Александр Васькин
Ваншенкин и Инна Гофф. Фото из архива Галины Ваншенкиной
Год назад, 15 декабря 2012 года, не стало лауреата Государственных и прочих премий, орденоносца, фронтовика, выдающегося русского поэта Константина Яковлевича Ваншенкина. С чего это вдруг я вспомнил про его регалии, ведь при жизни Ваншенкин не носил не то что орденов – он даже галстуки на кремлевские приемы не надевал. Но вот после смерти все эти отметины вдруг понадобились, чтобы найти ему приличное кладбище. Целую неделю не могли его похоронить – все решали там, во властных сферах, где Ваншенкину лежать – на Троекуровском или Ваганьковском. Самому-то ему было уже все равно, он на эту тему вообще не любил распространяться – что будет после его ухода, куда девать архив (да он и архива-то не заводил).
Наконец, на 22 декабря в Малом зале ЦДЛ назначили прощание. День выдался морозный, но народ все равно подсобрался. Пусть немногие пришли, но зато самые стойкие. Те, кто не мог не прийти. Правда, входящих в подъезд ЦДЛ и направляющихся на печальное мероприятие людей озадачивало то, что вместе с ними заходят и радостно возбужденные детишки с родителями. Оказывается, на этот же час на втором этаже Дома литераторов была намечена новогодняя елка с Дедом Морозом и Снегурочкой.
Вот и представьте себе картину – пришедшие на панихиду раздеваются в левой раздевалке, а участники встречи Нового года – в правой. А посередине стоит портрет Ваншенкина в траурной рамке. На первом этаже – гроб с музыкой, а на втором – веселье с хороводами и подарками. Что и говорить, сцена фантасмагоричная…
Интересно, что сказал бы об этом сам покойный, человек остроумный и находчивый. Уж наверняка отпустил бы какую-нибудь саркастическую шутку. Теперь об этом можно лишь догадываться, потому как в тот морозный день упокоился Константин Яковлевич на Ваганьковском. Он бы такой выбор поддержал: на этом кладбище похоронен и его друг Булат Окуджава, и такие близкие ему братья Старостины.
Участок Ваншенкину достался неплохой, даже, можно сказать, славный – вдали от экскурсионных троп, у «кремлевской стены» – это место кладбищенские старожилы так прозвали в честь свеженькой кирпичной стены, что отделяет погост от железнодорожных путей. Из-за этой «кремлевской стены» то и дело доносится громыханье проходящих поездов, словно приветствующих Ваншенкина своими гудками. Получилось почти как в его знаменитых стихах, ставших песней из репертуара Марка Бернеса: «Поезда громыхают на стыках. Я спешу, извините меня».
Он ушел из жизни сразу и неожиданно – за два дня до дня рождения, когда ему должно было стукнуть восемьдесят семь. Ничего не предвещало такой скорой развязки. О чем он думал до последнего часа? Наверное, предвкушал встречу с немногочисленными друзьями, которых с каждым годом становилось все меньше и меньше – «Постепенно яркий круг друзей сузился и превратился в точку», эту строчку он давно написал.
А может, что-то сочинял. Он ведь очень активно работал, публиковался. Был одним из немногих своих коллег-сверстников, писавших стихи в таком преклонном возрасте, да еще какие! Особенно удавалась ему лирика. Он как-то слишком хорошо чувствовал женскую натуру. Одна из лучших его книг – «Шепот. Интимная лирика» вышла в 2008 году, затем появились «Фронтовая лирика», «Вернувшийся. Стихи о войне и не только». А последнюю свою подборку сдал в «Знамя» незадолго перед кончиной и все интересовался – понравилось ли редакции?
Было у Ваншенкина одно весьма редкое качество – адекватная самооценка, которой очень многим из нас не хватает. Он знал себе цену. Причем еще с молодости. Ведь он начал писать еще в конце войны и довольно быстро выбился в лидеры своего поколения, оставаясь таковым до своего ухода. Он очень высоко держал планку.
