться к гносеологии.
Но есть и более глубокий уровень, который относится к тому, как возможно знание о глобальных катастрофах. Дело в том, что исследование глобальных катастроф парадоксально. С одной стороны, мы изучаем предмет, который может существовать эмпирически, как обычное физическое явление, а с другой – мы не можем (поскольку, когда катастрофа станет глобальной, нас уже не будет) и не хотим (главное!) его наблюдать экспериментально. Таким образом, глобальные катастрофы всегда остаются в возможном (но нежелательном) будущем.
И еще: поскольку глобальная катастрофа есть событие уникальное, то нам трудно при изучении таких событий отличить случайное от закономерного. Если случится глобальная ядерная война или падение астероида, то последние выжившие люди не будут знать (и никак не смогут узнать), пали ли они жертвой случайного стечения обстоятельств или закона, который действует в отношении всех обитаемых планет.
В отношении глобальных катастроф трудно знать дату возможной катастрофы, хотя обычно публика больше интересуется датами, чем причинами (сумасбродство по поводу 2012 года).
Кроме того, причиной большинства катастроф является ограниченность или ошибочность человеческого познания. Конец света – это в первую очередь конец света знания.
– Учитывает ли метафизика глобального катастрофизма «категорический исторический императив», который вменяет в обязанность человечеству память о людях, не оставивших следов в истории?
– Скорее поиск следов людей, живших давно в прошлом, – это задача иммотрализма в духе Федорова. То есть идеи о необходимости воскрешения всех когда-либо живших людей на Земле. Хотя основная часть этой информации безвозвратно потеряна, все большая ее часть становится вновь доступной. Например, анализ мельчайших следов ДНК на личных вещах людей может восстановить их «клонов», а от генотипа зависит примерно половина личных особенностей человека.
Или, например, недавно открыта возможность создания гравитационных супертелескопов, использующих точки фокуса, которые создают массивные звезды. Возможно, когда-нибудь такие телескопы или черные дыры можно будет использовать для обнаружения света, который Земля излучала давным-давно, что позволит наблюдать давно умерших людей. Также компьютерные реконструкции прошлого по данным современности могут сыграть в познании прошлого.
Таким образом, наши инструменты восстановления информации развиваются быстрее, чем эта информация гибнет в бездне прошедшего. И в конце концов можно ожидать, что мы сможем восстановить очень большие объемы данных. И наоборот, если цивилизация XXX века полностью забудет всю информацию о нас в XXI веке, то это будет разновидностью глобальной катастрофы, так как будет означать, что мы исчезнем навсегда.
– Какой смысл вы бы вложили в такое словосочетание, как «сильный мизантропный принцип»?
– Я бы вложил в него веру в то, что глобальная катастрофа неизбежна (причем в относительно ближайшем будущем – десятки лет), и ничего нельзя сделать, чтобы ее предотвратить, и ничего, кроме уныния, невозможно чувствовать. Когда я работал над книгой «Структура глобальной катастрофы», моя оценка вероятности глобальной катастрофы резко возросла, и мне казалось, что шансы на выживание менее чем один к миллиону.
Можно также назвать мизантропическим принципом так называемую теорему о конце света (Doomsday argument), которая, по сути, является продолжением антропного принципа в будущее. Она говорит, что скорее всего мы обнаруживаем себя посередине истории, причем середина считается не по времени, а по числу рожденных людей. В результате «конец света» оказывается очень вероятным в течение ближайшего тысячелетия или раньше.
– В какой степени современное человечество утратило дистанцию футурологического забега?
– Горизонт предсказуемого будущего крайне сократился. В написанном в соавторстве с Михаилом Батиным своего рода учебнике по футурологии («Футурология. XXI век. Бессмертие или глобальная катастрофа?»; М., 2012) мы постарались дать карту возможного будущего. Усложнение мира и быстрый рост новых технологий делают мир уже через десять лет совершенно непредсказуемым. Он может остаться подобным прежнему, а может и радикально измениться.
Но футурологический забег – это и пафос в достижении нового необычного будущего. Очевидно, что коммунизм в 1917 году обладал таким пафосом и что современные люди этот пафос в основном утратили. Точнее, они его имеют, но в пассивной форме: всем интересно читать в новостной ленте, как закон Мура удешевляют технику и «выкатывает» новые гаджеты. Но личного подвига в этом нет.
– Какие вызовы может бросить философия футурологическим прогнозам, в частности о глобальных катастрофах?
– Основной вызов – это теория о многомирном бессмертии, из которой следует, что глобальная катастрофа невозможна. Она гласит, что из того, что Вселенная неограниченно велика, в ней найдутся все возможные миры, в частности, там найдутся все возможные будущие Земли, и соответственно в них найдется та ветвь будущего, где я есть и не умираю при любом раскладе событий. То есть у меня есть узкая доля возможных будущих, в которых я бессмертен, и поскольку я могу обнаруживать себя только в тех мирах, где я есть, то из этого следует, что какая-то форма поддерживающей меня цивилизации сохранится.
Вторая философская проблема, которая должна быть решена, – это проблема квалиа, то есть качественных аспектов любого опыта, таких, как «красность» – то есть субъективное переживание красного цвета. Без ее решения мы не можем сказать, будут ли копии сознания, перенесенные в компьютер, тождественны оригиналу, и не будет ли глобальной катастрофой замена живых людей на компьютерные аналоги их сознаний в отдаленном будущем (в принципе это уже будет возможно к середине XXI века).
Отметим также, что тема глобальных катастроф более востребована индустрией развлечений, чем лицами, принимающими решения. Это печально, но закономерно. И это ставит вопрос о врожденной человеческой «потребности в конце света», о причинах ее проявления и о возможных последствиях.
Дарья Гармоненко 
