Ирина Глебова  |
| Центр власти, вернее, его образ,
всегда в поле нашего зрения. Не буквально, конечно, а как фактор. Фото Reuters |
«Дворцовое государство» (или «государство-Дворец») – метафора, которую предложил в свое время Василий Ключевский; в этой формуле зафиксирована (схвачена и выражена словами) природа послепетровского государства. Конечно, Ключевский не ставил перед собой задачи создания концепции – у него налицо размышления, замечания, наблюдения и само определение.
«Дворец», он же «сословие»
«Дворцовое государство» – не институты и процедуры (вся административно-управленческая система) и даже не бюрократический слой. «Дворец» – это форма (или организация), в которую отлилась постсоветская «цивилизация верхов», старые и новые господствующие группы, обособившиеся от населения в привилегированное сословие (1,5–2% населения). Слово это, от которого отдает архаикой, так и просится в лексикон нашего постмодерного времени. Оно лучше всего подходит для характеристики высшего слоя российского общества – владельцев-распорядителей власти/собственности. Все они, понятно, вышли из народа, но уже перестали им быть. Они создали особый мир, закрытый, непроницаемый, живущий по своим правилам. Государственные интересы сейчас в основном редуцированы к интересам его представителей, то есть «дворцового сообщества».
Конечно, фактически «Дворец» – это более широкая социальная среда. Ее составляет не только «дворцовое сообщество», но и тяготеющая к нему и его обслуживающая прослойка. Если принять для описания современного российского государства метафору «государства-корпорации», то «сословие» следует рассматривать в качестве аналога узкого круга ее собственников и руководителей («работодателей»). «Работодатели» ощущают себя не в структуре социума, а над ним. К этому мировоззрению тяготеют и «работники», а свои отношения с «работодателями» они строят по «дворцовым» принципам.
Верхи современного российского общества – уже не элита «условного держания» (на время службы), как в советское время, а элита «наследственного владения», перераспределившая в свою пользу общенародную собственность. Это закрытое сословно-статусное сообщество. В нем смешались выжившие кланы «фамильных людей», то есть советской номенклатуры; «новики» («новые худые люди»), случайно выплывшие наверх в смутные времена, «новые русские», разрушившие номенклатурный порядок и давшие язык, «прикид», организацию правящему слою; повязанные с первыми и вторыми советские теневики и верхушка советско-постсоветского криминала – создатели финансового рынка, серых бизнес-схем, особой деловой культуры, силовой фактор российской экономики; новая «культурная элита» – духовные «генералы», творцы и властители «масскультовых дум» (зрения/слуха), мастера высокого искусства, спорта, авторитеты медицины, образования, даже науки и проч.
Эта «корпорация победителей» обременена жаждой большого (чтобы грохнул на весь мир) успеха, желанием побеждать. Именно это (и ничто другое) – двигатель модернизационных проектов, причина государственных вложений в разного рода победы страны (внешнеполитические, спортивные, исторические и др.). Национальные успехи (если они случаются) рассматриваются как «дворцовые» (корпоративные) победы, служащие самоутверждению «Дворца». В то же время любой национальный успех работает на его легитимацию, оптимизируя социальный фон и заглушая (шумом: «Ура, Россия!») ропот недовольных надменностью этого сословия и «сословностью» социума.
Разрыв русского мира на победителей и проигравших во всеобщей схватке за «доходное место» – вот основной итог постсоветского транзита. Именно здесь проходит фундаментальная линия напряжения в российском обществе. И в этом смысле, выйдя на рубеже 80–90-х из точки А, мы не вернулись к прошлому, а явно попали в какую-то другую точку.
«Кормящееся» государство
Оформление «дворцового государства» непосредственно связано с решением вопроса о собственности. Общенародная (или государственная) собственность была превращена в ограниченно-коллективное («дворцовое») доходное владение. Владельцы и составили «Дворец». Они живут переделом и эксплуатацией «дворцовых» владений.