В далеком 1951 году одним из лучших молодых поэтов его назвал Александр Твардовский, который в буквальном смысле покорил Ваншенкина силой своего обаяния и таланта. «Одна из самых ярких радостей моей литературной жизни – знакомство и общение с Твардовским, – писал Ваншенкин. – Никому – ни из сверстников, ни из старших поэтов-мэтров, ни из редакторов – не показывал я свои стихи с таким душевным трепетом – это чувство ничуть не потускнело с годами. Ничье отрицательное мнение не обдавало меня такой горечью, ничья похвала не наполняла таким счастьем.
Всякая встреча и разговор с ним оставляли ощущение значительности, важности произошедшего с тобой. Я чаще всего испытывал острое, как никогда, желание работать, что-то сделать – и не просто, а на пределе своих возможностей, даже выше предела, открыть в себе что-то новое, верить в себя».
Фигура Твардовского была настолько велика, что заслонила собою даже Ахматову с Пастернаком, с которыми Ваншенкин вовремя не познакомился, о чем впоследствии очень сожалел.
Как-то Твардовский сказал Ваншенкину: «Все, что напишете, приносите мне. А то, что я не возьму, вы сможете продать в другое место». И Ваншенкин приносил. И стал писать прозу, высоко оцененную и напечатанную в «Новом мире». А сколько известнейших поэтов мечтало увидеть свое имя на страницах этого журнала в эпоху Твардовского! И скольким он отказывал, а вот Ваншенкина печатал.
Впоследствии Ваншенкин сам немало писал о Твардовском (да и место их в русской литературе теперь рядом), он даже является автором интереснейших документальных фильмов об Александре Трифоновиче. А когда отмечалось столетие Твардовского, Ваншенкин как-то очень близко к сердцу принял всю эту возню с памятником – когда никак не могли подобрать для него достойное место в Москве. Да и сам проект памятника оставлял желать лучшего, о чем Ваншенкин публично и не стесняясь говорил тогдашнему министру культуры Авдееву.
Удивительно, что тонкий лирик Ваншенкин отличался и известной прямотой. При случае он мог и послать открытым текстом, причем очень даже далеко. Эта характерная черта была и у Твардовского. Ваншенкин рассказывал, как в 1958 году стал свидетелем неприятной стычки между Твардовским и Кожевниковым, главным редактором «Знамени». Кожевников все подначивал Твардовского: «Что же ты, Саша, роман Пастернака хотел печатать в «Новом мире»?» Твардовский, не в силах отвязаться от навязчивого автора «Щита и меча», поначалу пытался усовестить его, а когда понял, что по-хорошему тот не отстанет, сказал ему: «Иди ты в…» И Кожевников действительно ушел и целых два года не разговаривал с Ваншенкиным, справедливо считая его участником этого разговора, причем на стороне Твардовского.
Быть может, резкость Ваншенкина была следствием тяжелых испытаний, свалившихся на голову его поколения в 1941 году. Война, а точнее армия военной поры, сформировала его. «Армия сделала нас людьми, армия – это мои университеты», – признавался Константин Яковлевич. На фронт он ушел со школьной скамьи, в 1942 году. Служил в воздушно-десантных войсках, а тельняшка, кажется, была одним из самых любимых его одеяний.
Война не только на определенном этапе повлияла на него, она так и осталась с Ваншенкиным на всю оставшуюся жизнь. Это вообще характерно для фронтового поколения. Какие-то они особенные, знают то, чего не удалось изведать более младшим их сверстникам, не попавшим на эту смертельную страду. Его могло мало интересовать то, что произошло вчера, но войну он вспоминал постоянно. С особенной теплотой – весенние дни 1945 года.
Интересно, что по отцовской линии Ваншенкин имел голландские корни, его прадед Ван Шенк приехал в Россию то ли при Николае I, то ли при Александре II (наверное, где-то живет и дальняя родня). Вот почему в России фамилия Ваншенкин такая редкая. Поэт даже написал стихотворение «Родословная», где обыгрывал эту тему.
