Юлия Качалкина Лес Маррей. Завершение символа. Стихи / Пер. на русский Регины Дериевой. - New-York - Stockholm, ARS-INTERPRES, 2004, 100 с.;
Джон Кинселла. Небесный императив. Стихи / Пер. на русский Регины Дериевой. - New-York - Stockholm, ARS-INTERPRES, 2004, 100 с.
Чуть больше трех лет назад в книжной серии питерского журнала "Звезда" уже выходил коллективный том австралийской поэзии в переводах Галины Усовой. Тремя-пятью стихотворениями там были представлены почти классики национального канона - с глубокого XIX века до конца века прошлого. А не далее как в августе этого года прозаик и эссеист Кирилл Кобрин откликнулся на поэтическую библиотеку нью-йоркского издательства ARS-INTERPRES в журнале "Октябрь". Как раз к тому времени мы уже успели прочесть выбранные им для рецензии билингвы Имона Греннана, Луизы Глик, Фредерика Смока и Энтони Хекта.
Наши современники шестидесятишестилетний Лес Маррей (с настоящим длинным именем Лесли Алан) и Джон Кинселла (чуть моложе), попадая в обе истории как австралийцы и поэты, чьи томики ARS-INTERPRES тут же выпустил следом, оказались как бы между, - не получив места в усовской мини-антологии и не успев в текст Кобрина по дате выхода в свет. Между линией страноведческой принадлежности и принадлежности издательской. А на самом деле - в исключительном одиночестве единичности собственных поэтик.
Невозможно понять, что в последние годы творится с австралийским стихом на примере даже этих трех сборников. Поэтому и "Завершение символа" Маррея, и "Небесный императив" Кинселлы - частная территория эксперимента, и, вырванные из культуры страны, они вынуждены представлять русскому читателю заведомо больше, нежели могут и должны┘ Положение поэта в постиндустриальном обществе - проблема общества, прежде всего западного. Их проблема, подразумевающая разговор на темы морали: допустим ли сам жанр стихотворения в эпоху горячего терроризма. Можно ли, грубо говоря, заниматься ростом коралла, когда море высохло?
В Америке и в Австралии поэтическая профессия более социальна и, быть может, прагматична, чем у нас. Поэт работает эхом политических, демографических, географических и бог знает каких (вплоть до метеорологических) процессов, размыкая стих в сторону очерковости и даже информационной сводки┘ Вот и свободная строфа, характерная для переведенных Дериевой книг Маррея и Кинселлы, позволяет идеально дистанцироваться от всего метафизического и внутреннего. Нужным бытием обладает только внешний мир, где доля фантазии минимальна, а эффект загадочных свойств достигается соположением вещей и событий.
В коротком и довольно сумбурном эссе-эпилоге к своему "Небесному императиву" Кинселла признается: "Большая часть моих наиболее экспериментальных стихов, вероятно, была связана с отказом от самовлюбленности авторского голоса". И это замечаешь сразу: Кинселла постоянно передоверяет провиденциальный взгляд либо фотоснимку, либо дорожному дилижансу, либо┘ сигарообразному объекту над Маунт Плэзант. Инопланетные визиты вообще любимая тема автора. А Маррей, менее репортерский и оптимистический, чем Кинселла, напоминает американца Джо Майо Ристена: композиционно стихи обоих устроены по принципу обязательного резюмирования. "Иммигрантский вояж", посвященный путешествию в Австралию будущей супруги поэта на многопалубном судне, превращает плавучий барак в символ всего ХХ века. Катаклизмы лишили людей дома и заставили вечно скитаться. Корабль в этом отношении идеально описывает дом, сошедший с места: "Мглу той зимы оглашали / гудки сотен судов; лагеря / перемещенных лиц смывались морем. / Разбомбленные города и гетто / осторожно пробирались в Израиль, / Бразилию, Африку, Америку┘"
"Завершение символа" Маррея провоцирует на двоякое понимание: либо символ обретает конечную полноту, либо символа как такового и нет больше. И всякий раз имеешь дело с исчерпывающим смыслом поступка┘ Что же до перевода, то - интересно, о ком сейчас думает и кого любит Регина Дериева?
