Александр Щипков
Фото сайта patriarchia.ru
В Москве на пересечении проспекта Сахарова и Садового кольца установлена «Стена скорби» - монумент жертвам репрессий советского периода. Событие знаковое, поэтому особую важность приобретает вопрос: способен ли данный монумент выполнить своё предназначение? Может ли он встроить тему ГУЛАГа в общую картину национальной истории таким образом, чтобы не углубить гражданский раскол вековой давности, но снять напряжение, обратив чувства граждан к общим ценностям, которые не могли быть уничтожены даже революцией, гражданской войной и террором?
Репрессии и их центральную «сакральную» дату, 1937 год, определяют как причину всех бед, постигших СССР. На самом же деле репрессии — это не причина, а следствие. Причина — народный раскол и гражданское противоборство. 1917 год — причина, а 1937 год — следствие. Революция — причина, ГУЛАГ — следствие.
Запрос общества на концептуализацию темы репрессий и увековечение памяти погибших существует давно. Но, к несчастью, всё это время, примерно последние 30 лет, проблема не выводилась за рамки идеологических и политических противостояний. Она использовалась разными политическими сторонами в ходе актуальной политики (вспомним хотя бы 1993-й или 1996-й годы). Такой подход лишь сообщал трагедии национального раскола новую энергию, углублял его.
Неблагоприятную тенденцию необходимо переломить. Попытки сделать это предпринимались. Например, в виде храма Новомучеников и Исповедников Церкви Русской на крови, что на Лубянке. Концепция этого храма отражает современное звучание темы репрессий и выполняет важнейшую задачу – примирение нации. Ведь без этого примирения мы не застрахованы от новых противостояний.
К сожалению, приходится усомниться в том, что «Стена скорби» скульптора Георгия Франгуляна в должной мере выполняет задачу гражданского примирения. Монумент представляет собой скульптурный рельеф, заполненный грудой человеческих фигур, с надписями «Помни» на разных языках. Первое, что обращает на себя внимание — искажённые и стёртые лица. Они сливаются в безликую серую массу. Так они отражались, скорее всего, в сознании начлагов и вертухаев… Посетителю представлен, как это ни парадоксально, взгляд палача, а не жертвы. Стилистически монумент выдержан в духе авангарда 1980-х (безумно устаревшего сегодня), хотя подлинная трагедия – явление, во-первых, архетипическое а, во-вторых, должна возвышать чувства зрителя. В данном случае все происходит ровно наоборот. Не отпускает ощущение какой-то фатальности, затягивающей воронки истории, непрекращающегося ада, к которому как бы приговорены и прежние и все последующие поколения – те, кто, по мысли автора, должен «помнить». Поэтому здесь царят скорбь, безысходность, отверженность, одиночество, осуждение.
Иными словами, отсутствует нравственное переосмысление и мудрая дистанция по отношению к трагедии. Идеология проекта утверждает, что лагеря и репрессии – это не преступления конкретных людей, а неотъемлемая часть идентичности наших соотечественников. Именно этот месседж заложен в данной работе, равно как и во многих предшествующих. Таких как «Маска скорби» Эрнста Неизвестного в Магадане или «Сфинксы» Михаила Шемякина, установленные напротив Крестов в Петербурге. Это не случайность и не «авторское прочтение», это системное продвижение определённой идеологии.
Обществу нужен памятник невинным жертвам, а не памятник ГУЛАГу. Вряд ли является хорошей идеей совмещение ракурсов палача и жертвы – напротив, их надо всемерно разделять. Ведь каждое преступление имеет вполне конкретных заказчиков и исполнителей. А тяжесть вины определяется конкретным перечнем деяний. Вместо этого нам – потомкам невинных жертв – предлагается чувствовать себя соучастниками преступления.
Такой подход продиктован концепцией «коллективной вины», которая активно продвигается либеральной трактовкой темы репрессий. Если это так, то ситуация с монументом вызывает не просто сожаление, но серьёзную тревогу.
Памятники закрепляют психологическое отношение народа к определённым историческим фигурам, явлениям, понятиям. Памятники репрессиям, выражающие только бесконечную скорбь, — воспитывают в обществе чувство вины.
Такие памятники как «Стена скорби» накладывают на общество и государство груз вины за прошлое. Один из идеологов проекта прямо говорил, что Российская Федерация является правопреемницей «тоталитарного» СССР. Идея коллективной вины очень удобна для политического освоения темы репрессий. Если возложить вину на весь народ, то использовать его «покаяние», конвертируя его в ощутимые политические бонусы, можно сколь угодно долго: «Ты виноват! Искупи вину в протесте!».
Тема репрессий сегодня приватизирована политическим меньшинством и рассматривается как долгосрочная психологическая подпитка протеста. Увы, но и этот монумент, и все подобные будущие монументы, которыми планируется покрыть все российские города, призывают направить гнев против собственного отечества, против самого себя. Вот главная политическая задача, которая концептуально зашита в сооружении на проспекте Сахарова на десятилетия вперёд. Сам выбор места указывает, что этот политический ресурс отдаётся на откуп современным протестным меньшинствам.
Памятник «Стена скорби» — это кенотаф, то есть могила без захоронения. Могила должна создавать определённое состояние души, которым хочется поделиться с усопшим. По могиле хорошо видно, какие чувства родственники испытывают к покойному, как они за него молятся и молятся ли. Если она мрачная, тёмная и тяжёлая — значит, родственники не могут простить смерть близкого человека, как Богу, так и самому усопшему. Если надгробие наполнено жизнью, светом и заботой — значит, усопшего по-настоящему любят. В русской традиции в могильных памятниках нет страстей, страданий и боли. Есть радость, утешение и покой.
Какие эмоции будет вызывать «Стена скорби»?
У одних — чувство личной вины: «Мы тут радуемся, а им там плохо». То есть чувство слабости, беспомощности, ослабление воли — все симптомы чувства вины, в данном случае немотивированной. У других — чувство совершающейся сатисфакции, победы над «этим» государством, которое «само себя высекло» и над обществом, которое виновато в том, что создало такое «душегубное» государство.
Идея «Стены скорби» на Сахарова работает на фрагментацию общества и политическую коммерциализацию истории. Это, конечно, неестественная и ненормальная ситуация.
Нам сегодня необходимо раскрыть и понять глубинную природу репрессивных практик советского периода. Нельзя соглашаться с лукавым утверждением, что ГУЛАГ в России возникает неизбежно и закономерно, а Освенцим, Бухенвальд и Талергоф в Европе — исключение и случайность.
Рассматривать репрессии следует как составную часть всей череды трагедий и испытаний всего народа, не отделяя их от Первой мировой войны, революций, гражданской войны, голода, гонений на Церковь, Великой Отечественной войны.
В ситуации, когда само государство увековечивает память жертв репрессий через языческую идею неисцелимой скорби, виноватым становится народ. Но народ — главная жертва тех трагических лет, которые привели к массовому разрыву мировоззренческих, родственных и культурных связей. Забота о народе, недопущение подобных разрывов в будущем — вот лучшее средство от репрессивных рецидивов в будущем.
«Стена скорби» закладывает в современную идентичность народа противоречие, основанное на чувстве коллективной вины, закрепляет в общественном сознании тезис о нас как народе-убийце, служит не консолидации, а фрагментации общества, не предотвращает возможность повторения репрессий в будущем, а конвертирует этот исторический сюжет в протестную политическую энергию.
Дарья Гармоненко 
