Как Ленин был женой Троцкого

Дважды Аркадий Аверченко обращался к Ленину с «приятельскими посланиями» («Мои симпатии и сочувствие Ленину», «Новый Сатирикон», 1918 г., № 12; «Приятельское письмо к Ленину», журнал «Зарница», Константинополь, 1921 г., № 15), высмеивая вождя революции, но они не удостоились ответа. В 1920 г. в Симферополе вышла книжка «Дюжина ножей в спину революции». Ленин и ее не заметил. Зато когда она была переиздана в 1921 г. в Париже, Владимир Ильич вдруг разразился похвалой в «Правде», назвав сатиру «озлобленного до умопомрачения белогвардейца»┘ талантливой. С чего бы?

В короткой рецензии на «Дюжину ножей в спину революции» комплименты рассыпаны щедрой рукой: «С поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителей старой, помещичьей и фабрикантской, богатой и объедающейся России┘», «Огнем дышащая ненависть делает рассказы Аверченко иногда – и большей частью – яркими до поразительности┘», «Есть прямо-таки превосходные вещички, например, «Трава, примятая сапогами┘».

Что ни слово, то панегирик. Однако иная похвала хуже хулы, тем более если исходит из уст явного недруга: а для Ленина Аверченко был злейшим классовым врагом. Примечательно, что это славословие, принятое у нас за чистую монету, сам писатель воспринял как очередной большевистский фарс. В интервью литовской газете «Эхо», напечатанном 9 января 1923 года, на вопрос о своем отношении к высокой оценке Лениным «Дюжины ножей», он отвечал: «Я, прочитав эту статью, сразу же организовал «Общество защиты писателей от ласкового обращения».

Если без предвзятости вчитаться в ленинские дифирамбы, становится очевидным: одобрительные оценки как бы вывернуты наизнанку, а похвала несет знак минуса: над чем Аверченко горюет, то вызывает у Ленина неподдельную радость. Так, в судьбе голодных и бесприютных беженцев в разоренной большевиками России писатель видит трагедию, а вождь революции – возмездие, поскольку они классовые враги. Для Аверченко, например, мальчик и девочка, лишенные детства, – боль, для Ленина рассказ «Трава, примятая сапогом» – лишь «превосходная вещичка». К слову, с такой точки зрения и «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева тоже, должно быть, симпатичная литературная штучка!

Аверченко с горечью рассказывает, что бывший директор огромного металлургического завода, изгнанный большевиками из Петрограда, стал теперь приказчиком комиссионного магазина. Ленин с удовольствием цитирует: «Приобрел некоторую опытность в оценке поношенных дамских капотов, приносимых на комиссию». Стоит вспомнить, что вместо изгнанных опытных хозяйственников командовать заводами и фабриками большевики поставили «красных директоров» – выдвиженцев из рабочих, что внесло свою лепту в разруху.

Контрапунктом книги «Дюжина ножей в спину революции» стала тема голода, и выразил ее Аверченко, пожалуй, сильнее всего в рассказе «Поэма о голодном человеке». В нем автор высказал горькое сожаление, что не учился в детстве музыке, которая одна только и могла передать страдания, испытываемые голодным человеком, потому что словами эти муки не выразить. Тем не менее Аверченко попытался рассказать, как бывшие петербуржцы собираются с подведенными от пайкового хлеба животами и устраивают пиршество воспоминаний: как они ели до революции. Вспоминают о бифштексах по-гамбургски, о жареной картошке и подливке, куда макали корочку белого хлеба. Казалось бы, отнюдь не лукуллов пир.

Послушаем Ленина: «До настоящего пафоса, однако, автор поднимается лишь тогда, когда говорит о еде. Как ели богатые люди в старой России, как закусывали в Петрограде – нет, не в Петрограде, а в Петербурге – за 14 с полтиной и за 50 рублей и т.д. Автор описывает это прямо со сладострастием: вот тут уж он ошибки не допустит. Знание дела и искренность – из ряда вон выходящие».

Что правда, то правда, любил грешным делом Аверченко вкусно поесть, понимал в гастрономии. Кстати, позволить себе попиршествовать за 14 рублей мог тогда человек среднего достатка, а вовсе не толстосум, не в пример нашим дням. Простой люд мог наесться досыта в трактире и за рубль, и за полтинник, о чем рецензент стыдливо умолчал, чтобы не испортить пафоса разоблачения.

