Записки "лжесвидетеля"

Так мог бы выглядеть синхронный переводчик из повести "Многоуважаемый микроб".

Евгений Мигунов оставил после себя не только изоархив, который позволяет и организовать большую выставку, и выпустить шикарный альбом. Еще одно его наследие – тетради «О, об и про┘». На их основе можно было бы сделать две уникальные книги. Книгу воспоминаний: рассказ о детстве, школе, войне, учебе во ВГИКе, работе на «Союзмультфильме» и в «Крокодиле» с литературными портретами учителей, однокурсников, коллег – художников, режиссеров, актеров, писателей, композиторов и др. А также том теоретических трудов и эссе об искусстве карикатуры, шаржа, мультипликации, книжной иллюстрации, диафильма┘ Увы, ничего этого к 90-летию со дня рождения Евгения Тихоновича выпустить не удалось. Ни у его наследников, ни у хранителя его архива нет средств и возможности искать издателя или спонсора. Читатели могут довольствоваться только фрагментами текстов, которые публиковались в журналах и сборниках. Быть может, найдутся люди, способные помочь в осуществлении этих проектов. Это ведь долг всех, кто вырос на фильмах, карикатурах и иллюстрациях художника.

Евгений Мигунов

Об Игоре Можейко

Кир Булычев – человек неуемной фантазии. С недержанием продуктов мысли правого полушария. Но – тонко мыслит и по существу проблемы. Возможно, если бы мы встретились раньше, наши познания взаимообогатились бы.

Он, видимо, страдает от непонимания иллюстрировавшими его художниками смысла и духа его сказок-фантазий, сказок из «будущего» (а не из «мистики прошлого»). Он нашел ключ к целой области сказочной тематики и успешно пользуется им.

Герой-маска – Алиса – найдена. Ключевая схема ее отношений с миром, по времени не совпадающим с ее датой рождения, и эксцентричность деталей и диалогов в ее общении с другой эпохой – основа его успешной деятельности. Мастерство его в диалогах и неожиданность и узнаваемость черт современности – его явный плюс, которого нет у других, исключая, пожалуй, Лазаря Лагина («Старик Хоттабыч»).

Еще находка – это беззастенчивость в перенесении действия куда угодно (куда только может занести его фантазия) при абсолютном игнорировании мотивировок и сообразности с реальностью. Иногда, при попытках как-то мотивировать чудеса перенесения во времени и пространстве, он допускает ошибку, позволив читателю спросить: «Ну, если это так, допустим! А что же тогда в рассказе┘» – чем посеять скептицизм по отношению к другим приключениям. Нет! Уж ежели врать, то – уверенно и нахально. Во всем объеме. Тогда условность простится, и все поймут, что это магическое «если бы» нужно для занимательности, для того, чтобы передать мысли о дружбе, смелости, честности и пр.

А таким мог бы быть форзац книги: старик Ложкин, Александр Грубин и Корнелий Удалов играют в домино под пристальным взглядом негуманоидного разума.

Можно ли его иллюстрировать? Боюсь, что да. Как это делать? Есть, пожалуй, два способа. Первый – тоже, придуриваясь, играть с ним в одну игру. Он допускает неправдоподобность стратегии приключения, будучи очень точным (почти документально-юмористическим) в деталях общения и быта. Можно следовать за ним в этом развлекательном маневре. И так же весело дурачить детишек, рисуя псевдосерьезно (чуть гротесково-юмористически) то, с чем сталкиваются его герои.

Конкретно – в деталях. Обобщенно – в трактовках окружения и антураже. Потешаться над деталями (на завтрак у робота – масленка и гайки). Но – ни в коем случае не быть реалистом-фотографом, свидетелем приключений Алисы. Так же шуточно, в том же ключе преподносить материальность окружения героя, как и его костюм и полусхематическое начертание его облика. А в общем, придуриваться и воспринимать его фантазию как свою. И в меру «лжесвидетельствовать», не опровергая его, а помогая обманывать, создавая иллюзию правдоподобия вымысла.

