Преодолевая магическое язычество

Молодая знаменитость

Познакомились мы с Иваном в семидесятые годы, на совещании молодых писателей Москвы и Подмосковья в Софрино. Он прогремел на том совещании своим знаменитым четверостишьем:

Когда умирает птица,
В ней плачет усталая пуля,
Которая так хотела
Всего лишь летать, как птица.

Такой двойной реквием и по птице, и по пуле. Я нашумел тогда же своим манифестом прозы сорокалетних, впервые обозначив там, в Софрино, как единое литературное явление амбивалентную прозу Маканина и Кима, Киреева и Курчаткина, Личутина и Проханова┘

И мне, и Ивану Жданову досталось тогда от наших умудренных советским опытом руководителей, ему за излишнюю метафористичность, мне – за критическое вольнодумье, но тем не менее мы оба попали уже на всесоюзное седьмое совещание молодых писателей. На всесоюзном совещании он уже был молодой знаменитостью, на чтение его стихов при обсуждении слетались слушатели со всех других семинаров. Давид Кугультинов тогда же назвал его будущим классиком. Впрочем, мудрый старик оказался прав, даже прочитанные там, на совещании, стихи сегодня стали уже классикой ХХ века.

Море, что зажато в клювах
птиц, – дождь.
Небо, помещенное в звезду, – ночь.
Дерева невыполнимый жест –
вихрь.
┘
Музыки спиральный лабиринт –
диск.
Дерева, идущего на крест, – срез.
Небо, разрывающее нас, – крест
┘

Потом почти одновременно нас жестко обругали в «Правде», всемогущественном органе партийной печати. Его – за мелкотемность, меня – за антиленинский подход к литературе. Иван Жданов вспоминает: «Я в то время работал монтировщиком сцены в Театре имени Вахтангова на Арбате. А «Правда» вывешивалась на стенде как раз напротив монтировочной. Смотрю, моя фамилия фигурирует. Почитал, охолонул┘ «Правда» ругает! Что ж будет-то? А потом успокоился: меня ж тут никто не знает как поэта. А как раз в это время у меня рукопись лежала в издательстве «Современник». И спросил редактора: что ж теперь? А он: «Да видел я эту статью! Я даже знаю, что у тебя в израильском журнале «Время и мы» выходила подборка стихов! Ну и что?»

Я в то время работал в одном журнале, где у главного редактора была точно такая же реакция на статью в «Правде»: «Ну и что?». В той же статье в «Правде» вместе со мной отругали Мишу Эпштейна за статью, которую опять же я и напечатал в своем журнале. Миша мне звонит: как будем реагировать? «Писать дальше». Миша от греха подальше укатил в свою Америку, до этого успев окрестить Ивана и его товарищей «метареалистами», а мы с Иваном Ждановым по сей день развиваем в меру сил и талантов отечественную русскую словесность.

Почти одновременно прошли и наши нашумевшие вечера в ЦДРИ. (Спасибо Володе Тихвинскому, сделавшему ЦДРИ открытой площадкой для новых, не понятых еще никем литературных явлений. Тем более под разряд искусства они никак не подходили, чисто литературные явления, обсуждать которые по рангу положено в ЦДЛ, но и поэзия метареалистов, и проза сорокалетних получили свое крещение в уютных подвалах ЦДРИ.)

Иван Жданов с друзьями провели свой метафизический вечер, всколыхнувший наше литературное болото. Я со своими «сорокалетними» друзьями публично заявил о новой амбивалентной русской прозе, после этого вечера срочно собравшийся партком Союза писателей хотел было объявить нас новыми отщепенцами, но вмешалось ЦК КПСС, которому совсем не нужен был еще один достаточно многочисленный отряд инакомыслящих.

Метареалисты и сорокалетние

Так и существовали параллельно в литературе – метареалисты во главе со Ждановым как наиболее ярким из них поэтом, и с теоретиком Кедровым, под их влиянием превратившимся в поэта, – и сорокалетние, достаточно быстро освоившие все литературное пространство России. Наши литературные круговороты, если добавить еще почвеннический круг Вадима Кожинова, западнических «метропольцев», и полуразгромленных, но держащихся в полуподполье «смогистов», на мой взгляд, определяли всю литературную ситуацию России конца семидесятых ≈ начала восьмидесятых годов.