В общем-то ничего предосудительного нет в том, что каждый жил в России, как и во всем мире, по средствам. Но те, кто ел и пил за рубль, понятно, завидовали тем, кто пил и ел за 14 рублей и тем более за пятьдесят. А в идеологии и психологии большевиков уравниловка во всем была как бы ключом к всеобщему счастью. Вот Ленин и сделал акцент на том, что Аверченко, мол, защищает обжирающихся, в то время как трудовая Россия живет впроголодь, а в Поволжье варят лебеду и едят человечину. Правда, он умолчал, кто виноват в разрухе, безработице, голоде, – и здесь самое поразительное. Советская власть мало что делала для спасения умирающих от голода и притом препятствовала всякой помощи от «неофициальных организаций и лиц». Виноваты были все, кроме самих большевиков, кто спровоцировал разруху, голод, изгнание и эмиграцию интеллигенции. Большевики, взяв бразды правления в свои руки, за все 70 лет советской власти так и не накормили народ: карточная система, очереди за всем – от хлеба до носков. Мы забыли слово «купить» и знали лишь слово «достать». Себя же партократия не обделяла: спецпайки, спецмагазины (так называемые закрытые распределители), спецстоловые, спецсанатории, спецбольницы, спецдачи, спецквартиры (они не ютились в коммуналках с одной кухней на десяток квартир) – бытовые заботы не должны были отвлекать вождей от «великих свершений», народу, увы, ничего не перепадало.

Похвалу Ленина восприняли как указание к действию, и прежде всего совет перепечатать некоторые рассказы, того заслуживающие. Произведения белоэмигранта прорвались к советскому читателю сначала в виде книжек карманного формата, изданных в различных библиотечках, а потом в 1927 году вышли сразу и «Развороченный муравейник», и двухтомник избранного. Видимо, кто-то спохватился наверху, что популяризация антисоветских произведений «озлобленного до умопомрачения белогвардейца» зашла далеко, и последовал запрет. Уже вышедшие издания были заключены в спецхраны и выдавались лишь особо доверенным лицам. Табу, наложенное на писателя, продолжалось более 30 лет, пока не умер Сталин, пока в 1964 году нам не дозволили познакомиться с тщательно отцензурованным избранным «Короля смеха». Однако лиха беда начало – Аверченко стали переиздавать, равно как и Тэффи, и Бухова, тоже бывших в опале.

В 1991 году издательство «Дружба народов» выпустило книгу Аверченко «Трава, примятая сапогом», куда включило «Дюжину ножей». По каким-то соображениям один из рассказов из книги исключили, хотя официально цензура была уже отменена. Крамольным произведением, исключенным из книги, оказался фельетон «Короли у себя дома», его персонажами послужили Ленин и Троцкий. Установить это удалось лишь по собранию сочинений Ленина, где отзыв на «Дюжину ножей», в отличие от сборников высказываний вождя о литературе для массового пользования, был приведен полностью. Там было сказано: «Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни. Злобы много, но только не похоже, любезный гражданин Аверченко! Уверяю вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете».

С чего бы то вдруг Аверченко взялся описывать быт вождей, в самом деле не имея о нем ни малейшего представления? Непонятно! Лишь знакомство с самим фельетоном «Короли у себя дома» позволило разгадать причину, почему вокруг него творилась такая чертовщина.

Вопреки утверждению Ленина «Короли у себя дома» – вовсе не рассказ, а фельетон, построенный на фарсовой ситуации, с откровенным окарикатуриванием персонажей. Аверченко использовал обычный для себя фельетонный прием – помещать своих героев в абсурдные обстоятельства, в данном случае изобразив Ленина и Троцкого в виде супружеской пары, отчего они выглядят особенно нелепо и смешно. Очевидно, что речь идет вовсе не о домашней жизни и Ленина и Троцкого. Семейный сюжет позволил высветить, что скрывается за внешней благопристойностью во взаимоотношениях двух большевистских лидеров. Пикантность ситуации заключена в том, что Ленину отведена роль, пардон, супруги «этой проститутки Троцкого»!

