От общественного мнения – к общественному действию

Источник: Аналитический доклад «Российская идентичность в социологическом измерении», 2007

– Михаил Константинович, позвольте сначала задать вам сугубо теоретический вопрос. Наш известный социолог Борис Грушин в одной из своих книг дал такое определение тому, что мы называем общественным мнением: «Общественное мнение – это общественное сознание со сломанными внутри него перегородками». Очень образное, метафорическое определение. Но в практической работе, наверное, оно не очень удобно с инструментальной точки зрения. Как все-таки социология разделяет сегодня общественное мнение и общественное сознание? И возможна ли вообще между этими понятиями демаркация?

– Терминов действительно очень много. Причем за каждым из них – духовно-психологическое своеобразие. И я с вами согласен – путаница большая. И это несмотря на то, что у нас в стране предпринимались десятки попыток (особенно в советский период) четко сформулировать понятие общественного мнения. Попытки эти предпринимались в том числе и моими учителями. Мне очень приятно, что вы профессора Грушина вспомнили в этой связи.

Однако Борис Андреевич Грушин, – мой второй учитель. Сначала моим научным наставником был создатель первой в СССР теории общественного мнения профессор Уледов Александр Константинович. Его перу принадлежит и первая книга на эту тему, вышла она в 1963 году и называлась «Общественное мнение советского общества». Борис Грушин в своей книге «Мнение о мире и мир мнений» (1967) ссылается на монографию Уледова и очень много спорит с ней.

Надо сказать, что, к сожалению и даже к нашему стыду, в отличие от тех же американских социологов, где насчитывается не одна сотня специалистов с учеными степенями, у нас в стране очень мало исследователей, которые этой проблемой занимались и занимаются. Я защищал свою докторскую диссертацию, посвященную также общественному мнению, в 1989 году┘ И в последнее время я что-то не замечаю активности на этом научном поприще.

– Может быть, это связано со сложностью инструментального проведения полевых исследований по данному вопросу?

– Да, несомненно. Но еще и со сложностью самой природы, механизма формирования и динамики функционирования общественного мнения.

О чем, по существу, спорили два наших корифея – Уледов и Грушин? Первый отстаивал так называемую монистическую концепцию общественного мнения, которое отличается, на взгляд Уледова, – и в этом его суть – внутренним единством. Отсюда и название – монистическая концепция, то есть внутренне единое образование. И он отсюда делал очень правильный вывод, с которым нельзя не согласиться: если бы не было этого единого образования, если бы общественное мнение не выступало мнением большинства, оно не имело бы того морально-политического авторитета, которым отличается в реальной жизни. Оно бы так не давило на всех нас, в том числе и на государственных и общественно-политических деятелей.

Грушин придерживался диаметрально противоположной точки зрения на природу общественного мнения и пытался доказать, что это – плюралистическое образование, и иным оно быть не может: суть его заключена не в одной, пусть доминирующей точке зрения, а в совокупности позиций различных социальных групп. Кто-то занимает одну позицию – это 15%, кто-то занимает другую позицию – это 20%, а кто-то затрудняется определиться в своем общественном выборе. Все это вместе Грушин и называл общественным мнением.

Я в своей докторской работе выдвинул концепцию динамического общественного мнения и попытался показать, что прав и тот и другой. Общественное мнение – это подвижное и «текучее» образование, которое развивается в континууме точек. Сегодня это позиция меньшинства, завтра она стала перерастать в позицию большинства. Таких примеров в истории мы знаем очень много. И наоборот, позиция большинства стала раскалываться в силу ряда социальных и политических причин – образовывать множественное общественное мнение.

– И все-таки как быть с демаркацией: общественное мнение – общественное сознание?

– На мой взгляд, здесь недопонимание даже среди специалистов.

В те годы, когда и Александр Константинович, и Борис Андреевич писали свои первые книги, в СССР еще не было распространено такое понятие, как массовое сознание. Его считали понятием буржуазной социологии. Потом все резко изменилось. А это, на мой взгляд, принципиально, потому что рядоположным понятием с общественным мнением является понятие не общественного сознания, а именно сознания массового┘ В своих последующих работах и Уледов, и Грушин стали активно его использовать.

