Александр Васькин  |
| Михаил Булгаков: молодой,
с оттенком некоторого франтовства одетый блондин, обладатель отличных манер и совершенно ослепительного юмора... Фото начала XX века |
Если в Киеве главной булгаковской улицей является Андреевский спуск, то в Москве это, пожалуй, Тверская. Здесь что не перекресток, то отдельная глава в биографии писателя, тесно переплетенной с его творчеством. Москву, ставшую местом рождения многих его произведений, Булгаков принял к сердцу как-то очень близко. Он приехал в столицу осенью 1921 года с одним чемоданчиком, в бараньем полушубке, заменявшем ему «пальто, одеяло, скатерть и постель». Без малого 20 лет прожив здесь, большую часть своей московской жизни Михаил Афанасьевич посвящает созданию главного романа – «Мастер и Маргарита». Москва, «город единственный», в котором «только и можно жить», явилась неотъемлемой частью романа, своего рода неосязаемым соавтором Булгакова. Как все же ярко описывает писатель свои отношения с Москвой: «я жил в ней», «я изучал ее», «я истоптал ее вдоль и поперек», «я обшарил ее», «я знаю досконально и намерен описать ее». Кажется, что он полюбил Москву как женщину.
Поднимаемся вверх по Тверской от Охотного Ряда. И сразу поворот направо – на кладбище. Да, да, именно так назвал Булгаков Художественный театр в Камергерском переулке – «кладбище моих пьес». Из «Белой гвардии» родились «Дни Турбиных», с этой пьесой Булгаков и вошел в МХТ в 1925 году. Целью пьесы драматург поставил «упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране» (лучшей ли?). Булгаков очаровал мхатовцев: «Было в нем какое-то особое сочетание самых противоречивых свойств. Молодой, с оттенком некоторого франтовства одетый блондин, обладатель отличных манер и совершенно ослепительного юмора», – вспоминал завлит театра Павел Марков.
Ах, как он им показывал, обнаружив у себя задатки блестящего режиссера. На репетициях «Дней Турбиных» Булгаков изобразил почти всех действующих лиц пьесы, удивив много чего повидавших актеров глубиной проникновения в образы своих героев. Он знал о них все, даже о тех персонажах, кто произносил две-три реплики. Мучительной была дорога «Турбиных» на сцену, постепенно превращаясь из драмы в трагедию. Пьесу неоднократно перекраивали и переделывали, дав Булгакову богатый материал для «Театрального романа».
Впервые представленный в октябре 1926 года спектакль быстро обрел успех, даже у «тонкошеих вождей» из Политбюро. Отстоявшие всю ночь за билетами зрители плакали, а Сталин смотрел «Турбиных» раз 20, однажды признавшись Николаю Хмелеву: «Мне снятся ваши турбинские усики». Тем временем «коллеги» уничтожали Булгакова и его пьесу: «полуапология белогвардейщины» (Луначарский), «новобуржуазное отродье» (Безыменский).
Спектакль кое-как дотерпели до апреля 1929 года, когда он был запрещен. К тому времени мертворожденной оказалась еще одна булгаковская пьеса для МХТ – «Бег». Ее даже не допустили до сцены. Не помогло и заступничество Горького: «Великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех!» Развернувшуюся травлю можно обозначить заголовком «Ударим по булгаковщине!», под которым в газетах публиковались выступления возмущенных и завистливых деятелей культуры. Не зря Михаил Афанасьевич хранил эти статьи в своем архиве, они ему очень пригодились (помните – «Крепко ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить ее в печать»?).
В том же обвальном году в других московских театрах булгаковские пьесы постигла схожая судьба: в Вахтанговском запретили «Зойкину квартиру», а в Камерном, у Таирова, – «Багровый остров». И когда в 1930 году закрыли «Кабалу святош», опять же в МХТ, Булгаков остался без средств к существованию. Ему оставалось апеллировать только к Сталину, что он и сделал, написав в Кремль письмо. А Сталин не терял Булгакова из виду, более того, он в должной мере оценил его талант. Потому и позвонил ему: «Вы где хотите работать? В Художественном театре? А вы подайте туда заявление, мне кажется, что они согласятся».
И они действительно согласились взять его на работу! И не рабочим сцены, не статистом, на что он был согласен, а режиссером-ассистентом. «Из него может выйти хороший режиссер. Сужу по тому, как он показывал на репетициях «Турбиных». Собственно – он поставил их, по крайней мере, дал те блестки, которые сверкали и создавали успех спектаклю» – о лучшей оценке, данной Станиславским, и мечтать не приходилось.