Он был по-настоящему счастливым человеком, ибо всю жизнь посвятил любимому делу – литературе, не отвлекаясь на всякие и лишние для талантливого поэта номенклатурные дела. Ему не раз предлагали должности и посты в журналах и редакциях, но он упорно отнекивался. Благо что получаемые гонорары позволяли жить безбедно. Но ведь мало любить, надо еще и уметь. Он умел. Был настоящим профессионалом. Классиком. Он говорил: «Главное, не что пишешь, а как». Вопрос качества был для него краеугольным.
А гонорары было с чего получать. Несмотря на то, что он никогда не был поэтом-песенником (это такой род стихотворца, который пишет стихи на уже готовую музыку), его стихи сами ложились на музыку. Лучшие композиторы считали за честь соавторствовать с ним в создании песен, обретавших всенародную популярность на долгие десятилетия.
Одна лишь история «Я люблю тебя, жизнь» чего стоит. Музыку для этой песни заказал Марк Бернес многим композиторам, но выбрал лишь ту, что сочинил Эдуард Колмановский. С годами, правда, Ваншенкина это стало изрядно раздражать – когда его воспринимали исключительно как автора именно «Я люблю тебя, жизнь». А у него были песни не менее известные – «Женька», «Вальс расставания», «Как провожают пароходы», «Алеша», «За окошком свету мало»… Но в напечатанных в декабре 2012 года некрологах его опять связали исключительно с самой известной его песней. Такая, видно, судьба у произведений, ушедших в народ, – быть вечной визитной карточкой их авторов. И если Ваншенкина это раздражало, то сколько людей мечтало побывать на его месте и попользоваться благами такой известности.
Он рассказывал потрясающие истории о том, как совершенно ниоткуда возникали вдруг псевдоавторы стихотворения «Я люблю тебя, жизнь». Писали письма куда только можно, даже приезжали домой. Один такой настырный товарищ доказывал, что стихи сочинил он, будучи тяжело раненым во время форсирования Днепра в 1943 году, передав их затем какому-то молодому лейтенанту. Вот этим-то лейтенантом якобы и был Ваншенкин. Но дело в том, что на войне Ваншенкин дослужился лишь до сержанта. А году в 2005-м он вдруг стал подполковником, о чем говорил с улыбкой. Тогда всех фронтовиков решили повысить в звании в честь очередного юбилея Победы.
А последним стихотворением, ставшим песней, стала «Повестка». Музыку написал Оскар Фельцман. Песню на одном правительственном концерте (дело было в 1990-е) исполнил Иосиф Кобзон. В ней были такие слова:
Посредине стол стоит,
А на столе повестка.
А парню завтра предстоит
Далекая поездка.
А будет в ней большой салют.
Тяжёлое ранение.
Потом в семью медаль
пришлют
На вечное хранение.
Ах, велика ему шинель
И велика ушанка,
В пустых полях
свистит шрапнель,
И страшен вид у танка.
Лежит дорога, вся в дыму –
От райвоенкомата...
Так получилось, что ему
И жизнь великовата.
И вот кому-то из организаторов концерта показалось, что сидящие в первом ряду (а кто там находится во время подобных мероприятий, понятно) решили, что песня не про Отечественную войну, а про другую, чеченскую. Видно, тот, кому это пришло в голову, сильно подстраховался. И песню даже не передали по телевизору. Ваншенкин обратился было к Фельцману, однако тот (как рассказал сам К.Я.) немного струхнул. Но Ваншенкин все равно эту запись где-то раздобыл, и надо сказать, что она действительно производит сильное впечатление. Получилась не песня, а реквием.
Ваншенкин не просто жил, а жил с достоинством. Это был джентльмен и в мыслях, и в поступках. Он даже умудрился не голосовать за исключение Пастернака из Союза писателей. А ведь тогда нашлись и те, кто сам полез на трибуну, желая отметиться участием в травле. Только не подумайте, что он был инакомыслящим. Ни в коем случае. Просто и тогда можно было жить достойно, и не только в смысле имеющихся благ.