Общественное сознание испокон веков считалось сознанием, которое как бы устоялось, вошло в традиции, образ жизни, быт, привычки. То есть сознание со знаком качества – «общественное». А вот сознание общества – и не принимайте это просто за игру слов и терминов – включает в себя все в мире сознания вообще. И в этом мире сознания надо разобраться по разным критериям: по видам сознания (политическое, экономическое, правовое, религиозное, нравственное)┘ И, что очень важно, – но многие забывают этот критерий – по степени распространенности сознания. А вот тут-то оно делится на массовое и специализированное.

Носители специализированного сознания – специалисты, эксперты. Есть, например, журналистское сознание, и даже я могу мало в этом разбираться. И есть носители массового сознания, к которому относимся все мы – как академики, которые приходят в магазин и там выступают от имени массового сознания, когда смотрят на цены, так и дворники. В данном случае, как и в бане, все равны на поле массового сознания. И поскольку массовым сознанием может называться сознание распространенное, это и есть сознание большинства. И только с этим сознанием связано общественное мнение как оперативная форма выражения и способ существования массового сознания в виде мнений, оценок, суждений. Вот тут-то и проявляется природа и специфика общественного мнения как состояния и способа выражения массового сознания, а не общественного сознания.

Общественное мнение не может оперативно руководствоваться фундаментальными принципами. Оно отталкивается от них, но всегда своеобразно тем, что представляет собой оперативную реакцию на события, процессы действительности.

Источник: Аналитический доклад «Российская идентичность в социологическом измерении», 2007

– Часто в трудах по социологии подчеркивается, что общественное мнение всегда возникает в связи с тем, что появилась возможность выражать данное мнение массово и публично. То есть когда появилась в том числе достаточно развитая система СМИ. То есть, пока общественное мнение не выявило себя через внешнюю коммуникацию, его и не существует.

– В этом действительно есть немалая доля истины. Невыраженное общественное мнение, которое существует по отдельности, допустим, в домашних ячейках, в кругу друзей – я это называю «вещью в себе». Чтобы оно стало вещью для нас, для общества, оно должно быть услышано. Предназначение общественного мнения в том и состоит, что оно должно говорить, оно должно о себе заявлять. А когда каналов выражения людских позиций в обществе нет – считайте, что общественное мнение существует не в реальном, а потенциальном виде.

– Похоже, что сегодня все более распространенным становится взгляд на предмет и метод социологических исследований, который очень образно выразил Алексей Левинсон. «Никаких гарантий научной истины, – пишет Левинсон. – Правдоподобие – вот что нужно в описании социального. Опиши то, что хочется описывать, объясни так, как хочешь понимать, и подожди тех или того, кому это покажется правдоподобным». Этот подход оправдан? С чем это связано?

– Отчасти правда в том, что пишет Алексей Левинсон, есть. Но в целом, это высказывание его немножко эмоционально, оно не дотягивает до уровня научного суждения. Социология и социологи подчиняются неким внутренним принципам методологии – а они есть, и достаточно жесткие.

Первый принцип, я его называю профессиональным программированием социологического анализа. Если этот принцип соблюдается, то тогда проблем на стадии интерпретации, о которых пишет Левинсон, не возникает. Ключевой момент этого программирования связан с одной серьезной процедурой, которую очень трудно выполнить от начала до конца, но которая необходима. Не все умеют это делать даже среди нашего профессионального сообщества. Называется она операционализация основного понятия.

Источник: Аналитический доклад «Российская идентичность в социологическом измерении», 2007

Дело в том, что предмет нашего социологического анализа мы должны представить в виде какого-то ключевого понятия. Возьмем для примера такое понятие, как средний класс. Мы должны дать определение этому понятию. Неслучайно западные развитые общества называют обществами двух третей – именно две трети этих обществ составляет средний класс. Мы еще и до четверти, до 25%, не добираем по этому параметру: у нас 20–22% представителей среднего класса, если исходить из классических критериев. По моим прогнозам, около 30% будет лет через семь-восемь. И перспектив догнать, скажем, наших европейских соседей я пока не вижу потому, что каналы восходящей социальной мобильности сегодня заблокированы. Даже по отношению к середине 1990-х годов. Например, призыв государства – получайте второе образование – молодежь восприняла серьезно. Это подтверждают и исследования нашего института. Но сегодня молодежь не может реализовать тот запас полученных знаний, для того, чтобы быть востребованной в этой иерархии.