Так я и иллюстрировал его «Девочку с Земли». Сейчас он, по всей видимости, считает такой подход единственно правильным. А может быть, проявляет такт и вынужденно соглашается с этой трактовкой, убедившись, что другое иллюстративное сопровождение – еще хуже. Какое другое? Сейчас скажу.

Я уже писал об этом и считаю, что неограниченное воображение сильнее принудительного мышления при помощи конкретизации мысли ее зрительным воплощением. Это для меня – аксиома. Исключая, может быть, порнографию. Там зрительный пример полнее и, главное, документальнее, чем воображение или рассказы. И если я удовлетворяю любопытство и интересуюсь нормой, то мне нужен документ, протокол или фотография. Если же я ищу эмоцию (а не похоть), то предпочтительнее художественный вымысел и предоставление домысливания, довоображения читателю.

Долго работали над образом «безумного гения» профессора Минца, героя рассказа «Дар данайцев» и многих других.

Наверное, другим способом – и, пожалуй, более полезным для реноме Кира Булычева – было бы преподнесение его творений зрителю без навязывания зрительного подтверждения. Без конкретизации зрительных представлений. Достаточно нечеткого, размытого, обобщенно-декоративного оформления – трамплина для довоображения. Остальное – домыслит и полюбит как продукт своего сотворчества с Автором – читатель. Если захочет – пусть проиллюстрирует его сам. И пусть сам убедится в невозможности поймать эту «синюю птицу». Именно так иллюстрировала его книгу талантливая молодая художница Надежда Белякова. Очень удачен фронтиспис – шарж (портрет) Автора в окружении метафор-проблем. Очень интересен образ Павлиньего пера в пушкинской чернильнице. И рядом – «кляксирующая» вечная современная авторучка.

Неопределенные декоративные вклейки с набором малоузнаваемых объектов из повести, к которой они относятся и определение которых отдается на совесть читающего. С себя же художник как бы снимает ответственность за точность принадлежности примет тому или иному персонажу или предмету. Как в старом анекдоте. Малограмотный бурсак написал диктант без знаков препинания. А потом поставил под ним множество точек, запятых и восклицательных знаков. И написал: «Разойдись по местам!»

Конечно, предположения «зрящего» автора после знакомства с очередным продуктом художника «по поводу» не оправдываются и не соответствуют его ожиданиям. Иногда – он научился стоически переносить конкретизацию своего вымысла. Иногда – у него самого были настолько туманные представления о том, про что он пишет, что намек или проявление художником того, о чем он и не думал, вызывает у него радость от сознания того, что он кого-то вдохновил своим вымыслом.

Думаю, что первым способом – шуткой подтверждая шутку – я несколько добавил книжке шарму. Жаль только, что все это проделано было в спешке и не на таком качественном уровне, какое бы могло быть, попади оно в руки так же мыслящего, но более сильного художника (например, Константина Ротова, Густава Доре или Жоржа Брака).

Но и то, что я сделал для популяризации Кира Булычева, заслужило (ставшую уже для меня традиционной) дарственную надпись: «Дорогому соавтору Евгению Мигунову. Игорь». И нарисован автошарж.
27/III 91

Об иллюстрировании шеститомника

Столкнулся с трудностями при переиздании и издании не иллюстрированных мной повестей Булычева (Можейко) издательством «Культура».

Затруднения начались, когда пришлось задуматься о том, как создать адекватное сопровождение повести «Гай-до».

Там появилось новое отношение автора к материалу. Изменились и тон, и стилистика. В первых главах – невероятность вымысла (некая Ирия Гай, дочь Самаона Гая – романтико-философская фигура – построила живой корабль-межпланетник! Не робот, не кибер, а именно – родила живой корабль своим умом и руками. То есть – «фантазией»?) заставила Автора, минуя детали и подробности (их попросту не могло быть для убедительного оправдания этого «акта творения»), языком «Тысячи и одной ночи» бесстрастно и безмотивировочно констатировать происшедшее.

