Летающий мужик и разговоры о судьбах мира

Русская художественная культура: Контуры духовного опыта. - СПб.: Алетейя, 2004, 320 с.

Слову "духовность" успели испортить репутацию еще в советские годы. Сейчас это концепт с изрядно отягощенной культурной памятью. Духовностью что только не называли - от слушания классической музыки до активного неприятия режима и разговоров на кухне о судьбах мира. Поэтому искусствоведы, чьи работы о духовном опыте русской культуры собраны под этой обложкой, оказались в ситуации, которой не позавидуешь. Им надо было заново определиться с тем, что понимать под духовностью и как о ней говорить. То есть буквально: какими словами.

Книга напоминает разбирание завалов, возникших после того, как последовательно рухнули две большие идеологемы духовности: советско-интеллигентская и предшественница ее, дореволюционно-православная. Это не подведение итогов (хотя речь идет о тысяче с лишним лет истории русской духовности и ее художественных выражениях). Скорее, инвентаризация найденного под обломками.

Наиболее адекватными кажутся две статьи. Во-первых, работа А.И. Мазаева "Соборность и русский менталитет: Опыт обоснования эстетико-теологического подхода к художественной культуре XIX - начала ХХ века". Сказано много верного, включая признание того, что для разговора о духовных аспектах искусства надо начать с выработки терминологии и методологического аппарата. Для этих аспектов предлагается обозначение "эстетико-теологический", чтобы уйти от измученной многоупотреблением "духовности".

Сопоставимую по смыслу работу проводит О.А. Кривцун в статье об "Эволюции статуса художника в русской культуре": по ней можно составить представление об истории той области, которую обживала духовность, покинув свое изначальное обиталище - круг сугубо религиозных смыслов. Ведь именно искусство выступило с претензиями на то, чтобы быть главным представителем духовности, объявило себя не вполне законным наследником религии. Кривцун, правда, об этом не говорит, сосредоточиваясь на том, как насыщался смыслами статус художника в русской культурной среде. Но по другим статьям сборника видно, что произошло, когда искусство стали представлять в качестве духовной практики, - духовность при этом потеряла изначальный смысл.

Ю.Н. Куликову ("Миф- фольклор-искусство - традиция, ведущая в будущее") удается так говорить о духовности русской художественной жизни от мифа и фольклора до авторских форм искусства, будто в истории ничего, кроме язычества, вовсе не было. Христианство он не упоминает ни словом. Рассуждая о "витально-онтологической семантике мифопоэтической интуиции", он полагает, что духовность - это не что иное, как слитость с естеством, со "стихией космических ритмов Вселенной". И ссылается при этом, как ни удивительно, на А.С. Хомякова, которому мы обязаны разработкой понятия "соборности" и который не мыслил этих вещей вне их религиозных смыслов.

Показательна в смысле истории духовности работа Н.А. Хренова о творчестве Андрея Тарковского. С одной стороны, автор склоняется к тому, чтобы по советскому обыкновению отождествить духовность с эстетикой, а ее редуцировать к этике, к нравственным ценностям. Но тут же диагностирует состояние духовности в русском интеллигентском понимании. Состояние это опустошенное и эклектичное (смешно: описывая духовность у Тарковского, Хренов ссылается на Шри Ауробиндо). Духовность предстает у него как "прорыв в иную реальность". Летающий мужик в "Рублеве", девочка, двигающая взглядом стакан в "Сталкере", оторвавшаяся от земли женщина в "Зеркале"┘ "Во всех этих образах, - пишет Хренов, - дело идет не о религиозных откровениях, а о способности человека разрушать созданную им самим "темницу", выходить в пространство иных, духовных миров, с точки зрения которых религиозное откровение предстает лишь одной из ступеней".

Целью такой духовности оказывается совершенствование личности, ее "духовная эволюция". В каком направлении и чего ради эволюционировать - даже вопрос не ставится. Автору почему-то кажется, будто "внутреннее духовное преображение" - это по определению хорошо. А ведь в духовной сфере опасностей, вообще говоря, сколько угодно, причем куда более серьезных, чем в физической плоскости.