Так вот, если строго придерживаться понятия средний класс, то я его в процессе анализа должен буду разложить на составляющие. И для каждого фактора, воздействующего на это социальное явление под названием «средний класс», предложить инструментальный уровень замера. А потом, на стадии получения информации, проанализировать составляющие, собрать их вместе и дать единую голографическую, объемную картину изучаемого мной явления.

Если эта процедура выдерживается от начала до конца, то проблем с интерпретацией нет. Алексей Левинсон призывает: «Опиши то, что хочется описывать». Но так нельзя, у меня в этом смысле слова – заданный режим описания. Я от социального аспекта перехожу к экономическому, затем – к политическому, от него – к духовно-идеологическому. В итоге получаю полный портрет того явления, на который была настроена моя программа социологического исследования.

Это действительно трудоемкая работа.

Источник: Аналитический доклад «Российская идентичность в социологическом измерении», 2007

– Может быть, такой подход, о котором пишет Алексей Левинсон, связан с огромным количеством конкретной социологической информации, которая обрушивается сегодня не только на головы специалистов, но и публики?

– Да, очень многие люди принимают за социологию результаты любого опроса или рейтинга. И они не догадываются, что существует, по большому счету, три качественно различных вида исследования.

Оперативное исследование, или зондажный опрос. Например, выступил в прошлом году президент России в Мюнхене с неординарной речью, которая вызвала потрясающую реакцию всего мирового сообщества. Нам интересно знать – как россияне отреагировали на нее? Конечно. Три-четыре вопроса, и вот вам оперативное мнение.

Второй вид исследования называется описательным социологическим исследованием. Его в три вопроса не уложишь – как минимум два десятка. Смысл этого типа исследования – получить определяемые тем или иным знаком (+ или –) качественно-количественные характеристики. Это исследование потому и называется описательным, что оно скользит по разным граням того или иного явления. Но по поверхности, не слишком претендуя в проникновение его сути.

А есть самый трудоемкий жанр, но для меня он самый принципиальный, и наш институт практически в этом жанре проводит все свои основные исследования: аналитическое, социологическое исследование. Главная его задача – установление причинно-следственных связей данного процесса или явления.

Вот я до этого говорил о среднем классе. За последние семь лет мы провели три исследования о нем, каждое из которых было связано с попыткой выяснить, какие побудительные мотивы формирования среднего класса существуют в современной России, какие ведущие факторы в этом процессе – поддержка государства или его, среднего класса, самодостаточность? Оказывается, второе. Не получая практически никакой поддержки, те 22 % респондентов, которые могут без всякой натяжки быть идентифицированы со средним классом, сложились сами. В силу своего характера, желания стать в середине общества, умения заработать деньги в данных исторических условиях. Эти люди, по данным всех наших опросов, стали даже отказываться от помощи государства и признаются в том, что они способны сами прожить, прокормить свою семью. Важно только, чтобы им не мешали. И от того, насколько я смогу продвинуться к изучению корней этого явления, я смогу понять – то ли будет стагнация этого процесса, то ли положительная динамика его развития.

В жанре аналитической социологии у нас работают крайне ограниченное число научных социологических центров. И тут надо, наверное, покритиковать нашу науку. Не будь исследований Института социологии РАН (а перед этим Российского независимого института социальных и национальных проблем и Института комплексных социальных исследований, пополнивших в 2005 году кадровую базу ИС РАН) последнего десятилетия, я даже не знаю, что мы могли бы предъявить зарубежным коллегам о состоянии и динамике трансформации российского общества в постсоветский период. Мы «пропахали» на уровне аналитической социологии практически все сферы общества, все основные социальные группы – от молодежи до пенсионеров. И все эти исследования доложены общественности. В этом, кстати, я считаю, принципиальное предназначение социологии.

Я не хочу обижать другие науки, но необходимо подчеркнуть одну принципиальную вещь: социология не просто наука, она помимо собственно научной функции выполняет очень большую гражданскую функцию. Она изучает реальные процессы в реальном обществе – этим все сказано. На мой взгляд, сегодня основная нагрузка нашей науки должна быть именно в области социологии реальных процессов.