Не раз пересекались мы с Иваном Ждановым и в пестром зале ЦДЛ, и в редакциях журналов. Тем более и жили рядом, дом в дом, у метро «Академическая». Тем более – оба провинциалы, он – алтайский, я – олонецкий, оба родились зимой, в начале года, даже Сергей Чупринин, ошибаясь, год рождения Ивану Жданову в своем справочнике поставил тот же, что и мой – 1946-й. Кабы так, были бы совсем сверстники, но на самом деле Иван родился спустя два года, в 1948-м. Но и крестьянским происхождением, и характерами, и пассионарностью мы были в чем-то близки друг другу, шумные, энергичные, подвыпив, гудели в ЦДЛ на весь дубовый зал, пугая соцреалистических классиков и либеральных критикесс.

Из троицы так называемых «метаметафористов» – по Кедрову или «метареалистов» – по Эпштейну я сразу же безоговорочно выделил его как самого сильного и самобытного. Впрочем, и самого русского и по корням, и по стихам своим, каким бы парадом метафор он ни прикрывался.

Душа проснется, и тогда
Заплачет полая вода:
Найдет сестрица братца,
А нам пора прощаться┘
Один стакан и тот разбит.
Со дна Аленушка глядит,
И ветер шепот шевелит,
Мы молча в шепот сходим
И там себя находим.

Со своими русскими корнями он никогда не порывал, в какой бы поэтической среде ни оказывался. Недаром наши увлеченные западничеством литераторы поклевывают Ивана Жданова за дремучую (?!) отсталость. К примеру, пишет Евгений Степанов: «Это скорее шаманство. Музыка в текстах Жданова и является смыслом. Что плохо? Плохо то, что у Жданова только один прием┘ Он совершенно отсталый, глубоко провинциальный версификатор. Его техника устарела на сто лет» .

Своим метафоризмом, помню, Иван Жданов покорил моих старших друзей – сурового Юрия Кузнецова и переполненного глобальными замыслами обновления литературы такого же, как он, метафориста Александра Проханова. Проханов, в то время член приемной комиссии, поддержал Жданова при приеме в Союз писателей СССР. Нынче скептические молодые критики объясняют относительно удачную литературную судьбу молодого Ивана Жданова, яростного авангардиста и мистика, какими-то происками КГБ и ЦК КПСС, какими-то сложными интригами в политическом раскладе, забывая о простом человеческом факторе. Сменился тот или иной чинуша в Союзе писателей, оказали поддержку два или три видных поэта, и судьба молодого поэта не была сломана. Повернись по-иному, как у Алексея Хвостенко или Леонида Губанова, и до конца дней был бы в черном списке. Уверен, окажись Иосиф Бродский не в Питере, а в Москве, добейся нескольких публикаций в литературных журналах, и по-другому сложилась бы его поэтическая биография, но не было бы тогда и нобелевского лауреата.

Печатая «непечатки»

Впрочем, наверняка помогло и ждановское очень уж простонародное происхождение. Одиннадцатый ребенок в простой крестьянской семье из деревни Усть-Тулатинка на Алтае, рабочий-монтажник. Для советских времен это что-то вроде знатного рода графов Бобринских, не ниже. Это не какой-нибудь сомнительный Бродский. Но ведь и Леонид Губанов был не из сомнительных интеллигентов. Не помогло. Я не оправдываю брежневский политический режим, общие карательные установки были, но и нарушались же они чисто по-русски, обходя все препятствия и заслоны. То самиздатом, то тамиздатом, то регулярными прорывами в печатной русской прессе – от журналов «Север» или «Байкал», до альманахов «Поэзия» и «День поэзии». Самиздат распространялся достаточно широко, и без особых преследований, по всей России. Иногда самиздатских поэтов ценили выше, чем иных широко разрекламированных в печати. Как считает Иван Жданов: «Самиздат по качеству был выше официального издания. В самиздате ведь выживали только те, кто мог сам выжить, кто мог стать литературной фигурой. А в официальной литературе могло быть всякое – само качество было на подозрении, то есть оно не было ведущей категорией». Хотя печататься хотели, безусловно и естественно, все без исключения. От Бродского до Губанова.

