Григорий Кружков
В понятие о любви непременно входит борщ.
В.Бакшеев. "За обедом". Кировский областной художественный музей имени В.М. и А.М.Васнецовых
Дина Крупская. Яблоко в кармане. – М.: Время, 2008. – 112 с.
«Я очень люблю поздние поэтические книги, – пишет Марина Бородицкая в предисловии к первой книге Дины Крупской «Яблоко в кармане». – Стихи, которые долго писались в стол, успевают отлежаться, настояться, набрать силы, как доброе старое вино». Согласен; только как бы отсюда не создалось впечатление об авторе-ветеране: Дина Крупская – совсем еще молодой человек, и по годам, и по всему остальному. Я бы сказал, что книга вышла вовремя: когда стихи уже не могли таиться под спудом, когда им пришел срок явиться на свет. Помню подаренную мне несколько лет назад самодельную книжку автора; она попала лишь к немногим друзьям. И вот наконец – настоящее, я бы даже сказал, элегантное издание.
У раннего Мандельштама есть такие строки: «Только детские книги читать,/ Только детские мысли лелеять┘» Нет, не случайно Дина Крупская – редактор популярного детского журнала «Кукумбер» («огурец» по-английски, если прочесть английское слово как латинское). Мягкий «детский акцент» присутствует в ее книге; но чего там нет, так это нарочитой ребячливости – книга серьезная, простая и безыскусная. Ни аллюзий, ни культурных кодов, ни модных тем – в стихах происходит обычная жизнь: идет снег или дождь, бульвары грустят о потерянной листве, в воздухе летают вороны да галки, печь топится, греется чайник, варятся на зиму кислые летние ягоды, люди о чем-то негромко говорят друг с другом или молчат: пишется и пишется втихомолку «книга грусти человечьей». Я недаром вспомнил о Мандельштаме; стихи Крупской можно назвать акмеистическими или эллинистическими, но только в том особенном смысле, о котором писал О.М.: «Эллинизм – это всякая печка, около которой сидит человек и ценит ее тепло, как родственное его внутреннему теплу».
Эти стихи – игра в «холодно-горячо», в них нет ничего безразлично теплого или прохладного. О присутствии в этом мире поэзии сигнализируют мурашки, проходящие по спине не от какой-то особой гармонии звуков, а от реального озноба. В понятие о любви непременно входят суп или борщ, на крайний случай бутерброды с сыром; пар изо рта произносит заветное «да». Здесь действует закон, что к человеку нужно отнестись как к ребенку и, значит, прежде всего накормить, согреть, очеловечить для него окружающие предметы мира – именно в этом упомянутая мной детскость этих стихов.
В них много земной утвари и в то же время – ветра, сквозняка странствий, бездомья и одиночества. Внутри стихов почти уютно, но на границах двух сред – сказанного и несказанного – тянет опасным холодом. «И на конце строфы – как на краю земли». Тут-то тебя и качнет, и поманит поглядеть в небо, где покойно и «ласково до слез». Тут-то и вздохнется о земном рае, очень даже возможном: «Когда бы жизнь не жала, как ботинки,/ Не кончилась, как пачка сигарет».
Однако не все в мире беспросветно. И поэт награжден не только даром одиночества, но и даром радости, шальной и необъяснимой. «Дудку певчую достаньте –/ подудим разок-другой,/ И приходит Ламти-Дамти,/ Ламти-Дамти дорогой./ Топот ливня, ветер встречный,/ По долинам шум земной┘/ Ламти-Дамти огуречный,/ Ламти-Дамти проливной!»
И еще так – когда печальное и милое пополам, и дома в снегу дымят, как трубы севших на мель кораблей, и «плед с горбинкой» – потому, что в середке уютно пригрелся кот, и «заводная душа», как оса, попавшая в бутылку, бестолково жужжит, не узнавая «зажатого горлышком неба», бубнит и бормочет, пристраиваясь жить внутри.
Автор этих стихов везде остается равен сам себе. Математически говоря, А=А. Как же иначе, спросите вы. К сожалению, бывает, и даже нередко, что А равно 10А (когда оно, пыжась, пытается быть в 10 раз больше самого себя). Или А=В (С, Д и т.д), и тогда непонятно, какое же оно на самом деле. Так что удостовериться, что поэтическое тождество выполняется, бывает весьма утешительно.
В случае с Диной Крупской это тождество применимо и к отделу переводов. Небольшая их горстка, приложенная к книге, приятно разнообразит книгу, не внося в нее разнобоя: голос автора (здесь переводчика) по-прежнему узнаваем. И хорошо, что книга кончается переводом из Эдварда Лира, его нелепым и печальным «Донгом со светящимся Носом», идущим все вперед и вперед «по лугам и покосам», ища свою милую Джамбль-девицу.
