Зоя Межирова
Небо, земля, река и зелень лесов… Фото Евгения Лесина
Игорь Шкляревский. Золотая блесна. Книга радостей и утешений. – Журнал «Знамя» № 1. 2016.
Узнав о том, что в январе в журнале «Знамя» целиком вышла повесть Игоря Шкляревского «Золотая блесна», я решила, отодвинув все нескончаемые дела, сразу же ее прочесть, подумав: ведь совсем небольшая по объему... Решила – легко и быстро проглочу эту прозу моего любимого поэта, тем более так давно ожидаемую. Я общалась с Игорем Шкляревским в то долгое время, когда он писал эту повесть и вроде бы заканчивал – но нет, возникали новые его требования к строкам, отдельным словам, образам. Все выверялось Шкляревским относительно его непогрешимого, точнейшего поэтического слуха и вкуса и властительницы всего – Художественной Формы. «Отделочные работы» необычайно строгого к себе мастера, жесткого в оценке написанного.
Я звонила и порой спрашивала: «Ну как «Золотая блесна»?» – «Заканчиваю», – снова и снова отвечал он. А я все ждала. Даже написала в то время строки о ночном ему звонке («Игорь Шкляревский, моя драгоценность,/ Что нам времен ускользающих бренность,/ Если бессонным звонком/ Тронута ночи неприкосновенность/ В темном квартале пустом (…)/ Повесть еще до конца не допета./ Медленно тлеет твоя сигарета.../ Чая холодный глоток.../Слух твой во сне изнемог./ Отдых твой поберегу до рассвета/ И отложу свой звонок») с посвящением тогда еще не завершенной повести.
И вот «Золотая блесна» – на страницах журнала. Как и решила, с размаху, с налету я начала читать. Но «...оказалось все куда сложней» (строчка из Евтушенко). Скорость моя была круто приостановлена, как будто мне сказали: стоп! летящая спешка твоя – не к месту! Как собаке приказывают – к ноге! – так и мне повестью была заявлена необходимость сменить ритм. Проза оказалась диктующей свой, собственный, особый. По первым же двум фразам я поняла, что она не дает вихрем пронестись мимо и вдаль. Уже начало само по себе было отдельным музыкальным стихотворением: «На станции Чупа нет ни души. И только солнце в полночь светит сквозь осины».
Так было и дальше: «Такая тишина, что стыдно идти по деревянным тротуарам.
Не выделяю поразившее, оно и так слышно слишком явно.
Шаги стучат в конце безлюдной улицы, а ты еще идешь туда – весь на виду.
Видение и восприятие не из обычных, каждодневных, реальных наших сфер».
Это были мягкие ненавязчивые удары, воспринятые слухом, удары подряд, один за другим, воздействующие на глубинные эмоции. Удары как бы чуть отдаленного, обволакивающего слух гонга, подчиняющие. Они призывали к тому, чтобы остановиться и, как смотрят на цветок в руках Будды, вслушаться и вглядеться в непреходящие земные ценности, которые для поэта – ценности духовные. Этот медленный гонг приглашал на пир радостей и утешений, которым и посвящена «Золотая блесна».
Сколько воздуха в ее описаниях, такой дивной драгоценной особенности не декларативной поэзии – а лирической, в которой так силен Шкляревский. Многие его прекрасные стихи, как и эта проза, – подлинная, дышащая лирика, способность к которой сейчас почти утрачена. Она с той редкостной особенностью, из-за которой чутье ставить слова в определенный и единственно возможный порядок приводит к конструированию, созданию пространства, в которое реально попадаешь. В каждом описании – драгоценность бытия. Звонкая, слепящая, дымная, беззвучная, самая разнообразная, как стеклышки калейдоскопа или витражи, с цветом разной интенсивности и со звуком разного тона.
Картины природы пронизывают бытовые ситуации дней и ночей «Золотой блесны». Небо, земля, река и зелень лесов и кустов беззвучно разговаривают и участвуют в путешествиях, скитаниях и любимой ловле мощных рыб в сверкающей чешуе. Воспоминания детства переходят в реальность утра у воды, и слитность с древностью и прошлыми временами перемежается с раздумьями философа-рыбака, беззащитного перед стихией. Лицо убитой рыбы, нежность стай бабочек-палевок, невыносимые мучения от гроздьев комаров и снова воспоминания и радость молодости в окружении друзей, брата и случайных встречных.
Шкляревский в литературе, кажется, ни от кого не зависит и не отталкивается. Не раз об этом говорили. Его свобода и острое восприятие мира людей и природы вокруг не допускает проходных незначительных образов реальности и неправдивости видений.
«Такая тишина, что стыдно идти по деревянным тротуарам...» – еще раз вспоминается начало повести. А я скажу: стыдно писать языком, не относящимся к этой прозе, нарушая несвойственным ей словом со стороны, – слишком неизгладимо звучит она внутри.
«Однажды я проснулся утром и понял как должен писать», – поделился как-то со мной Шкляревский своим давним открытием. С трудом, но все-таки я себя удержала от встречных вопросов, хоть сказанное поразило необычайно. И подумала – пусть тайна останется, как и для всех, неразгаданной.
Я люблю моего собеседника Игоря Шкляревского с нашими долгими ночными телефонными разговорами «в звездной раскачивающейся лодке», которая плывет по реке, навсегда отразившей его лицо, образы, звуки и пространства его лирики, а теперь и свет этой повести.
Сиэтл, штат Вашингтон