Я объясняю жизненную реальность того, что на самом деле было. В то время в том же легендарном альманахе «Поэзия» Николай Старшинов и два его помощника, талантливых молодых поэта Александр Щуплов и Геннадий Красников, реально спасли не одну поэтическую судьбу, печатая так называемые «непечатки». Более того, они умудрились в стихотворении «Рапсодия батареи отопительной системы» Ивана Жданова даже слово «Бог» напечатать с большой буквы.

А река-то, пить-пить, огорожена
сплошь батареями.
Некуда выдох свой поместить.
Я, распластавшись, лежу на песке,
создающем меня.
А река, поднимаясь со дна, как
облако, любит меня.
Облако входит в себя, становясь
незримым.
Светящийся розовый куст,
коллапсируя, входит ко мне.
То – куст, убеленный словами,
несущими воду.
То – Бог!

Объясняю, что в издательстве «Современник» Олег Финько достаточно легко пустил в производство книгу Ивана Жданова «Портрет», вышедшую без всяких тайных интриг, дуриком, в самое глухое брежневское время, в 1982 году. Какие-то другие стихи запускала в «Литературной учебе» Лариса Баранова. Да и я сам немало опубликовал самых спорных по тем временам очерков и статей и левых, и правых своих сверстников, получая за это и выговоры, а иной раз и вылетая с работы. Такова была нормальная жизнь литературы того времени. Кто-то печатал Юрия Кузнецова, кто-то братьев Стругацких┘ Так существовала реальная русская литература, которую абсолютно незачем сегодня делить на советскую и подсоветскую, самиздатскую и тамиздатскую.

Впрочем, не будем идеализировать жизненный путь Ивана Жданова. Если не считать нескольких неожиданных для него публикаций еще в ранние годы, таких, как, к примеру, подборка стихов в альманахе «Поэзия», в «Дне поэзии» и в «Литературной учебе», или же выход книги стихов «Портрет» в 1982 году в «Современнике», если не считать участия в нескольких громких совещаниях молодых писателей, пожалуй, принесших ему большую известность в молодежной поэтической среде, чем публикации в альманахах, то во всем остальном – обычная дворниковско-кочегарная биография поэта андеграунда восьмидесятых годов. Тем более, кроме обычной литературной полемики, били по Ивану Жданову и откровенно погромными статьями, такими, как «Граждане ночи», взяв этот образ из широко известного в литературной среде стихотворения Ивана Жданова «Бар».

Пускай электрической плотью
себя одевает рябина,
Пусть ночь остается на месте,
а почва плывет из-под ног!
Отечество – ночь и застолье,
и все остальное – чужбина.
Мы – верные граждане ночи,
достойные выключить свет.

Надо признать, что со временем наша расколотая, раздробленная культура, опрокинутая в ночь, и на самом деле смогла выключить свет, погрузив страну в перестроечный мрак. Дело другое, что расколотость культуры шла от расколотости самого общества, осознанно не замечаемого нашими идеологами, где трещины сшивались гнилыми нитками. А эти идеологи вместо преобразования и преображения общества предпочли по привычке ударить по молодому поколению, пробуя повторить былой удар по СМОГу. Но время уже было не то, и удар получился скорее карикатурный. А поколение в своей литературной части набирало силу и мощь в сторожках и кочегарках. Разве что Иван Жданов кочегаркам и сторожкам предпочитал театр или «Мосфильм», где работал рабочим сцены и монтажером декораций. Хотел быть поближе к искусству.

