Еще раз о "Тараканище"

"Поэт издалека заводит речь...". Действительно, ничего особенного не обещало веселое словесное состязание, которое затеял со своими студийцами сорокалетний, искрящийся талантом Корней Чуковский. Как вспоминала его бывшая студийка - поэт и прекрасный переводчик Елизавета Полонская - он "придумал писать вместе со студентами веселую книжку, которая начиналась с того, что все куда-то бежали, ехали в самых невероятных сочетаниях". "Ехали медведи", - начинал один. "На велосипеде", - продолжал другой. "А за ними кот", - выкрикивал третий. "Задом наперед", - завершал четвертый под всеобщий взрыв хохота. Ехали, ехали и - приехали. Стоп, машина. Откуда ни возьмись, среди детских прибауток прорезался орвеловский эпос - "Та-ра-ка-ни-ще"! Смех уступил место несмолкающему, заунывно причитающему греческому хору! Страшные раскаты надвигающихся волн непобедимого Рока: "Принесите-ка мне, звери, ваших детушек / Я сегодня их за ужином скушаю!". Две догоняющие друг друга свинцовые волны: "За у-жином ску-шаю". Тараканище присваивает себе интонации былинного богатыря, а в ответ раздаются безнадежные рыдания побежденного хора: "Плачут они, убиваются / С малышами навеки прощаются".

Появление Воробья-победителя (совершеннейший "бог из машины") - вовсе не снимает громадности вставших проблем: есть Что-то, могущее самовластно распоряжаться и вами самими, и вашими милыми детушками. Совсем как в послании Андрея Курбского Иоанну Грозному, где он проклинает "бояр недостойных, "губителей души" Иоанна IV, которые "приносят тебе детей своих в жертву!".

О, как непоправимо страшно! Это не таракан, который "попал в стакан", это данииландреевский Жругр! И страшнее всего - всеобщее, повсеместное согласие на принесение любимейших и нужнейших в жертву неслыханному Абсолюту. И в конце этой античной трагедии - космическое событие - падение Луны на Слона. Так трагическое громыхание снимается комическим абсурдом, освобождением и всеобщим восторгом. "Лимпопо!" - как любили называть все смешное дети Чуковского. А уж после того как Луну достают из болота и приколачивают прямо к небесам, становится ясно, что это была вовсе даже декорация, в которой разыграли обыкновеннейшую чепуховину! Но что же все-таки должно было произойти, чтобы в простой, живо зарифмованной считалочке прорезался оглушительный рев Рока?

Чтобы найти ответ, нужно заглянуть в многозеркальный и многомерный, бесконечно изменчивый внутренний мир художника. Впрочем, Корней Чуковский, талант и умница, человек публичный и постоянно отдававший себя всякой и всяческой аудитории, был личностью сверхзакрытой. Он не спешил предъявлять читателю себя самого. И тут на помощь нам, как Воробей-победитель, на арену влетел Его Величество Случай.

Просматривая недоразобранный архив Корнея Чуковского, сотрудница музея писателя обнаружила среди присланных ему на просмотр рукописей 20-страничный рассказ из жизни дореволюционной деревни (с попом-ретроградом и понятливым мужиком, которому палец в рот не клади), подписанный "Н.С. Катков". Имя это в современных энциклопедиях отыскать не удалось. Автор довольно скучно и монотонно повторял истины, "давно уж ведомые всем" "прогрессивно настроенным" либеральным читателям начала века.

Случай сам по себе рядовой. Но вот дальше - дальше все "завертелось, закружилось и помчалось кувырком". На одной стороне рукописи обнаружилась карандашная запись, сделанная Чуковским: "У Н.С. - второй день милиционеры. Никого не впускают и не выпускают". А дальше следовало то, что мог написать только Чуковский: "А ведь в доме маленькие дети". Именно он, так рано прозревший значение и глубину гениального детского существования, среди ранних статей которого есть, например, статья "Маленькие дети и великий Бог", был в данном случае задет даже больше, чем, очевидно, сам предполагал. Но это пока еще было только то, что Арнольд Тойнби назвал бы "вызовом Времени". А дальше - последовал непосредственный "ответ" художника. Пока же здесь обнаружилось замечание Чуковского: "Обломки Л.И.". (Очевидно, он имел в виду публиковать рассказ в закрытом к тому времени альманахе "Дом Искусств".)

Переворачиваем рукопись - и на обороте, у правого поля, находим вписанный мелким, четким почерком Чуковского студийный экспромт: "Ехали медведи... пряники жуют", которым теперь начинается "Тараканище", а дальше, "неожиданно для себя самого", размашисто и неровно, как всякий черновик, Чуковский записывает: "А за ними великан / Страшный и ужасный / Таракан / С длинными усами / Страшными глазами / Подождите / Не спешите / Усы длинные / Двухаршинные / Захочу /Проглочу".

А внутри карандашного наброска - формула, прямое средоточие перекрещивающихся лучей, оглушительное "Красный Таракан"!

Так утратили последние основания догадки простодушных читателей насчет прототипа Тараканища - самого главного Усатого, который, как известно, находился тогда еще в глубокой тени, существовал "без всякой славы, средь зеленыя дубравы". Шел 22-й год. Конечно, "Тараканище" - не карикатура на реального диктатора. Эту метку Сталину еще предстоит получить от безумно смелого Мандельштама ровно через 10 лет, когда все изумленно ахнут: глядите-ка, на лице у тирана - "тараканьи смеются усища"! Вот тогда уж это прозваньице так и прилипнет к его имени.

А пока Корней Чуковский, ведомый творческим гением, создал то, чего и сам не ожидал: в волшебной, шутейной сказке отразил огромный мир, который опасно накренился над бездной. "Поэта далеко заводит речь...".

Не случайно в письме Борису Заходеру, личность которого он считал для себя гораздо более интересной, нежели личность "серого Сталина", Чуковский признавался: "Ведь наши сказки это только маски нашего лирического "я".

Воистину так.