Ирина Глебова
Большевики придумали для революционной массы будущее и возглавили ее. Фото 1917 года
Подходит к концу юбилейный 2017-й – год 100-летия русской революции. Главный его итог видится мне в том, что Россия оказалась неспособна вырваться из плена Октября. Наша революция теперь уже навсегда останется Октябрьской. Когда говорят о Великой русской революции (это новая официальная формула событий 1917–1921 годов), имеют в виду именно Октябрь. Февраль по-прежнему в тени: малопонятен, малоинтересен; царская Россия – лишь исторический материал для выстраивания логики революции. Да, конечно, современная Россия ведет свое происхождение от Октября. Однако связывать с этой датой весь возвеличивающий и оправдательный пафос юбилея – значит не понимать ни сути происходившего, ни исторического влияния Октября.
Большой стиль русской революции
Революционный год (от февраля 1917-го до января 1918-го, то есть до разгона Учредительного собрания) оказался для России временем исторического выбора: какой будет страна, кто (какие силы) станет направлять ее в истории. Структура Гражданской войны, из которой выйдет совсем другая Россия (уже не царская и не февральская), определялась тогда.
В западной прессе после Февраля писали о противостоянии двух Россий: России новой, патриотической (Думы, армии и народа) и России дворян и реакционеров из всех сословий (старой). Ничего такого не было – ни этих Россий, ни противостояния. Страна ответила на Февральскую революцию атмосферой эйфории, явленной в первую очередь столицей и большими городами, и общенациональной готовностью к переменам. Однако с ликвидацией старой власти революция не остановилась. Напротив, шла эскалация революционного процесса. Страна все больше разворачивалась к Гражданской войне, внутренне на нее настраивалась, в нее втягивалась. Август-сентябрь 1917 года – пик этой эскалации. Россия забалансировала на грани. Нужен был только толчок, чтобы сорваться.
Тут возникает вопрос: почему? Как мне представляется, одна из причин в том, что революционный процесс, который нашел разрядку в Феврале, был не единственным. Это соединение и конфликт принципиально разных движений: февральского демократического, народного (историки говорят об общинной революции 1917–1918 годов, но сюда следует отнести и процессы в городах, прежде всего в Петрограде) и большевизма.
Февраль был первым из исторических выборов 1917 года. Во многом эта революция явилась реакцией России на мировую войну – следствием вызванных ею социальных проблем, надлома культуры, брожения умов. Война обострила все старые болезни страны и породила новые – усталость от войны, напряженное ожидание ее окончания – и разрядились в революции. Конечно, не одна только Россия сломалась от того напряжения, которого потребовала Первая мировая. Война подкосила всех, по существу, произошло коллективное самоубийство Европы. Но Россия пострадала больше других, действительно оказалась слабым звеном.
В то же время Февральская революция имела долгую внутреннюю историю, завершив по крайней мере столетний спор власти и общества о том, какой быть России. Февраль 1917-го – пик эмансипационного процесса, продолжавшегося с Великих реформ 1860–1870-х годов (подчеркну: его участниками были и власть, и общество), одна из возможных радикальных на него реакций. Казалось, победившие общественники и поведут страну в ХХ век. Как раз это и не удалось.
Февраль подвела тотальность победы, ее полнота, окончательность. В отличие от первой революции (1905–1907), где возобладал компромисс – власть и общество пошли на взаимное самоограничение, в феврале 1917 года организованная общественность уничтожила монархию. Лидеры Февраля сделали исключительную ставку на новую, революционную легитимность, пошли на максимально широкую демократизацию, отменили все старорежимное, в том числе местную администрацию и полицию – необходимые управленческие и правозащитные механизмы. Происходила не незначительная перестройка (обновление здания, своего рода евроремонт), а полная перемена – настоящая агрессия политической современности.
Россия, в значительной степени истощенная, разложенная и ожесточенная мировой войной, была плохим испытательным полигоном для такого рода экспериментов. Конечно, февральские политики вовсе не желали обрушить страну – только улучшить, осовременить. Однако в попытке реализовать свою утопию новой свободной России ускорили процесс не эмансипации, а энтропии, хаоса, распада.
Пожалуй, главная тема, открытая Февралем, – уязвимость демократического устройства, его зависимость от конкретных условий (времени и места), а также вариативность демократий. Выскажу предположение: России начала ХХ века более всего соответствовал политический режим 1906–1914 годов – это ее мера демократии. Послефевральские же свободы оказались для страны чрезмерны (прежде всего культурно, ментально). Февралисты эту меру уже переросли, а большинство народа до нее еще далеко не дозрело.
 |
| После Февральской революции массы быстро радикализировались. Фото 1917 года |
По существу, к концу апреля – началу мая 1917 года либеральная революция образованной, европейски воспитанной России выполнила свои задачи. Не случайно именно на этот момент приходится первый правительственный кризис, либералы оставляют власть. Революция пошла влево, перебирая социалистов от более умеренных до все более и более радикальных. Тогда же стало ясно, как узок электорат Февраля; чтобы состояться, этой революции явно не хватало граждан. На исторической сцене стало заметно присутствие других сил; от них, а не от либерально-социалистических политиков все больше зависела судьба страны.