Как считает Иван Жданов: «Моему поколению приходилось много сил тратить не в сражениях со словом, краской, звуком, а с тем, чтобы иметь необходимый доступ к этому сражению. Трагедия ли это? Нас, конечно, не рассовывали по воронкам, не морили голодом, мы не гибли на войне. Но и счастливыми нас не назовешь. Достаточно сказать, что мы научились понимать, что не в счастье счастье. Дело в другом. Это ведь тоже дар – возможность реализовать свой дар. А его невостребованность едва ли не равна его отсутствию. Но и это не трагедия. Может быть, она в том, что мы слишком рано поняли рассогласованность обломков культуры и невозможность привести их к согласованию».

Чуть было самолет не повернули

Рано пришедшее чувство краха единой идеологии, единого развития страны и культуры и привело не просто к авангардизму, коим были увлечены очень многие в то время, а к чувству безнадежности и, как следствие, к отчужденности от любой сиюминутной жизни, он стал искать иные житейские и философские категории. Погрузился в русскую философскую лирику иных времен, от Ломоносова до Тютчева.

Широко разбрелись берега Каялы,
До самых крайних рубежей
державы,
И переполнились водами Волги,
Сплелись струи Дона с Амуром,
Не преломились хребтом Урала,
Как Млечный Путь, озаряя небо.

Это уже природное, глубинное имперское чувство поэта, далекого от всяких внешних сиюминутных политических баталий. Иван Жданов откровенно переживает и крах своей родной державы, и осколочное состояние нашей русской культуры. Как всегда, найдутся критики, которые посчитают, что я, «вводимый в заблуждение то его кондовой родословной, то его новаторской поэтикой┘», пытаюсь приручить Ивана Жданова и заполучить в ряды национал-патриотов и почвенников. Но разве я сумею когда-нибудь забыть, как Жданов умудрился однажды чуть ли не повторить подвиг нашего премьера Евгения Примакова, повернувшего самолет над Атлантикой после начала бомбардировок Югославии? Иван Жданов вцепился в горло именитому иностранцу во время полета из Барнаула в Москву, требуя от него извинений за бомбардировку сербов. Чуть было самолет не повернули обратно. Получил за это три года тюрьмы условно, но и иностранец никогда не забудет столь страстного защитника сербов. Не собираюсь ни в коей мере оправдывать экстремальные поступки русского поэта, но, думаю, если бы не сидело в каждом из нас нынче этого чувства национальной униженности, не было бы и подобных все более учащающихся эмоциональных взрывов.

Поэт перевернутой метафоры

С осколочностью культурного существования пришло чувство катастрофичности, безнадежности, сравнимое с такими же периодами распада великих империй прошлого. В русской литературе наступало повсеместное одичание, отказываясь от фальши соцреализма, многие молодые писатели отказывались и от культуры советского периода, от элементарного знания своих предшественников, отказывались от биографизма и лирического героя, созвучного своему времени. Одичание привело к эстетике насилия. Владимир Сорокин, активный участник литературного андеграунда поздних советских времен, считает: «Мне кажется, насилие связано с недостатком любви, сексуальной нереализацией, неудовлетворенностью. Это желание достучаться до человека. Есть такой поэт Иван Жданов. Он регулярно устраивает драки, бьет всех подряд. В чем дело? А он просто чувствует кризис поэзии и хочет разбудить людей, объяснить, что поэзия – это прекрасная вещь».

С этим в глубине души согласен и сам Иван Жданов: «Может, у меня такие отстраненные стихи из-за скитальческой судьбы? Ведь у меня не сложилось с любовью... И, наверное, в моих отстраненных стихах сказывается одиночество».

Это одиночество, отвергаемое безуспешно им самим, и поместило его, как поэта, по другую сторону зеркала. Сделало поэтом обратного сравнения, перевернутой метафоры, перевернутого видения. Одиночество и общественное, одиночество и личностное – они и привели его к погружению внутрь самого себя. В отличие от многих своих коллег он никогда не играл в своей поэзии, как бы понарошку опробовав рискованные стихотворные эксперименты. Он и в авангарде своем был истинно трагичен, чем-то напоминая раннего Владимира Маяковского, а не его игровых, шуточных друзей вроде Давида Бурлюка или Семена Кирсанова.