Романтика сказочного обобщенного повествования выбила меня из накатанной колеи. Если бы я располагал динамическими средствами (например, в анимационном фильме), то я нашел бы способ оживления предмета, в общем-то, «железного» и живого – только психологически. Я бы заставил его спасаться от преследования «космопиратов», иногда открыто убегая по космическому пространству на ногах-дюзах, увертываясь («уходя») от ударов ракет и т.д. Я бы нашел способ дать почувствовать его «живость» композиции (интерьера), расположив детали его внутреннего устройства в форме, напоминающей или ассоциирующейся с физиономией (люки – «глаза», пульт – «нос», панель с перфорацией – «рот»). Нашел бы и предмет, служащий «рукой» для жеста. Словом – возможностей у меня было бы больше, чем при статической иллюстрации. Там, проделав необходимые динамические действия-деформации, я как ни в чем не бывало привел бы все «в порядок» и, оставив у зрителя «осадок» о «душе предмета», сделал бы то же самое в другом, нужном по сюжету случае или эпизоде. Как же быть здесь?

Правда, в дальнейших главах Кир немного отходит от нового стилевого приема и возвращается к найденному ранее. Опять – бытовая и эксцентричная диалоговая фактура затушевывает невероятность. В одном случае – он делает это, нахально обобщая изложение факта чуда. В другом – загримировывает его под правду отвлечением при помощи юмористического и правдоподобного (не менее нахального) диалога, узнаваемого и перенесенного из нашего хамского «сегодня» в 2050 год.

Мне показался очень правильным и интересным ход, придуманный для иллюстрирования Надеждой Беляковой (в «Детгизе»). Она не желает «лжесвидетельствовать», но, подтверждая псевдодокументальностью «происходящее», она разрозненными частями содержания, метафорками, «капельками»-ассоциациями поддерживает веру читателя. «Колонцифры» заголовков забавны – и обобщенно, и непонятненько. Они заставляют читателя «шевелить мозгами», пытаясь отгадать скрытый смысл символического рисуночка-кляксочки. Это очень остроумный прием. Так на черном рынке «объегоривают» фраера (продавая ему или покупая у него – словом, во время сделки) при помощи маленького сопливенького шкета, дергающего за рукав и что-то непонятное гнусавящего и этим отвлекающего внимание от мошеннического приема.

Возможно, что я, если бы не взял ранее на себя «стилистического обязательства» по иллюстрированию предыдущих томов и повестей, пошел бы именно по пути отвлечения внимания читателя на детали. Но, увы. Я уже «вскочил на подножку». «Трамвай» – на полном ходу, и, хотя я выяснил, что еду «не в ту сторону», соскочить не могу. Придется ехать до конечной станции!

Внешность «Гай-до» – непонятна. Наверное, основные элементы мимики и психологически подтверждающих деталей должны быть определенными. Но протейность его – неизвестно как отразить. Ибо он будет непредсказуем и неузнаваем. Попытки я сделал разные. Определенность его – мешает авторскому замыслу. В тексте он покрыт флером слов и умолчаний о его внешнем виде. Что же мне? Не рисовать его, что ли, вообще? А зритель будет думать, что художник – слабак?

Стал рисовать менее натужно, зато – более плохо.

Отсутствие практики и ухудшившийся глазомер – рождают рисунки непосредственные и корявые, со следами и приметами старости. Продуктивность – даже подозрительная. Столько сделать за такой срок – это значит, что: 1) или скоро помру, или 2) наверное, то, что делаю, – халтура. Но приемщики согласны принять мою продукцию. А я, глядя с ужасом на содеянное и видя нецельность, поверхностность, неостроумие и необдуманность, шаблоны и тональные ошибки, впадаю в мандраж. И только сознание, что работаю, а не лодырничаю, позволяет прикасаться пером к бумаге и валять. Хорошо еще, что у меня нет левой ноги, и меня не смогут упрекнуть, что я рисую – левой ногой!