В феврале 1932 года неожиданно для Булгакова «Турбиных» вновь разрешили. Сделать это мог лишь один человек, видимо, заскучавший на спектаклях любимого театра (да и как было не заснуть, репертуар-то был какой: «Бронепоезд 1469», «Страх», «Взлет»). Булгаков расценил это как «возвращение части его жизни». Всего спектакль-легенда прошел на сцене почти 1000 раз, с 1926 по 1941 год.
Вскоре ему доверили ассистировать самому Станиславскому в постановке «Мертвых душ». Под названием спектакля в афише мелким шрифтом было напечатано: «Текст составлен Булгаковым». Его попросили еще и инсценировать бессмертную поэму, но радости это ему не приносило: «Итак, «Мертвые души». Через девять дней мне исполнится 41 год. Это – чудовищно! К концу моей писательской работы я вынужден сочинять инсценировки. Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого еще мне придется инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона?»
Премьера следующего спектакля режиссера Булгакова случилась в день убийства Кирова, 1 декабря 1934 года. В «Пиквикском клубе» он еще и сыграл – президента суда. Булгаков был великолепным актером. Играл с удовольствием, со вкусом, с наслаждением.
Леонтьевский переулок. Здесь в особняке Станиславского шли репетиции «Мольера» – так цензоры велели переименовать «Кабалу святош». Премьеру давали 16 февраля 1936 года, а затем еще шесть раз. Не прошло и месяца, как спектакль закрыли. В этот день, 9 марта 1936 года, в «Правде» – очередной выстрел по Булгакову. Реакционая (а не редакционная) статья названа так: «Внешний блеск и фальшивое содержание»; судя по ней, Булгаков «опошлил», «извратил» биографию Мольера. Наверху это прекрасно поняли. Платон Керженцев, председатель комитета по делам искусств, докладывал вождям: «Булгаков хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают».
Булгаков на грани нервного срыва, он боится выходить на улицу один, в театр его сопровождают. Он дает уничижительную оценку «основоположникам»: «Работать в Художественном театре сейчас невозможно. Меня угнетает атмосфера, которую напустили эти два старика Станиславский и Данченко. Они уже юродствуют от старости и презирают все, чему не 200 лет. Если бы я работал в молодом театре, меня бы подтаскивали, вынимали из скорлупы, заставили бы состязаться с молодежью, а здесь все затхло, почетно и далеко от жизни. Если бы я поборол мысль, что меня преследуют, я ушел бы в другой театр, где наверное бы помолодел».
В сентябре 1936 года Булгаков покидает театр-«кладбище». Он переходит либреттистом в Большой театр, зарабатывает и переводами. Противоречивым было отношение Булгакова к театру – гремучая смесь ненависти и любви, как отношение «к любимой женщине, которая от вас ушла».
А вот «кривой, скучный переулок» – Большой Гнездниковский, похоже, что именно он стал местом знакомства Мастера и Маргариты. Сюда писатель приходил неоднократно – в дом № 10, известный как дом Нирнзее (Эрнст-Рихард Карлович Нирнзее был одновременно и автором проекта здания, и его владельцем). Первый московский небоскреб, гвоздь с европейской шляпкой, косо и нагловато сидящей на большой русской голове, – как только это здание с катком на крыше не называли. C крыши дома Нирнзее Булгаков описывал Москву в очерке «Сорок сороков».
Дом этот сыграл решающую роль в творческой судьбе и личной жизни Булгакова. Здесь в 1922 году была московская редакция газеты «Накануне», издававшейся в Берлине русскими эмигрантами. В редакцию «Накануне» Булгаков приносил свои рассказы и фельетоны, а в Берлине их печатал Алексей Толстой. И вот после первых публикаций Толстой просит дать ему «больше Булгакова». В считаные месяцы Булгаков сильно вырастает в творческом плане. У него покупают для издания «Записки на манжетах». «Булгаков точно вырос в один-два месяца. Точно другой человек писал роман о наркомане. Появился свой язык, своя манера, свой стиль...», – отмечал один из его коллег.
«Если Булгакову нужна жена, он идет к Нирнзее», – шутили в Москве. Дом этот свел Булгакова с его женами. Сначала со второй – Любовью Белозерской, вернувшейся из эмиграции с мужем, журналистом Василевским, сотрудником «Накануне». В январе 1924 года на вечере, устроенном редакцией, Булгаков впервые встретился с ней. «Неглупая, практическая женщина, она приглядывалась ко всем мужчинам, которые могли бы помочь строить ее будущее... Булгаков подвернулся кстати», – подмечали знакомые. Своей второй жене он посвятил «Белую гвардию».
Если была в Москве квартира с «плохой, странной репутацией», то, наверное, была и другая квартира, с хорошей репутацией. Действительно, была. Находилась она в этом же доме Нирнзее. В феврале 1929 года, на Масленичной неделе, на квартире у художников Мосиенко впервые увидели друг друга Михаил Булгаков и Елена Шиловская. За столом, усеянным блинами, сидела «хорошо причесанная дама», которая вскоре стала приятельницей Булгаковых, а через три года – его супругой, третьей по счету.