Источник: Аналитический доклад «Российская идентичность в социологическом измерении», 2007

– Тогда у меня вот какой вопрос. Некоторые российские социологи в последнее время высказывают опасение, что в опросах общественного мнения невозможно «достать» многие группы населения: военных, бомжей, миллиардеров, бизнесменов┘ И этот круг «недоступности» все расширяется. Существует ли такая проблема, на ваш взгляд?

– На самом деле это не совсем так. Если есть уж очень большое желание у исследователей провести опрос в рамках общероссийской репрезентативной выборки, то у них пути другого нет, как изучить перечисленные вами выше группы населения. Если выборка предполагается репрезентативной, то в нее должны попасть представители как минимум 11–12 основных социальных групп, проживающих во всех территориально-экономических районах РФ (согласно Росстату их 11 и плюс два мегаполиса – Москва и Санкт-Петербург).

Два года назад мы получили заказ одного из известных отечественных предпринимателей. Его интересовал такой проект, как «Социальная ответственность крупного российского бизнеса». Предлагалось опросить крупных отечественных предпринимателей, что они думают по этому поводу. Я сделал встречное предложение: мы согласны провести такое исследование, но вместе с еще одним опросом – массовым: мнение общества о крупном российском предпринимательстве. То есть чтобы наложить одну картинку на другую: как понимается социальная ответственность бизнеса простым народом и как эта ответственность понимается в предпринимательском сообществе.

Предложение было с удовольствием принято. Мы провели два опроса. В массовый опрос входили, кстати говоря, и военнослужащие, и совершенно нищие, бездомные люди. Проблем с их опросом нет, если иметь в виду, что, например, военные отвечают не по вопросам своей профессиональной деятельности, а высказываются о том, что происходит в стране, в обществе.

На экспертном уровне этого опроса мы опросили около 70 самых крупных российских предпринимателей. Да, к ним было очень сложно пройти. Мне, как директору Института социологии, может быть, и неудобно в этом признаваться, но примерно полтора десятка бизнесменов мне пришлось самому опрашивать: к ним рядового сотрудника института было бы даже неудобно направить. Я понимал, конечно, насколько ограничены во времени эти люди. Но после того как мы определили минимальную планку в 20 минут, меньше 40 минут со мной никто не разговаривал. Они из меня уже вытягивали то, что хотели узнать о стране и обществе. И, надо сказать, было высказано очень много оригинальных, интересных идей, социально ответственных и самокритичных.

– Переходя к недавно завершенному крупному совместному проекту Института социологии РАН и представительства Фонда имени Фридриха Эберта в Российской Федерации. Аналитический доклад по нему называется «Российская идентичность в социологическом измерении» (2007). Но само понятие идентичность подразумевает – по крайней мере в обыденном (не знаю, правильно ли будет его назвать массовом) сознании – некий неизменный «костяк», набор мало изменяющихся во времени социально-психологических, а возможно, и физиологических параметров. Мы говорим – «русский народ», и это понятие относим и к ХVII, и к ХХI веку┘ Учитывая, что данное исследование уже не первое у вас с начала 1990-х годов – аналогичные были выполнены в 1998-м и 2004 году, – можете ли вы перечислить такие инварианты российской идентичности?

– Такие инварианты есть. Мы их выявляем во всех своих замерах на протяжении нескольких лет. Но они разнополюсные!

На одном полюсе этой идентичности находятся доброта, высокая адаптивность как глубинная качественная характеристика национальной ментальности, а на другом полюсе – лень и слабая поворотливость. Это четко улавливается в социологических исследованиях.

Мне очень нравится, что люди сами достаточно объективно высказываются о своих национальных чертах. Это говорит о высоком уровне рефлексии нашего народа. Не для каждой национальности это свойственно. Скажем, прибалты так откровенно о себе не высказывались в опросах, проведенных в СССР. Уже тогда было заметно, что российско-русский респондент более раскован.

– Я помню еще в средней школе нас учили на уроках истории, что «в СССР сложилась новая общность людей – советский народ». Что с ним сталось, с этим народом? Генетики, например, утверждают, что на генетическом уровне – в биологическом смысле слова – СССР вечен. Что было характерными параметрами советской идентичности?