Партсобрания в Союзе писателей он не пропускал. И вот однажды году в 1965-м на одном подобном совещании, выбиравшем делегатов на Всесоюзный съезд писателей, он вдруг встал и сказал: «А почему в списке делегатов нет таких известных писателей, как Александр Бек, Владимир Солоухин, Юрий Трифонов, Юлия Друнина, но зато есть Агния Кузнецова?» А дело в том, что детская писательница Агния Кузнецова приходилась супругой самому Георгию Маркову, большому писательскому начальнику.
Мало того что Ваншенкин предложил вместо Кузнецовой выбрать Александра Бека (автора «Волоколамского шоссе»), так он еще и прямо обратился к Маркову: «Георгий Мокеич, ну нельзя же так!» (как рассказывал К.Я., лицо Маркова в эту минуту приобрело «свекольный» цвет).
Что тут началось! Такой шухер поднялся, что трудно даже себе представить. На трибуну залезла другая детская писательница – Мария Прилежаева и давай вовсю долбать Ваншенкина: «Да как он мог! Оскорбить такого человека!» и т.д. и т.п. Видимо, у всех детских писательниц есть очень сильное чувство взаимовыручки.
Предложение Ваншенкина так и не было поставлено на голосование. Никто и рта не посмел раскрыть в его поддержку. Писательский народ, видимо, побоялся по примеру Ваншенкина идти с открытым забралом, зато в фойе человек пятьдесят пожали ему руку. Но это же в фойе!
А вскоре наступила развязка. Из списка делегатов выкинули самого Ваншенкина. Только это был уже иной съезд – советская делегация отправлялась в Рим на конгресс Европейского сообщества писателей, членом которого состоял Ваншенкин. Он сразу понял, что к чему, и кто именно вычеркнул его фамилию. Италии ему было не видать…
Другой бы на месте Ваншенкина просто заткнулся, но не таков был Константин Яковлевич. Ведь он же десантник. А десантники бывшими не бывают. Раз уж дернул за кольцо – так прыгай. Вот и Ваншенкин прямиком отправился не куда-нибудь, а в родной Центральный Комитет. Там его выслушал исполнявший обязанности завотделом культуры Георгий Куницын (исключительной порядочности, как говорят, был человек). Он сразу же позвонил кому надо и попросил Ваншенкина перезвонить ему на следующий день.
И вот буквально через час после возвращения домой со Старой площади Ваншенкину звонят из Союза писателей и на голубом глазу спрашивают: «Константин Яковлевич, да что же вы сразу к нам не пришли? Вы в Рим на поезде или на самолете хотите ехать?»
Такая вот интереснейшая история. Ваншенкин – он такой был, на нем где сядешь, там и слезешь. А ведь действительно – разве можно писателями пренебрегать? Правда, после этого Ваншенкину лет двадцать не давали Госпремию СССР. Присвоили только при Горбачеве, в 1985 году. Многие тогда удивлялись: «А разве Ваншенкин до сих пор не лауреат?» Как вы понимаете, председателем комитета по Госпремиям был все тот же Марков, умудрившийся стать к началу перестройки даже дважды Героем Социалистического Труда и лауреатом Ленинской премии. Где-то на его далекой родине стоит ему бюст… А Ваншенкину бюсты ни к чему – его и так будут помнить.
Он был старожилом писательского дома на Ломоносовском проспекте. А дом-то какой! Кто в нем только не жил. Наверное, все советские классики второй половины прошлого века. А те, кто не поместился, заехали в соседние дома. Да, заботилась советская власть о своих инженерах человеческих душ – большие квартиры с высокими потолками, в престижном районе (говорят, правда, что кроме писателей в таких домах жили и маленькие такие жучки). А в квартире Ваншенкина постоянно слышался отдаленный звук бегущих по проспекту трамваев, а еще эхо от сирен пролетавших мимо карет «скорой помощи», и было в этой городской музыке что-то очень подлинное, родное…
Как-то он спросил меня: «Вы знаете, какой сегодня день?» – «Конечно, Константин Яковлевич, 4 октября 2007 года – 50 лет запуска первого спутника!» Думаю, интеллект мой решил проверить. «Да нет, – говорит, – сегодня полвека с того дня, как я заехал жить в этот дом!» Ну что же, и за это пришлось с удовольствием выпить.