Сначала отказ от внешнего безумного суетного мира, затем уже отказ и от предметности этого катастрофичного мира – это и был плавный переход поэта Ивана Жданова к увлечению в стихах обратными сравнениями. Скорее, не внешний авангардизм изломанной формы, а внутренний духовный перелом и приход к своеобразному русскому даосизму.

От Лао-Цзы к Державину

Не могу не привести цитату из блестящей статьи о поэзии Ивана Жданова одного из наших талантливейших критиков, к сожалению, уже покойного Владимира Славецкого: «Иван Жданов вполне последователен в отражении известной парадоксальности, алогизма существования. Поэт работает на приеме не столько бокового, косвенного зрения, сколько перевернутого видения, оживляя, видимо, опыт французской поэзии. Опрокинутость мира чувствуется поэтом: «Перевернуть бы дом – да не нащупать дно», «птица – это тень полета».

Со Славецким я не соглашусь только в одном. Вижу в ключевом для поэзии Ивана Жданова обратном сравнении, перевернутом видении, в ждановском зазеркалье не столько опыт французской поэзии, сколько образную систему китайских мудрецов. Будто из стихов Ивана Жданова прозвучало в книге Чжуан-цзы «Путь полноты свойств»: «Однажды Чжуану Чжоу приснилось, что он – бабочка, весело порхающая бабочка. Он наслаждался от души и не сознавал, что он – Чжоу. Но вдруг проснулся, удивился, что он – Чжоу, и не мог понять: снилось ли Чжоу, что он – бабочка, или бабочке снится, что она – Чжоу». И наоборот, в эту книгу китайского мудреца четвертого века до нашей эры легко войдут такие поэтические строки Ивана Жданова: «Он отражается в воде./ И волны, крыльями шурша,/ и камни, жабрами дыша,/ следят за ним»┘

Впрочем, от китайских мудрецов Чжуан-цзы или Лао-цзы можно в поэзии Ивана Жданова легко прийти и к божеским откровениям Гавриила Державина, и к тютчевской многосложности образов. В своей сложности он остается хранителем и русского языка, и русской культуры. Обнажая лишь новые смыслы, новые пласты слов, образов и категорий. Обиженный невниманием читателя поэт сам пробует в своих пояснениях и комментариях достучаться до него. Не скрываю, и я с удовольствием пользуюсь подсказками поэта. Красота образа, сравнения, метафоры вполне самодостаточны, особенно для эстета. Но чувствуешь же и потаенный смысл стихотворения, хочется заглянуть за кулисы яркой метафоры: «Бывают явления, для которых нет общих понятий, вернее, есть, но человек о них только догадывается. Допустим, все, что летит: птица, бабочка, но ведь еще и самолет, и воздушный змей┘ Конечного слова для этого понятия нет. Слова здесь, как железные опилки вокруг магнита, обозначают силовые линии, хотя сами этими линиями не являются┘ Если понять принцип обратного сравнения, то мои стихи не покажутся такими уж сложными. Я спрашивал у многих, как они понимают строку: «Внутри деревьев падает листва». У кого душа расшорена говорили: «Это осень». Другие говорили: «Это зима». А в контексте, где эта строка находится, речь идет именно о зиме. Это ведь бесконечное падение листьев┘ Если предмет неясен, гляди чуть в сторону, вскользь, и ты его увидишь┘.»

Бессмертный лунный заяц

С одной стороны, образы поэта как бы и непереводимы на обыденный бытовой язык. Его язык явно ассоциативный. Но, с другой стороны, а наша бытовая речь разве не ассоциативна? Иван Жданов, тоскуя по своему родному Алтаю, часто навещая его, засиживаясь с мужиками до ночи в разговорах и обсуждениях всего на свете, искренне сожалеет, что земляки-то стихов Ваниных читать не желают, а если и слушают, подремывая под рюмку-другую-третью, его же и спрашивают: объясни, о чем написано? И как ему рассказать, что из их же ассоциативных разговоров родились те или иные образы и сравнения, и потом есть же что-то, что неведомо им, что выше их бытового существования, в конце концов, Алтай – космическая земля, край Беловодья. Кроме ларька с подвыпившими мужиками ежесекундно существует и космос над всеми нами, который и дает нам всем существовать.