Конечно, надо бы все нарисовать заново, но не копируя через «просвет», а рисуя в другом масштабе «по мотивам» уже нарисованного┘

Когда же книга «Гай-до» была издана, то все мои сомнения показались излишней роскошью. Никто не обратил внимания на мой «подвиг», в том числе и я!
1991

О шевелюре Милодара

Проблема с адекватностью написанного и нарисованного. Размытость и неопределенность (кроме двух-трех деталей) образа и конкретность и необходимость полного изображения – не стыкуются. Литературный образ хоронится или компрометируется изобразительным «двойником». Пример: кировский Комиссар Космической Полиции Милодар – по описанию брюнет с густой шевелюрой, суровым взглядом, вспыльчивый, самоуверенный, маленький, но мощный. Даже на словах он – противоречивый. Что же делать художнику? То, что удалось сделать в предыдущих книгах, сошло, но «с горчичкой». Он там – «проходной». Поиск в новом опусе – необходим. Милодара там – много.

Впечатляющего портрета создать (по описанию) не удается. С густой черной шевелюрой бывают: цыгане-конокрады, «Гриши»-казаки, молодые гуляки, «лица кавказской национальности», студенты с востока, молодые евреи (не старые).

Шевелюра совсем не идет Милодару-инспектору. (Да еще космическому.) Попробовал представить себе загримированного Ролана Быкова и «сыграть за него». Шевелюра мешает. Придумал ход – шевелюра на затылке лысой головы. В сочетании с вильгельмовскими усами (но – буденновскими). Вроде – образ получается┘ И возраст, и апломб, и профессия. Но – как к этому отнесется Кир?

Кстати, Остап Бендер должен быть лысоват, как Гафт! Рисовать его с шевелюрой – безнравственно!
17/II 97

«Хронос» – не дремлет

Как всегда у меня бывает: мечтая о том, как бы разгрузиться от долгов, осилить две обложки, рукопись «Черный саквояж», «Забавный алфавит» и встретиться со Светланой и Ланой Азарх, я напоролся на новое задание (от коего не сумел усклизнуть).

Глава издательства «Хронос» Анатолий Алексеев и Кир Булычев решили издать «Великий Гусляр» в трех книгах. Были нужны хотя бы обложки. Эскизы и контур для раскраски поручили мне. Толя поручил это мне, как Царь – Ивану-Дураку, и уехал. Поскольку момент заказа был удобен (мне привезли деньги и авторские экземпляры), я был вынужден безропотно принять заказ. Злодеяние произошло 26/IV 97 г. Пока – читаю и размышляю.

Прочитав (с ежеминутными возвратами из-за первичности знакомства с действующими лицами и осознания мест действия), я восхитился неограниченностью фантазии Кира и его литературными достоинствами. Великолепный язык и лапидарная образность некоторых мест (диалогов и определений) затыкает за пояс дилетантов 30-х годов, обожествленных и канонизированных (Булгакова, Ильфа–Петрова, А.Толстого и т.п.). Юмор очень высокого класса. Может быть, излишнего качества.

Конечно, если бы раньше мне повстречаться с «Великим Гусляром», я бы оторвался на нем. И горькие сожаления, что «трамвай уже ушел».

Я стал раздумывать – как быть? Слишком многому и разному надо было находить знаменатель. Но и три знаменателя к частям-томам надо было подвести под общий.

Кое-как нащупал: центр – общая деталь (золотые рыбки в банке, пораженный увиденным Удалов, сам Автор, вспоминающий свои творения┘); и периферия – иное по фактуре решение (контурное, условное, нереальное), типажи «романа». Цвет – только посредине. Материальны – только «центры».