Массовизация революции
Послефевральская Россия оказалась миром не удовлетворенных, а просыпающихся революционеров, только еще мечтавших о завоеваниях и победах. Происходила целая серия революций: рабочих, солдат, городских низов, крестьянства. Началось всероссийское восстание масс, которое по своему радикализму было сродни средневековым протестным движениям. Главный его источник – сама революция. Послефевральский народ не похож на рабочих, солдат, крестьян царской России. Народ менялся в ходе революции, в ответ на нее. «Политический радикализм интеллигентских идей» соединился с «социальным радикализмом народных инстинктов» (слова Петра Струве), что дало разрушительный эффект.
После Февраля 1917-го в деревню ринулись дезертиры. Эта взрывоопасная масса, озлобленная и надорванная войной, послужила катализатором социального взрыва, а потом – в Гражданскую – составила основу крестьянского повстанчества. Но резервы народной революции имелись и в больших городах. Социальное пространство там было чрезмерно засорено: из-за войны и революции скопилось огромное количество практически ничем не занятых людей (беженцев, дезертиров, запасных, а также профессиональных революционеров). Многие из них были вооружены, не случайно большевики потом занимались всеобщим разоружением народа. Этот социальный потенциал мог быть задействован как угодно и кем угодно.
Лабораторией народной революции, местом, где творилась новая социальность, стали улицы Петрограда. В послевоенных дневниках Карла Шмитта есть такое замечание: «Человек с улицы – господин улицы; это и есть современная демократия». В феврале народ (солдат, матрос, рабочий, городские низы) и явился как господин петроградской улицы: эмансипировался и почувствовал себя реальной исторической силой. Послефевральское время (до большевиков, до Гражданской войны) – самое для него счастливое. Он – главный бенефициарий, настоящий диктатор 1917 года (не Керенский, не Ленин, не Троцкий). Сбросив с себя путы старого мира, господин улицы освободился от тяжести всяких социальных обязательств. Он принес в революцию свои желания, темы, свое понимание свободы, власти, справедливости и пр.
Февраль 1917 года фактически дал старт Гражданской войне, которая шла поначалу в символических формах: против царских портретов и орлов, аксельбантов и орденов, офицерских погон – всех символов власти, статуса, богатства. Все это – элементы образа врага, чрезвычайно важного для народной революции. Мир без буржуазии (попов, помещиков и капиталистов) – вот идеал народной революции. Не желая подчиняться приказам, солдат восстал против офицера. Пролетариат вступил в борьбу за 8-часовой рабочий день и самоуправление, чтобы получить в свои руки промышленность, установить полный контроль над предприятиями, убрать с них собственников, управляющих, мастеров. Крестьянство возжелало вытеснить из деревни помещика, а также нового – столыпинского – крестьянина и все подчинить общине. А кроме того, осуществить вековую мечту: взять землю, избавиться от власти политического и административного чиновника сверху, от необходимости кормить городских.
Народная революция искала себя вовсе не в демократии в понимании февралистов. Она предполагала перестройку мира в полном соответствии со словами революционной песни: «Кто был ничем, тот станет всем». Это означало тотальное поражение в правах всех бывших господ-угнетателей (тех, кого революция приписала к этой категории). Иначе говоря, народная революция была антибуржуазной – угрожала уничтожением той социальности, которую символизировал буржуй. Однако этот мир и был миром Февраля: публичных политиков и политики, общества и общественников, банков и банкиров, предпринимателей и предпринимательства, собственников и собственности, интеллектуалов, артистической богемы, культурного обывателя. Народ после Февраля нацелился не только на царя и царского чиновника, но и на тех, кто его от них освободил. Народный выбор 1917 года – это выбор против освободителей, против свободы по-февральски.
«Россия, ты одурела!»
До Февраля культурная, образованная Россия разделялась на два лагеря – правительственный и общественный. Такая же четкая диспозиция «мы – они» (основа для гражданской войны) сложилась после Октября. Летом же 1917 года ситуация была смутной. Единственное, что было ясно, – идет разложение.
Своеобразнейшим явлением революционной эпохи была массовая лень. «Солдаты переставали рыть окопы, нести службу, сражаться. Рабочие переставали работать. Чиновники забывали о своих канцеляриях. Вся деловая, трудовая жизнь огромной страны замирала. Всюду раздавались только бесконечные речи, прения, рассуждения», – вспоминал Александр Керенский. Служащие «большую часть своего времени заняты словоизвержением в советах или манифестациями на улицах», – писал в марте 1917 года французский посол в России Морис Палеолог. Февральская революция намеревалась освободить труд, но привела к освобождению от труда. Граждане новой России стремительно превращались из служащих в освобожденных от службы, из работающих – в безработных (в смысле нежелания тяжело и эффективно работать).