Ситуация подчеркнуто тривиальная: муж (Троцкий) уткнулся в газету за завтраком, а жена (Ленин), естественно, недовольна тем, что супруг не уделяет ей внимания. А поскольку перед нами сильно политизированная семья, то и разговор, понятно, ведется вокруг политического момента в стране. Именно погружение большевистских лидеров в бытовую, семейную обстановку и создает комический эффект, присущий сатирическому способу воспроизведения жизни. Между Лениным-женой и Троцким-мужем происходит перепалка: «Да брось ты свою газету! Вечно уткнет свой нос так, что его десять раз нужно спрашивать. – Да оставь меня в покое, матушка. Не до тебя тут┘ Кременчуг взят. На Киев идут. Понимаешь? – Что ты говоришь! А где же наши доблестные полки, авангард мировой революции?.. – Доблестные? Да моя бы воля, так я бы эту сволочь┘»

Не обошлась эта «семейка» без обсуждения дороговизны на базаре:

«┘Устроили страну, нечего сказать: на рынке ни к чему приступа нет, – жалуется Ленин-жена, – курица – 8000 рублей, крупа – 3000, масло┘ э, да что там говорить!! Ходишь на рынок, только расстраиваешься».

Ленин в роли домашней хозяйки жалуется на непорядки, в коих сам виноват. Возможности лишний раз проехаться по большевистским вождям писатель не упускал, и на этот раз он вкладывает в уста Ленину реплику, адресованную Троцкому: «Ну, с твоей ли головой такой страной править, скажи, пожалуйста?!» – «Проклятая баба!» – не остается в долгу Троцкий-муж. И как обычно, семейная грызня завершается примирением. «Вот так просто живут коронованные особы, – иронизирует Аверченко. – Горностай и порфира – это на людях, а у себя в семье, когда муж до слез обидит, – можно и в затрапезный шейный платок высморкаться».

Бедный Апис, Владимир Ильич! Совсем потерял свой божественный статус, осмеянный Аверченко в фарсе на большевистских вождей.

Лишь теперь, после знакомства с фельетоном «Короли у себя дома», стало понятным, почему Ленин, обремененный государственными делами, взялся за перо, чтобы «похвалить» книгу, полную проклятий революции и большевикам. Видимость объективности – похвала книги в целом – позволяла отмести фельетон, где он выставлен в самом неприглядном карикатурном облике. Так что ссылки на незнание реалий домашней жизни вождей не убеждают – это все фельетонная условность, к которой обычно прибегал Аверченко. Не о домашней жизни идет речь, как пытался представить в своем отклике Ленин, совсем о другом...

Случай с «Дюжиной ножей», когда нам разрешалось судить о произведениях с чужих слов, так как сами они были недоступны, послужил уроком для дальнейших разборок идеологических опричников с писателями, художниками, композиторами, театральными деятелями и создавало беспредел для манипулирования общественным мнением. Нам преподносилась единственно правильная непререкаемая точка зрения, которую нельзя было оспорить, потому что недоступен был первоисточник. А недоступен он был потому, что заведомо считался крамольным и чтение его преследовалось по закону – в разное время в советском Уголовном кодексе существовала политическая статья: при Сталине – 58-я, при Брежневе – 70-я. Они предусматривали уголовные наказания за хранение и распространение антисоветских произведений. А чтобы направлять интеллигенцию по правильному пути, в руководители творческих союзов «избирались» люди с «партийной косточкой» или из гэбэшников, и они решали за нас, что можно, а что нельзя читать, смотреть, слушать, оберегая нас от инакомыслия, от чуждой социалистическому реализму буржуазной эстетики. При том, что сами были не ахти как подкованными в вопросах литературы и искусства, судили прямолинейно и примитивно. Но зато бдели, предписывая творить по гулаговским законам: шаг в сторону от железных скрижалей соцреализма – идеологическая диверсия.

Вспомните, как была изъята гебистами рукопись Гроссмана «Жизнь и судьба» за то, что в ней была сказана не та правда, которая угодна идеологической охранке. Примерно тридцать лет понадобилось роману «Дети Арбата» Рыбакова, чтобы пробиться к читателям: хотя культ личности Сталина и репрессии были давно осуждены.

Вынужденные печататься за рубежом советские писатели подвергались травле, как, например, Пастернак, или высылались из страны, как Солженицын, или приговаривались судом к наказанию в лагерях, как Синявский и Даниэль. Во всех случаях нам преподносились негативные оценки их творчества, состряпанные самым чудовищным способом: образы художественных произведений отождествлялись с авторами и им приписывались поступки, высказывания персонажей, а затем писатели, оговоренные таким образом, объявлялись носителями еретических идей, клеветниками на советскую действительность и т.п. Представьте себе: если б русская критика идентифицировала, скажем, Ставрогина с Достоевским! Да ничего подобного никому в голову прийти не могло! Сочли бы шизофренией! А у нас литературная шизофрения процветала.

Вот каким оказался ленинский урок, преподнесенный небольшой рецензией в «Правде» в далеком 1921 году.