Россия – не Европа. Сегодня наша страна более больна, чем сталинский СССР

Деятельность Михаила Горбачева и его команды в конечном счете была направлена на очеловечивание русской жизни. Фото РИА Новости

Мне думается, особенность нашего национального сознания, его отличие от самосознания народов Восточной Европы наиболее ярко проявляются сегодня в отношении к перестройке Михаила Горбачева. Если для русских мыслителей начала ХХ века, приведших Россию на вершины общественной мысли, ленинский Октябрь был национальной катастрофой, то спустя 100 лет для якобы посткоммунистической России такой катастрофой является освобождение России и стран Восточной Европы от скреп советской системы. И это поразительно! У нас сегодня на государственном телевидении почти национальный траур по поводу 30-летнего юбилея бархатных революций. Многие политики – к примеру Геннадий Зюганов и Никита Михалков – называют Горбачева предателем.

В России до сих пор не понимают, особенно выразители нынешнего патриотического абсурда типа Петра Толстого, что народы Восточной Европы соотносили свои права и свободы не с «советским образом жизни», а с теми правами и свободами, которые у них были до войны. Народы Восточной Европы к навязанной им сталинской системе относились как к оккупации. Правда состоит в том, что восточные европейцы в подавляющем большинстве были противниками советской власти.

Но трагедия состоит в том, что в России даже репрессии Сталина не стали болевыми точками национального сознания. С каждым годом, особенно после русской весны 2014 года, растет у нас количество людей, которые считают, что Сталин сыграл «целиком положительную» и «скорее положительную роль» в истории жизни нашей страны. Если в 1996 году так считали 30% опрошенных, то в 2019 году – уже 70%. Эти 70% согласны с Александром Прохановым, что Сталин не просто является величайшим государственным деятелем – он выразил «глубины русского национального сознания». Есть все основания утверждать, что идеология созданного Прохановым «Изборского клуба» почти совпадает с национальным сознанием современных россиян. Конечно, надо быть справедливым: многие свободы, дарованные перестройкой России, сохранились. Но парадокс состоит в том, что ни один русский мыслитель 100 лет назад не мог предвидеть: эти свободы будут использованы русскими не для осуждения преступлений большевистской власти, а, напротив, для оправдания бесовства большевиков, для создания особой философии оправдания террора власти против собственного населения. И это страшно!

Мы лишены не только чувства сострадания к болям народов Восточной Европы, которым мы навязали путем насилия власть коммунистов, но и чувства сострадания к своим соотечественникам, к тем миллионам и миллионам людей, которые были репрессированы, убиты голодом, которые умирали от холода и голода в ГУЛАГе. Трагедия в том и состоит, что мы особая нация: людям не жалко не только других, но и самих себя.

Теперь главный вопрос: почему спустя 30 лет после начала декоммунизации СССР, после бархатной революции, организованной командой Горбачева, лежащие в основе перестройки ценности европейского гуманизма стали чужды значительной части населения?

Бархатные антикоммунистические революции произошли тогда, когда все основные скрепы коммунистической системы были разрушены в СССР. Уже к началу 1989 года мы отказались от руководящей роли КПСС, от цензуры, освободили всех политзаключенных и поставили крест на системе советского доносительства. К этому времени для руководства страны стала безразличной сама ценность социализма в странах Восточной Европы. И поэтому совсем не случайно, когда в начале сентября 1989 года лидер Венгерской социалистической рабочей партии Ньерш принял решение выпускать в Австрию туристов из ГДР, собравшихся у границы Венгрии с Австрией, это не вызвало никакого протеста ни у Горбачева, ни у руководителя Международного отдела ЦК КПСС Александра Яковлева. И тут, конечно, все зависит от системы ценностей, которые вы исповедуете. Если вы исповедуете ценности европейского гуманизма, свободы, личного достоинства, то вы будете гордиться тем, что русские в отличие от немцев сами себя освободили от деспотизма, от большевистской власти, тем, что русские принесли свободу народам Восточной Европы. Но если для вас ценности гуманизма – нечто чуждое и вредное, то вы, конечно, будете топтать ногами историю перестройки, политику гласности, проклинать все то, что сделала для очеловечивания русской жизни команда Горбачева.