Любовь выскочила перед ними, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила сразу обоих – так можем мы сегодня перефразировать Мастера, рассказывая о том, что произошло в тот день между Булгаковым и Шиловской. «Я была просто женой генерал-лейтенанта Шиловского, прекрасного, благороднейшего человека. Это была, что называется, счастливая семья: муж, занимающий высокое положение, двое прекрасных сыновей. Но когда я встретила Булгакова случайно в одном доме, я поняла, что это моя судьба, несмотря на все, несмотря на безумно трудную трагедию разрыва. Я пошла на все это, потому что без Булгакова для меня не было ни смысла жизни, ни оправдания ее...», – писала позднее Елена Сергеевна.
Когда все открылось, генерал Шиловский взял с Булгакова слово, что он не будет искать встреч с его женой. Влюбленные не виделись полтора года. Пообещав себе не выходить из дома одной и однажды все-таки выйдя на улицу, она встретила Булгакова и услышала: «Я не могу без тебя жить». И ответила: «Я тоже». Все было решено. Булгаков лишь попросил ее: «Поклянись, что умирать я буду у тебя на руках». Она поклялась и послужила писателю прообразом главной героини бессмертного романа. Всю свою последующую жизнь Елена Сергеевна посвятила заботам о публикации «Мастера и Маргариты», напечатанного почти через три десятилетия, да и то с большими купюрами.
А вот и бывший Дом актера (Тверская, 16), прославившийся когда-то своими театральными капустниками, к сочинению сценариев которых был причастен Булгаков. Видели его и среди посетителей актерского ресторана, одного из наиболее ярких застольных заведений довоенной Москвы. Ресторан ВТО был известен своим метрдотелем, звали которого Яков Данилович Розенталь. Он был знаменит своей большущей бородой, как говорили, «бородищей как у Черномора или Карабаса Барабаса». Образ бородача-ресторатора стал легендарным. Поэтому стоило кому-либо из счастливчиков, ранее бывавших здесь, произнести фразу «Идем к Бороде», и мгновенно все понимали, что речь идет о ресторане Дома актера.
Михаил Булгаков познакомился с Бородой еще до открытия Дома актера, когда «организатор ресторанного дела» трудился директором ресторана Дома Герцена на Тверском бульваре, 25 (в романе «Мастер и Маргарита» – Дом Грибоедова). Яков Розенталь послужил одним из прототипов Арчибальда Арчибальдовича, директора ресторана Дома Грибоедова, покинувшего его перед самым пожаром и стащившего с собой два ворованных балыка. Знавшие Розенталя лично подтверждают, что его портрет совпадает с образом Арчибальда Арчибальдовича, будто имевшего под командой «бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой», что скорее относится к бурной биографии Бороды, служившего в Первую мировую войну интендантом.
А вот и Пушкинская площадь, бывшая Страстная. Здесь по вечерам устраивали бесплатные кинопоказы, зрителем одного из которых в июле 1922 года стал и Булгаков: «У Страстного монастыря толпа стояла черной стеной, давали сигналы автомобили, обходя ее. Над толпой висел экран. Дрожа, дробясь черными точками, мутясь, погасая и опять вспыхивая на белом полотне, плыли картины. Бронепоезд с открытыми площадками шел, колыхаясь. На площадке, молниеносно взмахивая руками, оборванные артиллеристы с бантами на груди вгоняли снаряд в орудие. Взмах руки, орудие вздрагивало, и облако дыма отлетало от него. На Тверской звенели трамваи, и мостовая была извороченной грудой кубиков».
Идем на Триумфальную площадь, где когда-то в цирке Никитиных смешили публику клоуны Бом и Бим, увековеченные в «Роковых яйцах»: «А-ап! – пронзительно кричали клоуны, и кормленая белая лошадь выносила на себе чудной красоты женщину, на стройных ногах, в малиновом трико». Братья Дмитрий, Аким и Петр Никитины еще в 1860-х годах исколесили вместе всю страну: Дмитрий играл на балалайке, Аким жонглировал, Петр глотал шпаги. Но затем они сами принялись устраивать балаганы, причем стационарные. Где они только не открывали свои цирки – в Саратове, Киеве, Астрахани, Баку, Казани, Нижнем Новгороде, Харькове, Одессе, Минске, Орле и других городах. Московский цирк Никитиных считался одним из лучших и имел вращающийся манеж.
В 1920-х цирк уступил свое помещение Мюзик-холлу, частым гостем которого был Булгаков. Неслучайно, что то самое Варьете», в котором Воланд устроил свой злополучный сеанс, интерьером напоминает бывший цирк Никитиных: «Голубой занавес пошел с двух сторон и закрыл велосипедистов, зеленые огни с надписью «выход» у дверей погасли, и в паутине трапеций под куполом, как солнце, зажглись белые шары».
