Болел живот у Шостаковича

Советский классик Дмитрий Шостакович (справа). Фото Deutsche Fotothek. 1950

...Говорят, после Освенцима стихов не пишут, а уж после «Голубого сала» Сорокина сообщать всему миру о кукише в кармане интеллигенции в сталинские времена  – вообще моветон. Он ведь их там всех на дыбу у Берии, если помните, подвешивает, как академика Сахарова. Но роман Джулиана Барнса «Шум времени» о Дмитрии Шостаковиче, как следует из аннотации,   – «опыт полного перевоплощения британского интеллектуала в советского интеллигента». То есть попробовал  – и получилось.

Итак, перед нами беллетризованная биография советского композитора Шостаковича от семидесятилетнего британского классика современности (еще недавно о нем бы сказали «ровесник века», но сегодня это просто мастер имитации, что уже немало. К тому же точно такой же роман Венедикта Ерофеева якобы был утерян автором в электричке (той самой, «Москва – Петушки»), поэтому, так сказать, премьера. 

Кстати, о приемах в романе. Название «Шум времени»  – это безусловный реверанс «одноименному» Мандельштаму. Да и сцены общения с властью (Булгакова и Пастернака  в жизни, а Шостаковича  – в романе)   – уже почти общее место. И поэтому зачем все это автору? Скорее всего для того, чтобы показать, что дирижер-то, по Шостаковичу, мысленно распекающему коллег,   – это тиран сродни тому же Сталину. А Мандельштам здесь нужен как контраст с «прежней жизнью», ведь в его «Шуме времени» упоминается один такой властитель дум, но над ним не довлеет Главрепертком, и поэтому он руководит оркестром в городском саду, а не сборищем мазохистов, как величает музыкантов Шостакович у Барнса. «В двух словах  – в чем девяностые годы,   – начинается текст Мандельштама. –  Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и все прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижер Галкин  – в центре мира».

Кстати, насчет того же Мандельштама в истории вопроса. В «Голубом сале» у Сорокина, если помните, он как раз был не на высоте в плане предательства. «– Я опять всех заложил! –  хохотал он, шатаясь от восторга. –  Я всех, всех, всех, всех заложил! О, как приятно закладывать родных и друзей! –  раскачивался, прикрыв глаза, Осип. –  Какая это девственная сладость! Какое это невыносимое наслаждение! Сколько в этом подлинного и высокого!» В принципе это была одна из черт того «шумного» времени, когда косили под блаженного, то ли съевшего весь сахар в гостях у Цветаевой, как Осип Эмильевич, то ли оставившего умирать в пустыне ближнего, как Велимир Хлебников. И на вопрос «как же ты мог, Витя?» ответить, что если бы друг умер, он бы его увековечил в поэме. Так вот, истории известны лишь двое современников Шостаковича, не подписавших обвинения в адрес этих самых ближних. Это Иванов-Разумник и Заболоцкий, и имени героя романа среди них нет.

Джулиан Барнс. Шум времени: роман./ Пер. с англ. Е. Петровой. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. – 288 с.

А что же в самом романе? По сути, три больших монолога сквозь «четыре фа-диезных вопля заводской сирены; лай бродячих собак, заглушающий робкого фаготиста; разгул ударных и медных духовых под бронированной правительственной ложей». Почему-то считается, что, изящно вальсируя, автор обошел все общие места в истории того времени, хотя их как раз в его романе-опере немало и все сплошь узнаваемы, поскольку писался-то роман для иностранного, в первую очередь, читателя. Того самого, у которого медведи по улицам Москвы ходят, ну и Сталин, опять-таки, всем подряд деятелям культуры по телефону звонит и о творчестве осведомляется. «– Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нем, товарищ Пастернак? –  Вам лучше знать, товарищ Сталин».

То же самое здесь. «Зазвонил телефон; он снял трубку, послушал, нахмурился и объявил жене и гостю: –  Сталин будет говорить. –  Нита ринулась в другую комнату к параллельному аппарату. –  Дмитрий Дмитриевич, – раздался голос Власти, – как ваше здоровье? –  Спасибо, Иосиф Виссарионович, все хорошо. Только живот побаливает».

И даже это «домашнее» признание тоже ведь вполне себе общее место. Помните, во времена, когда стихов уже не писали, но рыба в Каме еще была, у Леонида Киселева «Расковали Прометея,/ Дали хлеба и вина./ К Прометею возвратилась/ Старая жена»? Там еще в результате «И жилось ему на свете/ Хорошо, легко./ Только печень пошаливала...». Ну, вот что-то такое «шальное» и в романе у Барнса «побаливает». 

Харьков