В основе учения Карла Маркса о коммунизме, которому русские посвятили почти весь ХХ век и пожертвовали десятки миллионов жизни, лежит идея насилия. Для того чтобы освободиться от коммунистического тоталитаризма, мало разрушить машину насилия над людьми. Надо еще вытолкнуть из своих душ сатанинскую идеологию смерти, реабилитировать ценность человеческой жизни, вспомнить о героике тех, кто в советское время противостоял, боролся с религией смерти. Еще за 70 лет до смерти коммунизма в России, в 1918 году, Петр Струве сказал, что, для того чтобы уйти от коммунизма, вернуться душой в свою русскую историю, надо прежде всего преодолеть в своей душе большевистскую идеологию, идеологию насилия, вернуться к православным ценностям русской духовности, благочестию Сергия Радонежского, отдать должное дерзновению подвига тех, у кого, как у митрополита Филиппа, хватило мужества противостоять садизму и жестокости убийцы Ивана Грозного. Отцы русского просвещенного патриотизма считали, что нельзя возродить в России духовность, ценность человеческой личности, не осудив, не подвергнув остракизму преступления богоборческой, человеконенавистнической большевистской власти.

Почему через 30 лет после начала декоммунизации СССР лежащие в основе перестройки ценности европейского гуманизма  стали чужды значительной части людей?  Фото РИА Новости

Институт национальной памяти Словакии издал целую книгу, посвященную истории преступлений их собственных, как сказано в ее названии, «наследников Дзержинского». В этой книге показано, как советские советники из НКВД, которые работали в органах безопасности Словакии, их, как правило, было от 20 до 30 человек, учили своих коллег, как надо искать или создавать «вредителей», «саботажников», как бороться с инакомыслием, как преследовать врагов социализма. Конечно, по нашим меркам, в Словакии было репрессировано не так уж много людей – 60–70 тыс. Но важно, что в этой книге приведены имена всех репрессированных, имена всех тех работников органов безопасности, которые выносили эти приговоры и которые приводили их в исполнение.

В Чехословакии расстреливали людей куда реже, чем у нас в СССР. А вот польское социалистическое руководство в отличие от болгарского, венгерского и чехословацкого вообще не расстреливало своих политических противников. Конечно, были и в Польше случаи, как в 1970 году, когда из пулеметов расстреливали в Гданьске бастующих рабочих, но это все-таки редкий случай. Поляки потому и нация, ибо они любят в кризисных ситуациях повторять: «Поляк в поляка не стреляет».

Особенность современной России как раз и состоит в том, что мы ищем принципиальные поводы и аргументы, чтобы, напротив, не осуждать насилие большевистской власти. И объяснение этой особенности русского расставания с русским коммунизмом дал тот же Александр Проханов в своем интервью на «Эхе Москвы» как раз в день юбилея падения Берлинской стены. Не может быть у нас осуждения коммунизма и советской истории, объяснял Александр Проханов, потому что у русских нет других ценностей, кроме одной-единственной – ценности государственничества, ценности державности. Нет у нас, настаивал Александр Проханов, ни ценности свободы, ни ценности человеческой жизни, ни ценности личности, а потому, считает он, не важно, что Сталин обрек «на неслыханные муки и страдания миллионы людей». Важно то, что Сталин сохранил нам главную ценность – русское национальное государство. Более того, неожиданно проговорился Александр Проханов, в этих сталинских репрессиях есть «какая-то особая красота». Все дело в том, настаивал Александр Проханов, что по-другому, без моря крови, нельзя было преодолеть «тупики русской истории».