Он любил разные напитки, но более всего предпочитал виски. Об этой симпатии поэта хорошо знали его немногочисленные гости, поэтому в том самом шкафчике, откуда он доставал очередную бутылочку с красивой этикеткой, наполненной благородным напитком, места было немного. Любил «Белую лошадь», «Черного Уокера» или красного. Но он и умел пить, надо отметить.
Частенько он повторял одну фразу Черчилля: «Всегда относитесь серьезно к своему делу и несерьезно – к самому себе». С английским премьером они были чем-то похожи. Ваншенкина запросто можно представить с сигарой во рту. Иногда он и шутил про себя: «Да, есть у меня такая дурная привычка – стихи сочинять».
У него и дачи-то в Переделкине не было. Хотя ему предлагали, а он отказывался. Даже трудно в такое поверить сейчас, когда для некоторых писателей сам факт проживания в этом элитном поселке является символом принадлежности к литературе. Например, одна поэтесса пенсионного (пардон) возраста за неимением других значимых фактов из своей литературной жизни так и пишет в автобиографии: «Живу в Переделкине!» А вообще хорошо, что он в Переделкине не жил – что там нынче творится, писатели на своих дачах заживо сгорают.
На свой последний юбилей в 2010 году в качестве единственной награды от государства Ваншенкин получил телеграмму, подписанную Медведевым (наверное, в кремлевской администрации целый отдел такие телеграммы штампует). Весьма скромное проявление внимания власти к большому русскому поэту (скромное, если не сказать больше) нисколько не огорчило его. Более того, неполучение очередного ордена или премии и не могло его расстроить. Для Ваншенкина, стоящего на поэтическом олимпе, хорошей наградой могли послужить верная рифма, удачное стихотворение, а еще и мнения коллег.
Он дорожил словами Александра Межирова: «Мастерством Ваншенкин не овладевал. Мастерство само овладело им». Высоко отзывался о нем и его друг Юрий Трифонов: «Если говорить о мастерстве, то Ваншенкин, пожалуй, никогда не «пробовал своих сил», он сразу начал как зрелый прозаик». Оба процитированных автора, сами того не желая, подметили одну довольно важную черту: писательский талант был заложен в Ваншенкине с детства. Не поступи он в Литинститут (уйдя для этого с первого курса геологоразведочного), он все равно бы стал поэтом. Недаром Твардовский, впервые услышав Ваншенкина, изумился: «Неужели вы из нашего Литинститута?»
Другое дело, что сама среда послевоенная в Литинституте дала ему очень много. Здесь он встретил свою единственную и любимую жену – Инну Гофф. В литинститутских стенах завязалась дружба со многими из тех, кто позднее будет частым гостем в их квартире на Ломоносовском.
Он намного пережил свою эпоху, не гневил Бога, да и грех было жаловаться. В его автобиографии часто встречается слово «повезло». Повезло вернуться с войны живым и здоровым, повезло встретиться в 1947 году с Исаковским, который, почитав его стихи, дал ему записочку в журнал «Советский воин», где вскоре и напечатали первые стихи студента Ваншенкина. Повезло встретиться с Бернесом, приобщившим его к песне, через которую к стихам Ваншенкина пришла всенародная известность.
Он очень много помнил и знал – еще бы, ведь его литературный стаж насчитывал почти семь десятилетий! Его бы надо было записывать и записывать, получился бы увлекательнейший сериал, не хуже какого-нибудь «Подстрочника». Но кому сейчас это нужно? В одном из его последних стихов есть такие строки:
Я научился на свои
Стихи смотреть,
как на чужие –
Их строчек плотные слои
Уже не раз отдельно жили.
Верчу строку и так, и сяк.
Порой могу себя поздравить,
А всё какой-нибудь пустяк
Зачем-то хочется поправить.