– Хороший вопрос. Что было действительно – был уровень искренней дружбы и неискренней дружбы народов Советского Союза. То, что было связано с понятием искренней дружбы, оно остается. Я не назову это генетикой, это скорее всего есть привыкание к каким-то общим элементам образа жизни, которым тогда отличался Советский Союз.

– Вот вы говорили о «ментальных полюсах» русских – доброта и лень. У советских людей можно назвать такие полюса?

– Трудно тут говорить о полюсах, ведь в СССР жили люди более ста национальностей. Одни полюса у казахов, другие – у эстонцев, третьи – у русских. Но все же выделялись некоторые характеристики, которые можно было экстраполировать на разные этносы. Например, дружелюбность. И это было достаточно искренне. Да, какой-то уровень идеологического выражения этого единения был привнесен, он был искусственен. Это, кстати говоря, тоже было видно в социологических исследованиях. Но был, подчеркиваю, и искренний уровень дружелюбия.

Я бы перекинул отсюда мостик к другой общности людей – российский народ. Далеко не всеми это принимается. Если вы вспомните некоторые выступления нашего президента Владимира Путина, то у него звучат такие нотки – о возможности формирования единой российской нации. Что здесь является реальным основанием? Я бы пока осторожно высказывался об этом основании.

В исследовании, о котором вы спрашивали, мы это зафиксировали, к моему большому удивлению (даже еще в конце 1990-х годов мы этого еще не замечали). В структуре я-самоидентификации идентификация с понятием «я – россиянин», «я – гражданин России» не просто вышла на первое место, а в разы опередила такие самоидентификации, как «я – представитель такой-то нации» или «я – житель такой-то местности»: 60%! А ведь совсем недавно две последние самоидентификации были соответственно на первом и втором месте. И мы-самоидентификация – «мы – российский народ», – регулярно или от случая к случаю с ним себя идентифицируют около 80% жителей России. Подобного тоже не бывало никогда в предыдущие годы реформ. Это – серьезная тенденция, выраженная десятками процентов.

Тут начинаешь задумываться: а не является ли это предвестником формирования общегражданской нации в России? И в этом смысле, может быть, Путин и не погорячился.

– Кстати, общественное мнение может ведь и ошибаться. Но это, наоборот, должно быть сигналом для власти┘

– Совершенно верно. В этом-то и должен заключаться смысл диалога общества и власти, чтобы власть улавливала какие-то неадекватные формы реакции на деятельность того же государства.

Я не раз говорил и подчеркну еще раз: что касается президента России Владимира Путина, то я считаю, что он удивительно тонко понимает и умеет работать с общественным мнением. Называйте это как угодно – политическими технологиями, особым политическим чутьем, пиаром. Но Путин удивительно тонко выражает спектр общественных интересов, публично их представляет, и случаи расхождения позиций верхов и низов я могу перечислить по пальцам. Назову, может быть, два самых ярких примера.

Рассогласование позиции президента и общественного мнения по вопросу о смертной казни. Путин настаивает, что мы ушли от этого и возвращаться не можем по таким-то и таким-то причинам. И президент говорит об этом честно, не боясь поспорить в данном вопросе с общественным мнением.

Второй, недавний случай. На большой пресс-конференции, отвечая на один из вопросов, Путин сказал, что никакого государственного капитализма мы не строим, мол, забудьте это понятие. Но все наши исследования, и последнее в том числе, говорят о том, что большинство населения, 80%, выступает за возобновление новой модели НЭПа, который был в 20-е годы прошлого века: командные высоты в экономике – в руках государства, а обеспечение повседневных потребностей – за средним и малым бизнесом. Но это и есть модель государственного капитализма. Однако у президента позиция одна, а у общественного мнения – другая.

Вот два случая. Во всем остальном – полное совпадение.