В основе нашего отказа от ценности человеческой жизни, от моральной оценки государственных деятелей в русской истории лежит приоритет не просто ценности государства, а ценности русского великодержавия. Причем сейчас, как в XIX веке, это великодержавие связывается не столько с экономической мощью страны, ее культурными достижениями, а с размерами государства, с возможностью контролировать политическую ситуацию в бывших советских республиках. Отсюда и постимперский синдром: любой ценой возвратить в зону своего прежнего влияния Украину, ускорить интеграцию РФ и Белоруссии и т.д. Отсюда и наши радости по поводу побед «бывших трактористов и шахтеров Донбасса». Именно примат ценностей великодержавия лишает нас возможности морального осуждения преступлений большевизма и его вождей.

Теперь понятно, почему в 2019 году количество россиян, считающих, что Сталин сыграл положительную роль в истории страны, увеличилось более чем в два раза по сравнению с серединой нулевых. Все это произошло в результате русской весны 2014 года. Именно победы «бывших шахтеров и трактористов Донбасса» вывели великодержавие на первое место среди русских национальных ценностей. Русская весна 2014 года сделала пространнодержавное мышление приоритетным, и оказалось, что Сталин велик тем, что он не просто возродил Россию в старых дореволюционных границах, но и, по сути, присоединил к России страны Восточной Европы. Если в советское время мы победы коммунизма, победы СССР в деле экспорта советской системы ставили выше ценностей свободы, ценностей человеческой жизни, ценности достатка, то теперь мы ставим во главу угла своей политики и национальной идентичности ценность великодержавия России. Оказалось, что великодержавность, по крайней мере у нас в России, ведет к забвению морали и ценности человеческой жизни точно так же, как и ленинское «нравственно все, что служит победе коммунизма». И в первом, и во втором случае, как мы видим, снимается различие между добром и злом, отрицается сама возможность морального подхода при оценке своей национальной истории.

Понятно, что если основная ценность – не просто национальная государственность, а великодержавие, то автоматически снимается вопрос о преступлениях против человечности, против народов России, совершенных Сталиным, вообще большевистской властью, снимается вопрос о необходимости осуждения на государственном уровне голодомора, насильственной коллективизации, большого террора конца 1930-х. Если для народов Восточной Европы годы советского эксперимента, все эти 40 лет, были временем страданий и утраченных возможностей, то для нас, россиян, при нынешних настроениях советский период был не только органической частью российской истории, но и временем побед русского народа.

После демократической революции 1991 года мы сменили красный флаг большевистской власти на трехцветный флаг Деникина, Белой гвардии. Наши государственные символы говорят о том, что нынешняя власть является наследницей белого дела, наследницей тех, кто с оружием в руках боролся с большевиками. Но наше телевидение, наши средства массовой информации воспитывают патриотизм постсоветского человека не на победах врагов коммунизма, не на победах белых, а на победах красных. «Аргументы и факты» в последнее время из номера в номер рассказывают о выдающихся победах «гвардии Сталина», о выдающихся победах Конармии Буденного, о ее победах над Деникиным, Врангелем. Но этот изначальный абсурд нашей духовной жизни никем не осознается. Совершили антикоммунистическую революцию, а славят тех, кто принес на крови этот коммунизм, эту безбожную антирусскую власть.

Казалось бы, в стране, совершившей антикоммунистическую революцию, надо ставить памятники тем, кто отдал свою жизнь борьбе с большевиками. Но в «крымнашевской» России все наоборот: в провинции все чаще и чаще по инициативе и Геннадия Зюганова, и Александра Проханова ставят памятники садисту и убийце Сталину. Отсюда и нынешнее отношение к правде о преступлениях большевистской власти как к «очернительству», как к «национальной измене». Ведь, как считают многие, никогда Россию так не боялись наши соседи, как при Сталине. При доминанте пространнодержавного мышления реабилитация Сталина стала неизбежной. Стала неизбежной и философия Александра Проханова, который учит нас в репрессиях, в смерти миллионов людей видеть особую красоту.