Что делать нам в стране,
лишенной суесловья?
По нескольку веков там длится
взмах ветвей.
Мы смотрим сквозь себя, дыша
его любовью.
И кормим с рук своих его немых
зверей.
Мы входим в этот мир,
не прогибая воду,
Горящие огни, как стебли, разводя.
Там звезды, как ручьи, текут
по небосводу
И тянется сквозь лед голодный
гул дождя.

Вот и оживают все замызганные, затертые вещи в стихах Ивана Жданова под его косвенным взглядом. Он, уходя от момента времени, от момента взгляда, докапывается до праосновы, до предельной концентрации образа. А в ответ часто получает лишь отзывы филологических комментаторов и опытных дешифровальщиков, не вникающих в саму красоту поэзии.

Он как бессмертный лунный заяц бежит от этих комментаторов из Москвы обратно на Алтай, оттуда в Крым, в Симеиз, ставший ему родным, потом еще куда-нибудь дальше. Втайне он мечтает о «Василии Теркине», о пушкинской простоте, рвется к сюжетным стихам, но не приемля действительность, он не приемлет и сюжеты из этой дурной действительности. Не я его изображаю зеркалом православной контрреволюции, а он сам, в мучениях своих пришел к Богу и христианству.

Дым от такой страды смертным
глаза не выест,
Олово, а не спирт будет тащить
на крышу.
Может, тогда и впрямь время
меня не выдаст –
Пенье Твоих костей, Господи,
я услышу.

Это уже нечто почти пророческое. Современный пророк современной поэзии. Когда нет героев, а антигерои не нужны. Это попытка утверждения нового канона, попытка осмысления пророческой миссии поэта. Но много ли может написать пророк? Поэт, отказавшийся от лирического, то есть сиюминутного, моментального освоения действительности?

Новый канон всегда немногословно, мучительно медленно, по строчке сотворяет новое здание, отказываясь от лирического наследия своих ближайших предшественников. Жданову явно не нравилась наигранная исповедальность шестидесятников, фальшивое выворачивание души наизнанку. Кроме лицемерия и картинности вполне справедливо он не находил в этом ни подлинной трагичности, ни осознанного героизма. «При таком выворачивании наизнанку оказалось, что внутренний мир человека беден, бледен, человек просто растерян и не знает, что ему делать вообще с собой, со своей жизнью, с миром┘»

Когда предыдущее время разрушено, когда и исторические, и политические, и гражданственные, и эстетические каноны валяются в пыли и грязи, привычная «столбовая» поэзия как бы и не работает. Эпигоны классицизма не интересуют читателей. Надо или уходить вглубь, или улетать вверх, обретая косноязычие первичности. Ему не по пути ни с былыми лириками и биографами, как бы талантливы они ни были, не по пути и с игровыми постмодернистами и концептуалистами. Но куда ведет его новый канон, канон разрушенного единства, он и сам сказать не может.

Я поймал больную птицу.
Но боюсь ее лечить.
Что-то к смерти в ней
стремится,
Что-то рвет живую нить┘

Может быть, его поэтический канон – это канон, стремящийся к смерти? Канон о тщетности поэтического слова? Может быть, он чересчур категорично отказался от лиричности предыдущего поколения, выплеснув вместе с поэтическими штампами советского времени и неприемлемыми для него поверхностными, антибытийными метафорами и сравнениями шестидесятников, того же Вознесенского, резко отторгаемого им, и самое тело поэзии? Даже об Иосифе Бродском, интересном для Жданова, как самый яркий представитель предыдущего поколения, при всем уважении к нему, он высказывается с определенным отталкиванием от его поэзии. «В целом он из тех могикан, которые придерживаются лирического героя┘ Поэты, которые пытались продолжить традицию «лирического героя», неизбежно приходили к тому, что их поэзия становилась все более рефлексирующей даже на слабое раздражение. Например, не нравятся тебе┘ эти дома. Ты можешь об этом написать. Но в этом не будет главного – концепции всемирности, где ты не потерян, не заброшен. У меня должен быть Бог. Бог – это конкретная категория. И вот если она есть, то ее можно даже не замечать. Это становится стабильным. Естественным, прозрачным... При всей своей неистовости Бродский демонстрирует в стихах какую-то трогательную слабость. Я давно это открыл. А если поглубже вникнуть в его поэзию 50-х годов, чувствуются интонации то Мартынова, то Винокурова, то Симонова, то даже Тушновой. Оно и понятно: тогда все зачитывались стихами этих поэтов┘ Больше всего мне по душе стихотворение Бродского о черном коне. Там такие строки:

Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями
шуршал?
Зачем струил он черный свет
из глаз?
Он всадника искал себе средь нас.

Я подумал, что может, этот черный конь – тень призрака, который зовет в пропасть┘ Бродский своего черного коня сам не понял до конца. А за этим стоит многое. Так, например, кто-то из поэтов писал: мол, там, где когда-то был полигон, все заросло и застроилось, а трава до сих пор шевелится┘»

Впрочем, и свою поэзию Иван Жданов воспринимает как удачный или неудачный разговор с Вечностью. С одной стороны, кажется, не похож ли Иван Жданов на молодых героев, описанных в свое время Осипом Мандельштамом: «Молодые московские дикари открыли еще одну Америку – метафору, простодушно смешали ее с образом и обогатили нашу литературу целым выводком ненужных растерзанных уподоблений»? С другой стороны, не поможет ли это новое «дикарство» на самом деле найти и нового героя в поэзии, и новую пророческую поэзию? Ведь, как ни покажется парадоксальным, но эстет Иван Жданов никогда не отказывался ни от героизма, ни от пафоса в поэзии. Он наполняет кантовскую «вещь в себе» новой пафосной сущностью. Находя пафос в новой внутренней выразительности и слова, и вещи. «Пафос, на мой взгляд, такая же неистребимая вещь, как частная жизнь. Человек всегда – между жизнью и смертью, между свадьбой и крестинами. И любой рассказ об основных поворотах судьбы, любая фотография этого момента – и, естественно, стихотворение! – будут пафосны».

Не слушают, но слышат

Он сам бежит от поэтического и общественного одиночества, понимая, что своей одинокой поэзией он невольно делает одинокими и своих читателей, «непреднамеренно вносит свою лепту в энтропию беспамятства». Он нуждается в чужом и даже в чуждом для себя опыте, воспринимая свое одиночество как богооставленность. Он ищет мир в себе, чтобы добиться победы. Но, преодолевая новый хаос или порой погружаясь в него до самого дна, он отказывается напрочь от затейливых игрищ концептуалистов и постмодернистов. У него и авангард оплачен кровью и тяжелым трудом.

«Вот, кажется, прошумел и укатил постмодернизм – и нет его на горизонте. Но мировой просцениум вряд ли будет пустовать долго. Все настойчивее пугают глобальным потеплением, грозят повсеместным терроризмом┘ И вот стоит поэт на пороге этого мира и то с недоумением, то с презрением смотрит на беспредельную смену вех, переживает, участвует, отвечает. С позиции мудреца, конечно, смотрит, говорит умные проникновенные вещи. Его как будто не слушают, но слышат┘» С этим я согласен, нынешних серьезных поэтов, нынешнее сокровенное глубинное искусство как будто не слушают, но – СЛЫШАТ!!!

Слышат и новые стихи Ивана Жданова, который, продираясь сквозь мировой и собственный хаос, пришел к простым истинам Православия. В этом есть своя высокая мистика.

Что воскресенье? – это такой
зазор,
Место, где места нет, что-то
из тех укрытий,
Что и ножны для рек или стойла
для гор,
Вырванных навсегда из череды
событий.
Знать бы, в каком краю будет
поставлен дом
Тот же, каким он был при роковом
уходе.
Можно было б к нему перенести
тайком
То, что растратить нельзя
в нежити и свободе.