– Одна цитата из исследования 2007 года: «┘в настоящее время россияне скорее умеренные изоляционисты, чем сторонники интеграции с кем-либо, не исключая и столь привлекательной лично для многих Европы». А в исследовании 1998 года тип «среднего» россиянина (русского) характеризовался «как готового к самым неожиданным поворотам судьбы, обладающим хорошими адаптационными способностями и склонного к автономии человека». Да и в нашем разговоре вы уже отметили автономность среднего класса в России – не мешайте нам, а все остальное не ваше дело. А где же знаменитая соборность русского человека, его общинность, артельность? Или это уже один из развенчанных социологией мифов?

– Может быть, это вообще один из центральных вопросов проблематики идентичности. Я здесь придерживаюсь такой точки зрения.

Есть фундаментальные, я бы даже назвал их «железобетонные», критерии качества ментальности, которые существуют на уровне архетипов. А есть такие черты, которые часто принимают за проявления идентичности, но на самом деле они привнесены конкретными обстоятельствами данного периода времени. Вот в этом исследовании есть совершенно блестящий пример.

У социологов существуют два понятия: внешний локус-контроль и внутренний локус-контроль. Внешний локус-контроль – человек игрушка в руках судьбы, не имеет возможности влиять на жизненную судьбу и обстоятельства; внутренний локус-контроль – человек – хозяин своей судьбы: от меня зависит, как выстроить свою жизненную стратегию. В 1990 году представители внутреннего локус-контроля, россияне, составляли большинство – около 60%. Через полтора десятка лет стала доминировать группа внешнего локус-контроля – люди признаются в том, что у них нет возможности влиять на свои жизненные обстоятельства; и только меньшинство, около 40%, признаются, что от них зависит, как будет построена их жизнь.

Я ставлю себе вопрос: это надо принять за изменение коренной черты российской идентичности? Ничего подобного! Всего за 17 лет поменялись социальные доминанты, потому что поменялись условия социальной среды существования. Сегодня это большинство, 60%, растеряно, оно не видит те ниточки, за которые можно потянуть, чтобы повлиять на свою судьбу. В 1990 году эти ниточки были заметнее, люди видели больше возможностей для самоуправления.

Надо различать фундаментальные, исконные и ситуативные черты идентичности, а их, к сожалению, часто путают. За короткий исторический срок пирамида фундаментальных идентичностей не может перевернуться.

– Вы произнесли хорошее словечко – «исконность». В связи с этим очень важно, на мой взгляд, что ваше исследование носило кросс-культурный характер. (Сравнивались данные с аналогичными исследованиями в Германии, Швеции, Великобритании и США.) Меня лично слегка поразил один из выводов: «┘для наших сограждан гораздо важнее, чем для граждан других стран, воспитание в детях решительности, настойчивости и бережного отношения к вещам и деньгам. Кроме россиян в числе наиболее значимых качеств их назвали только немцы». Получается, еще одна устойчивая ментальная конструкция распадается в прах – «Что русскому хорошо, то немцу смерть»? Кстати, можно вспомнить и шутливую поговорку, которую я сам слышал не раз в Германии: «Экономия – это немецкий национальный вид спорта».

– А давайте с другой точки зрения взглянем на этот результат. Ведь тут как раз пример различного подхода к интерпретации результатов социологического исследования.

Немец, определяя структуру неких своих иерархических ценностей, выделяет ценности, которые действительно есть, которые доминируют в их образе жизни, в их социальных практиках. А, на мой взгляд, данные по отношению к российскому самосознанию, к российскому общественному мнению, может быть, связаны как раз с тем, что является наиболее дефицитным и чего не хватает россиянам. И, выделяя бережливость, люди ее отмечают не потому, что она доминирует, а потому, что ее мало. Тогда – совсем другая оценка результатов.

Уровень интерпретации социологического исследования, он всегда чрезвычайно сложен. И в этой связи я бы заметил, что профессиональное социологическое сообщество у нас расхолаживается. Ведь на самом деле социологическое исследование – это очень серьезный, ответственный труд. Но не каждый готов проделать этот труд, начиная с подготовки программы исследования, о которой мы с вами говорили выше. Поэтому когда меня спрашивают – есть ли в России сегодня профессиональное социологическое сообщество, я вынужден отвечать – есть, но оно еще очень слабо, к сожалению, и к тому же организационно раздроблено.