В августе 1917 года в Петроград на всероссийский съезд губернских комиссаров собрались представители местной власти. В газетах сообщалось, что во всех речах, прозвучавших на съезде, проводилась главенствующая мысль о скорейшем создании твердой государственной организованной власти. Иначе говоря, февралисты с мест заявили о том, что страна неуправляема. На культуру этого типа ситуация безначалия повлияла катастрофически.
Вместе со старой властью с ее полицейско-карательной функцией из социальной жизни ушла тема наказания. Это автоматически снимало и проблему преступления как юридическую и полицейскую. Февралисты придерживались следующей точки зрения: к органам власти граждане свободной России должны прибегать лишь постольку, поскольку это требуется действительными интересами правового общежития; в отсутствие новой правовой системы в повседневной жизни следовало руководствоваться правом неписаным, живущим в нашем сознании, свойственным всему культурному человечеству. Однако в сознании большинства граждан новой России жило другое право, свойственное некультурному человечеству. Его ярчайшее проявление – самосуд. Следствием торжества обычного права стали всеобщая беззащитность и всеобщее насилие. Это нечем было сдержать; поразительным образом вместе с полицией из жизни ушла и мораль. Революция создала героев и вождей, но устранила моральные авторитеты.
Революция сметала институты, административные и социальные, дала толчок центробежным тенденциям; все формы жизни, созданные культурой, распадались. К осени 1917 года масштабы этого стали пугающе очевидны. Диктатура митинга, стихия праздника, эмансипация от норм и правил создавали деморализующую атмосферу. В ней терялось общество, рассыпались его структуры, устои, оно маргинализировалось.
Большинство простого народа сразу отвергло устои прежнего порядка, бросилось в новую жизнь – без Бога, Царя и Отечества. То, как они преобразились в дни свободы, свидетельствует: они вообще вне порядка. Они – против всяких скреп; за безвластие, безначалие, безверие, безработицу и прочие «без». Им органичен хаос; они идут на развал старого мира. И вождей себе ищут соответствующих.
Это очень важный опыт, данный русской революцией. Только в такой атмосфере возможна была победа большевизма; он явился на разлагавшийся социальный организм. Все плоды разложения стали капиталом большевистской революции.
В смутной атмосфере 1917 года победили большевики как некая третья сила, пришедшая извне (из эмиграции, ссылки, подполья; они плохо знали русскую жизнь – ее устройство, достоинства, не дорожили ею). Победили потому, что легализовали распад, использовали стихию народной революции. Ленинско-троцкистский большевизм дал ей язык, обещал решить ее задачи, наделил ее смыслом, придумал для нее будущее.
Во времена русской революции весь мир судил об этом событии по французскому примеру: происходит падение монархии, на ее место приходят умеренные силы, которые играли важную роль при старом режиме, их сметают крайние радикалы, террор достигает апогея, потом – Термидор и Наполеон. Интеллектуалы вслед за Токвилем полагали, что новый порядок зреет в рамках старого, а созрев, побеждает. Внешне русская революция развивалась по тому же сценарию. Но по существу наш случай оказался иным.
Русская революция выпадает из общеевропейского ряда. Она была первой в череде революций нового типа – итальянской, немецкой, португальской, испанской, – направленных против современности (в том смысле, что они не открывали дорогу новому, но закрывали ее). Иначе говоря, если встать на точку зрения исторического прогресса, то в 1917 году в России случилась антипрогрессистская, реакционная революция.
Революция в ее октябрьском изводе была направлена против освободительной, демократической, европейской линии русской истории. Она дала пример не эмансипации индивида, но его нового закрепощения; отбросила Россию на особый путь, на котором страна отказалась от всех достижений цивилизации. Реакцией на все сложности, которые принесла в страну на рубеже XIX–XX веков современность, стал массовый запрос на упрощение, примитивизацию.
Для России падение 1917 года оказалось окончательным и бесповоротным. Полная катастрофа произошла с властью: весь ХХ век ее бросало от кровавой диктатуры к полицейщине. Лучшее ее время – застой: состояние внутреннего разложения, когда верхи паразитируют на природных запасах, прошлых достижениях, человеческих слабостях и т.д.
Была разрушена старая, многообразная, сложная социальная структура, связанные с нею формы жизни. В войне и революции покончила самоубийством Россия европейская. Это означало конец гражданского общества, гражданского активизма, вымирание людей европейского склада. Все это победила Россия неевропейская. Мы – ее наследники, потому и не забываем Октябрь как свою революцию. Но победа очень быстро обернулась поражением. Прервалась естественная, мирная эволюция традиционной России. Ее тоже упростили, лишили творческого потенциала, источников самодеятельности. Она закончилась в колхозах.
Проиграли все. Рванув из войны в революцию, страна, по существу, проиграла будущее, закрыла для себя те возможности, те перспективы, которыми располагала и которые обещала довоенная и дореволюционная Россия.