Да, в 1991 году на словах у нас произошла антикоммунистическая, демократическая революция. Но логика русской жизни, выбор властью ценностей не изменился. Утрата человечности, реабилитация Сталина происходят у нас сейчас потому, что мы просто одну веру в невозможное поменяли на другую веру в невозможное. Раньше, до перестройки, мы отказывались от морали и ценности человеческой жизни во имя невозможной победы коммунизма. А теперь мы третируем ценность свободы и ценности демократии во имя другого типа невозможного – во имя того, чтобы Россия, производящая мизерных 2% мирового ВВП, заявила о себе как великая держава, как такой же центр мировой политики, как США и Европа. При коммунистах мы третировали ценности жизни, достатка во имя мифа о коммунизме. Теперь, начиная с 2014 года, мы третируем реальные проблемы жизни, мало делаем для очеловечивания русской жизни, лечения ее кричащих язв во имя мифа о грядущем великодержавии России, во имя мифа Владислава Суркова о «долгой России». Но замена мифа о грядущей победе коммунизма во всемирном масштабе мифом о грядущем русском великодержавии как раз и привела к оправданию коммунистического эксперимента, к отказу от моральной оценки преступлений против собственного народа, совершенных большевистской властью.

Не важно, что коммунистический эксперимент обошелся гибелью 50–60 млн человек, говорят нынешние «крымнашевские» патриоты, важно, что коммунисты сохранили Россию в ее границах. Значимость своего государства в сознании этих людей определяется не тем, что оно дает реально своему населению, а тем, какие пространства на планете Земля оно охватывает. И не важно, в соответствии с этой логикой, что движение советской системы на Запад принесло боль и страдания народам Восточной Европы, а важно то, что мы сохранили свое влияние на эту часть планеты. Важно, что благодаря существованию мира социализма советский человек мог гордиться пространственным величием своей державы, важно, чтобы народы Восточной Европы нас боялись. И не важно, что географические масштабы мира социализма порождены насилием, что это не был добровольный союз народов, а важно, что нас боятся.

Как только великодержавие в русском смысле становится ядерной ценностью человека, у него уже нет сил и желания давать какую-либо моральную оценку тем методам, которыми было достигнуто это великодержавие, тем более осуждать преступления большевизма Ленина–Сталина. Если для тех, для кого юбилей бархатных революций – чудо истории, а 40 лет власти коммунистов – потерянное, пустое время, то для нынешних патриотов история СССР – великое время в русской истории. Для народов Восточной Европы 1989 год – возвращение домой, в национальную историю, а для нынешних русских патриотов годы перестройки Горбачева – потерянное, пустое время.

Различие между нынешними русскими и нынешними поляками, венграми, чехами проявляется прежде всего в отношении к насилию государства. Для них, наших соседей, государство, которое их насилует, мучает, не есть на самом деле национальное государство, а нечто навязанное им, чуждое им. За Варшавским восстанием 1 августа 1944 года как раз и стояло желание избежать того, чтобы насилие Гитлера сменилось насилием Сталина, избежать того, чтобы советская оккупация встала на место гитлеровской. Не получилось. И в результате, как считают поляки, возникла ПНР как неполноценная польская государственность. Поляки никогда не ценили то, что Сталин сделал для них великое дело: не просто сохранил, хотя бы условно, польскую государственность, но и расширил границы их государства за счет Германии. Но все равно поляки считают: если государство их насилует, лишает их свободы и традиционных прав, то оно им чуждо. А за нашим «Россия – не Запад» стоит не просто отказ от ценностей гуманизма, а желание построить какую-то русскую идентичность, которая примиряла бы наше национальное сознание с традиционным деспотизмом русского государства.

Все это дает мне основания говорить, что в духовном отношении нынешняя «крымнашевская» Россия куда более больна, чем даже сталинский СССР. Все-таки при Сталине не было деятелей культуры, писателей, которые призывали бы увидеть красоту в горах человеческих трупов. Одно дело – защищать красный террор в силу необходимости, а другое – связывать красоту и величие своей истории с мощью рек пролитой крови.