А в черновом варианте романа говорится: «Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это время шумной. Десятки тысяч народу выливались из «Кабаре», ближайших театров и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому, поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него».
Как видим, первоначально писатель рассчитывал сделать местом действия одного из самых таинственных эпизодов романа не «Варьете», а «Кабаре», что значительно ближе по смыслу к Мюзик-холлу. Иную фамилию автор поначалу дал и Степе Лиходееву: «Степа Бомбеев был красным директором недавно открывшегося во вновь отремонтированном помещении одного из бывших цирков театра «Кабаре».
В окончательном варианте «Мастера и Маргариты» слово «цирк» не встречается ни разу, а вот в черновиках – пожалуйста. Вот почему все меньше сомнений вызывает версия, согласно которой бывший цирк Никитиных на Триумфальной и стал местом проведения «Сеанса черной магии с полным ее разоблачением». А с 1965 года и по сей день здесь работает Театр сатиры, сохранивший от старого здания цирка разве что купол, что весьма символично.
В процитированном ранее отрывке из черновика романа глазами финдиректора Римского мы видим и сад «Аквариум» (в его дебрях ныне театр им. Моссовета), и бывший кинотеатр Ханжонкова, открывшийся на Триумфальной в 1913 году, и прочие театры.
«Сердца их стали черствы, как булки, продававшиеся тогда под часами на углу Садовой и Тверской» – читаем в «Сорок Сороков». Наконец добрались и до Большой Садовой, где приютила писателя семья сестры, проживавшая в коммунальной квартире дома № 10. Сегодня этот бывший доходный дом, построенный табачным королем Ильей Пигитом, хозяином фабрики «Дукат», является образцом московского модерна начала ХХ века. А после 1917 года здесь обосновалась жилищная коммуна. В 1938 году при расширении Большой Садовой убрали палисадник и ограду перед домом.
Жилище свое Булгаков обозначил так: «гнусная комната гнусного дома», «отвратительный потолок – низкий, закопченный и треснувший, но все же потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром». Где только не описывал он эту квартиру – в рассказах «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Псалом», «Самогонное озеро», «Три вида свинства» и, конечно, в главном своем романе. А однажды даже в стихах, в письме сестре Надежде в 1921 году:
На Большой Садовой
Стоит дом здоровый.
Живет в доме наш брат
Организованный
пролетариат.
И я затерялся между
пролетариатом
Как какой-нибудь, извините
за выражение, атом.
Из стихотворения узнаем всякие бытовые подробности: испорчен ватерклозет, с умывальником беда: из него на пол течет вода, свет электрический – странной марки: то потухнет, а то опять ни с того ни с сего разгорится ярко. Да и окружали Булгакова весьма колоритные соседи – самогонщик, милиционер, Дуся-проститутка, хлебопек и прочие москвичи, которых так испортил квартирный вопрос. Был еще петух, что пел по ночам. Но даже таким условиям следовало радоваться – слишком трудно было прописаться в столице.
А прописаться в этой квартире помогла Булгакову не кто иная, как Крупская, руководившая Главполитпросветом, в литотделе которого служил Михаил Афанасьевич. «В домоуправлении… нас не прописывали, хотели, видно, денег, а у нас не было. Прописали нас только тогда, когда Михаил написал Крупской. И она прислала в наш домком записку – «Прошу прописать», – вспоминала первая жена писателя, Татьяна Лаппа. Вот откуда взялся образ домоуправа-взяточника Никанора Босого!
В квартире № 50 рождалась «Белая гвардия». Творческий процесс происходил в условиях жуткого безденежья. Булгаков подрабатывал где только можно было, например, в газете «Гудок»: «Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание – найти себе пропитание. И я его находил, правда, скудное, неверное, зыбкое. Находил его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными, утлыми способами… а однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы». В 1924 году Булгаков с женою переехали в квартиру № 34, но и она его не устроила. Всю жизнь его мучил квартирный вопрос, в 1939-м, на пороге смерти, писатель сказал: «Капельдинером в Большом буду, на улице с дощечкой буду стоять, а пьесу в МХАТ не дам, пока они не принесут мне ключ от квартиры!»
Занятный факт: за месяц до смерти Булгакова мхатовцы просят Сталина еще раз позвонить ему, вполне серьезно полагая, что звонок вождя, обладая чудодейственной силой, спасет обреченного Михаила Афанасьевича. Сталин вместо звонка прислал к умирающему Фадеева, пообещавшего: «Выздоравливайте, мы пошлем вас в… Италию!» 10 марта 1940 года в 4 часа 39 минут дня Булгаков умер на руках у своей последней жены. Елена Сергеевна выполнила клятву.