– Для себя лично я вынес такое обобщенное представление о собственной идентичности: я живу в стране среднеобразованных (две трети россиян имеют образование не выше среднего специального), малообеспеченных (40–41% сограждан именно так определили уровень своего благополучия) да еще к тому же угрюмых (доминирующая оценка нематериальных аспектов жизни – «удовлетворительно», без оптимизма) людей. Суровая страна. Что это – климат, пространство, социальная политика?

– В вашем перечне не хватает одного параметра, и он явно позитивный.

Действительно, мы зафиксировали, что за последние три года заметной прибавки в карманах большинства наших сограждан не произошло – инфляция съедает практически все. При том что отмечается рост реальных доходов, но от этой прибавки остается несколько процентов, которых люди и не замечают. Но вот что странно: за этот же период резко повысилась доля населения, которая стала значительно лучше и выше позиционировать свой социальный статус в обществе, свое социальное положение. На четверых довольных своим социальным положением приходится один недовольный! Такого никогда в российском обществе не было.

Как понять этот феномен? В чем природа этих ножниц? С одной стороны, мы бурчим, не очень довольны, так как рассчитывали на большее. Фактически в последние два-три года – бег на месте. Я это называю стабильностью без развития. С другой стороны, мы отмечаем, что социальная удовлетворенность населения растет. Это поразительно┘

Подобное могу объяснить тем, что, возможно, это восходит к корням нашей идентичности и национальной ментальности. Для российского человека – ну уж для русского абсолютно точно – очень важно понимание не только материального существования, но и условия своего нахождения в макросреде, которая действительно колоссально изменилась. Тут и рост авторитета страны в мире, рост ее уважения и самоуважения, поведение лидера страны. Даже методика его разговора с другими партнерами и лидерами других стран стала заметна широкому общественному мнению. Влияние нематериальных факторов, макропроцессов оказывает на нас колоссальное воздействие. И человек вольно или невольно себя поднимает по социальной лестнице и в глазах друзей, и в глазах общества.

Данные наших исследований это подтверждают совершенно четко. За последние пять лет доля населения, которая испытывает стыд за состояние своей страны, сократилась в два раза. На место чувства стыда за Россию приходит чувство гордости за страну.

– Это к разговору о том, что слова имеют силу┘

– Слова, риторика имеют силу, силу общественного воздействия.

И все это проходит через общественное мнение. Получается, что специалисты, которые сегодня изучают общественное мнение, не учитывают еще очень важного его качества. Будучи по природе своей изначально образованием духовным, общественное мнение на выходе становится фактором материального воздействия. Оно из чисто духовно-психологического образования, связывая массовое сознание с массовым поведением, становится побудительным мотивом, толкающим людей на какие-то действия, шаги, практические поступки. И тут высвечивается колоссальная роль общественного мнения, которое из области духовного образования превращается в духовно-практическое.

– Это очень важный, на мой взгляд, вопрос: как инструментально формировать общественное мнение? Вы, например, отмечаете: «┘общенациональный менталитет россиян представляет собой если не константу, то, во всяком случае, величину достаточно независимую, которую нельзя изменить по заказу». В связи с этим мой последний вопрос. А насколько сами опросы общественного мнения, тем более такие масштабные и продолжительные по времени (1998, 2004, 2007 годы), можно рассматривать как инструмент влияния на массовое сознание? Не с этим ли связаны зачастую фальсификации или толкования «в нужную сторону» опросов общественного мнения?

– Безусловно, публикация результатов различных социологических опросов, изучения общественного мнения влияет на само формирование общественного мнения. И здесь проявляется с особой очевидностью социальная ответственность исследователя. Эта социальная ответственность, лежащая на плечах социологов, не меньше, чем социальная ответственность бизнеса, о которой мы говорили выше.

Нам нужна не просто аналитическая социология, а аналитическая публичная социология. Наука эта такова, что она должна разговаривать с обществом, но разговаривать на честных, объективных принципах. Общество должно постоянно всматриваться в самое себя, и социология должна выполнять роль подобного зеркала. Конечно, на это влияет и публикация опросов общественного мнения. Но с этой целью и обнародуются результаты опросов! Самокоррекция общества может происходить тогда, когда оно видит отражение себя в этом зеркале. Но честное отражение, а не искривленное. И в данном смысле я, как исследователь, за это отвечаю.