Ту-гу! Ту-ит, Ту-гу!

Герман Плисецкий. От Омара Хайама до Экклезиаста: Стихотворения, переводы, дневники, письма. Сост. Д.Г. Плисецкий. - М.: Фортуна Лимитед, 2001, 512 с.

Когда в сосульках сеновал, ┘
И стынет кровь, и всюду грязь,
Заводит сыч, во тьму вперясь:
Ту-гу!
Ту-ит, ту-гу! Ну и певун!
Вся в сале, Анна трет чугун.
(Борис Пастернак
из Вильяма Шекспира)

Призвание переводчика принципиально отличается от призвания поэта. Разницу гениально сформулировал Пастернак в процитированных строчках. Что может быть проще: в то время, пока сидя на верхушке дерева, поэт распевает свое сокровенное "ту-гу, ту-ит, ту-гу", переводчик неустанно оттирает свой котел до зеркального блеска.

Даже работая с оригиналом, переводчик всегда имеет дело с подстрочником, который он призван усвоить, гармонизировать, отшлифовать, довести до совершенства чужое мироздание. А поэт обречен всю жизнь творить подстрочник жизни. Если даже он получится гармоничным, то вопреки общепринятым нормам. Там, где у переводчика мера, у поэта всегда беззаконие. Переводчик уже изгнан из рая и слишком хорошо осознает, что "рожать" ему придется в муках.

Жертва поэта всегда жертва пророка, самоистязание переводчика - подвиг прихожанина. Перевод начинается с отказа от собственного "я", и чем решительней самоотречение, тем величественней результат.

Оттого имена лучших переводчиков значат в истории литературы почти не меньше, чем имена первородных творцов. История русской литературы без Маршака и Левика, Гинзбурга и Плисецкого в лучшем случае будет историей барокамеры.

Герман Плисецкий в этом ряду - имя не случайное. Он сумел объединить в своем творческом дерзании поэзию библейскую с поэзией коммунистической. Он в равной степени успел высказаться и от имени Экклезиаста, и от имени советских поэтов разных народов периода развитого социализма. И то, и другое вышло у него очень убедительно.

Вообще том избранного Германа Плисецкого получился на удивление гармоничным. Стихи, письма, дневники, переводы выстроились в безупречном порядке борьбы единства противоположностей. Гордыня стяжает смирение, смятение порождает строй.

Более всего Плисецкий известен как переводчик восточной поэзии - Омара Хайама, Хафиза, народных персидских четверостиший. Это та самая лирика, которая при поверхностном знакомстве оставляет впечатление бесконечной чувственности, беспробудного пьянства и безбрежного эпикурейства: "Пьянство слаще, чем слава великих мужей, / Пьянство Богу милей, чем молитвы ханжей, / Наши пьяные песни и стоны с похмелья, / Несомненно, приятны для Божьих ушей".

Прочитав воспоминания о Плисецком, опубликованные в книге, легко решить, что подобный образ мыслей и поведения был очень характерен и для самого переводчика, и увидеть в этом "единении душ" залог успеха его многолетнего труда.

Но в том-то и парадокс, что классический перевод Хайама у Плисецкого состоялся именно вопреки блаженному гедонизму. Яснее всего это прозвучало в предисловии к "Избранным рубаи" самого переводчика: "Спорщик с Богом, бесстрашный ум, чуждый иллюзий, ученый, и в стихе стремившийся к точной формуле, к афоризму, - таков Хайам, астроном и математик. Каждое четверостишие - уравнение". Плисецкий сумел избежать иллюзий, а потому его Хайам и Хафиз явились во всем блеске своего величия. Это математически выверенные строки, в которых "вино" и "страсть" абсолютно не призваны "терзать жизнь". Они - риторические фигуры, свидетельствующие о мировоззрении, но никак - о частной жизни их создателей.

Самому же Плисецкому было не до риторики. Те же самые классические эмблемы в его поэзии граничили с отчаянием:

Все небо заслонит халат врача,
застрянет навсегда в ушах
усталых
Грохольский переулок, грохоча
грузовиками в сторону вокзалов.

В этих строчках Плисецкого есть все: и великолепная звукопись, и яркий образ, и обнаженная эмоция. В них только нет гармонии. Они безысходны, как была безысходна судьба честного и талантливого российского интеллигента советского времени.

А оттого Хайам и Экклезиаст оказались просто необходимы Плисецкому как оправдание собственной неудавшейся жизни. Благодаря им он смог почувствовать себя частью вечности, где все "суета сует".

Но именно поэтому Плисецкий не стал великим поэтом. Гармония была не в нем, а вне него. Его стихам не хватает безапелляционности. Они талантливы, грустны, выразительны, но не самодостаточны.

Зато переводимые им поэты самодостаточны вполне. Средневековый быт развитого социалистического государства вполне согласовался со средневековым отношением к жизни: "Не ко всем ловцам в капканы слово редкое идет. / "Редкие слова - фазаны. Мастер - сокол в вышине. / Не Хафиз, а я, беспутный, научу тебя, как стать / Собутыльницей Плеядам, собеседницей луне!"

Безусловно, книга Германа Плисецкого "От Омара Хайама до Экклезиаста" - прекрасный подарок всем истинным любителям поэзии. Это и горькая повесть о жизни, и шедевр поэтического мастерства, и даже смелый эксперимент.

Речь идет о стихотворном переложении Экклезиаста. После восемнадцатого века попытки стихотворного пересказа библейских текстов крайне редки. Тем более удивительно стремление перевести в стихи не псалмы, а целую, пусть и самую поэтическую, книгу Ветхого Завета. Целесообразность такого поступка бессмысленно обсуждать, он был продиктован внутренней необходимостью, о чем и писал Александр Мень: "Как Герман Плисецкий искал созвучия своим мыслям у Омара Хайама, так он теперь интерпретирует, быть может бессознательно, и древнего библейского поэта".

Впрочем, так ли уж и бессознательно? В конце концов, быть может, так Плисецкий пытался доказать свою сокровенную мысль: все временно - поэзия вечна: "Ветер дует, ветер дует, дует ветер, / листья мечутся по белу свету┘ / Вихрь согнет в дугу стволы, но не ответит: / где ты, где ты, где ты?"

Герман Плисецкий. Из Галактиона Табидзе.