На словах добился одобрения Кира. Но тот уехал в Словению. Черновики-идеи готовы. Надо, чтобы их одобрили «боссы», и выцыганить срок. Позвонить Толе. Сообщить о проделанном.
26–27/IV 97

Мнение зануды Мигунова о бессмысленности иллюстрирования «Гусляра»

При обдумывании возможности иллюстрирования булычевского «Великого Гусляра» возникла (как всегда) проблема меры условности рисунка, степени буквализации литературного материала. В литературе – персонажи и антураж выглядят вполне реалистическими и не чересчур гротесковыми. «Изюминка» заключается в сюжете и комических ситуациях, а также – в виртуозном описании персонажей и диалогах, которые могут быть девальвированными при конкретизации (внешней) действующих лиц и декораций. Что может добавить художник – «лжесвидетель» почти реальных, но невероятных событий городка, живущего в неопределенности – временной и географической? Словесные характеристики и детали быта не имеют точной хронологии и духа времени. Художнику – никуда не деться от необходимости документальной правды в деталях антуража, мод и одежд, социально-профессиональных примет и т.д. Любая трактовка их может вызвать ощущение лживости описываемых на полном серьезе событий, которые не могли происходить на самом деле. В чисто литературной трактовке несообразности исчезают, оставаясь на совести и вкусе читающего. Конкретизация художником быта (вроде бы – обычного для вымышленных лиц) кажется мне излишней.

Мои попытки реализации персонажей повестей должны обладать какими-то достоинствами для того, чтобы «получить в книге прописку». Быть просто реальными субъектами, подтвержденными свидетельством художника, недостаточно. Нужно быть типами, собирательными образами (подобно гоголевским «Мертвым душам»), резко отличающимися и выделяющимися из общего ряда. Но в повестях – свершение невероятных событий в обыкновенном прозябании провинциального городишки – основная затея Автора. И фантазирование, и любое «выпендривание» в графике будет лишь во вред задумке. Полностью убьет чудо, будучи само переведено в область неестественно преувеличенного.

Поэтому, подкрепив свое сомнение, просмотрев рисунки мастеров Константина Ротова, Ивана Семенова, Бориса Ефимова к произведениям Ильфа и Петрова и убедившись в ненужности даже добротного подкрепления сюжетных ситуаций, я думаю отказаться от идеи иллюстрации «Гусляра». Фактура описываемых событий и сюжетов не несет в себе необходимости блеснуть выдумкой или динамической, сверхъестественной дьявольщиной. Рисовать обычное, создавать естественное сосуществование, конгломерат стыкующихся разноусловных персонажей – бессмысленный труд.

В повести «Многоуважаемый микроб» провинциал Удалов попадает даже на такие планеты, где есть невольничьи рынки. Эскизы и рисунки из архива Евгения Мигунова

Из всех иллюстраторов «12 стульев» и «Золотого теленка» единственным, не испортившим блистательную юмористическую эпопею Ильфа–Петрова, был только Михаил Черемных (в журнале «30 дней»), проиллюстрировавший ее маленькими, очень обобщенными схемками, маргиналиями, аматериальными, неопределенными в деталях. Это были скорее – виньетки, «напоминатели» о смысле действия героев, чем характеристики их внешности и характеров. Рисунки Ротова – попытки создать вполне соответствующий литературному образ – не совпадали с представлениями читающего (каждого – на свой лад и вкус). Также неудачными были и попытки экранизации. Несколько лучше других телефильм Марка Захарова, нашедшего способ приблизиться к адеквату романа, обрамив его стилистически точным комментарием: дикторским текстом – цитатами из романа – и пародийными титрами. Сожалею, что пришлось потратить несколько страниц и почти целый час на мотивировку (для себя) своего отказа от столь (казалось бы) аппетитного участия в затее Кира Булычева.
18/II 98