«Дворцовая» экономика и есть современная российская экономика. «Дворец» – структура по преимуществу властесобственническая, направленная на перераспределение львиной доли общественного продукта в пользу господствующих групп. От населения, живущего за пределами замкнутого «дворцового» мирка («не-Дворца»), требуется лишь определенная сумма налога. Можно сказать, что политическая власть в рамках «Дворца» в основном понимается как привилегия – право «налагать дань». При этом плательщикам «дани» не указывают, как им жить, они являются вольноотпущенными людьми. В этом принципиальная новизна постсоветской системы.
Тотальное (советское «общенародное», ставшее в новых условиях избыточным) государство ужалось до пределов «дворцового» хозяйства, управляемого на основе – вновь скажу метафорически – «владельческого» (частного, а не публичного) права.
Подход к политической власти тоже «владельческий»; «владельческое» мировоззрение пронизывает сейчас все ее институты. Современные элиты не различают политические и экономические интересы – точнее, делают акцент на вторых. Этим объясняется и подавление публичной сферы; она сведена к одной из функций «Дворца», к области «дворцового обслуживания». Народонаселение понимается «Дворцом» как объект политической власти, а не субъект политических прав. (Справедливости ради следует признать, что оно и само себя так понимает.) И именно в этом качестве – объекта – оно и используется «Дворцом».
В целом «Дворец» противоречит современным политико-правовым представлениям, в соответствии с которыми имущество и права государства имеют публичный характер и не могут являться ничьей вотчиной.
Особый случай госкапитализма
В рамках «Дворца» слиты госмонополии/госкорпорации и монополии различных форм смешанной собственности с участием государства. В целом правовой статус монополий не ясен, что открывает простор произволу, манипуляциям и прочим действиям, не регулирующимся правом. Монополии, пришедшие на смену советским ведомствам, позволили структурировать сложное экономическое пространство. В то же время господство монополий приводит к диспропорциям в экономике, к ее дезинтеграции. Но правительство/государство не борется с монополистами, потому что оно и есть монополист/капиталист – не единственный, но один из главных.
Здесь следует отметить: «Дворец» – это прежде всего неформальные связи, личные отношения. Именно эти сети стали основой, на которой сформировался «Дворец»; неформально-непубличный тип управленческой деятельности, вообще ведения дел способствовал воспроизводству советских клановости и патрон-клиентельных отношений в новых, постсоветских условиях. Это клановое состояние у нас устойчиво воспроизводится. Точнее, речь идет об определенном типе самоорганизации «высшего класса» поздне- и послесоветского времени. Поэтому сущность власти следует определять как неполитическую; она вообще не способна выразить общий интерес.
Собственно, в случае «Дворца» мы имеем дело с государственно-монополистическим капитализмом, лишенным, однако, главного измерения капитализма – свободной конкуренции на правовой основе. Видимо, наш бизнес с такой нагрузкой не справляется; свобода экономической деятельности вызывает у него скорее опасения (неопределенность и риски оцениваются как слишком высокие). Свобода предполагает поиск самим бизнесом продуктивного варианта взаимного сотрудничества в рамках существующего права. У нас же нет традиций такого взаимодействия; зато в советские времена сложилась привычка работать в тени и под покровительством (защитой/крышей). А это требует больших денег; поэтому в теневой экономике хорошо себя чувствуют только крупные компании. В силу этих причин и склонности к монополизации доступного пространства наш большой и очень большой бизнес (а это, собственно, и есть русский бизнес) соглашается на ограничение своей свободы сверху.
С нагрузкой свободы/конкуренции не справляется и правительство/государство: для него наиболее естественно подавление плюральности как в экономике, так и в политике. Правительство разрешает или организует конкуренцию (можно говорить об «управляемой конкуренции»), сохраняя при этом «монополизм» как основополагающий принцип функционирования «Дворца». Тем самым, кстати, придает конкуренции более или менее цивилизованный вид, минимизируя применение насилия внутри бизнес-сообщества.
В определенном смысле «Дворец» можно считать корпорацией, однако природа «Дворца» прямо противоположна капиталистической: она «владельческая», предполагающая монопольную эксплуатацию, а не собственническая (плюралистическая, конкурентная, договорная и открытая). Перенесение на советское государство корпоративных методов управления (иначе говоря, модернизация государства путем заимствования новейших технологий) активизировало его «дворцовую» природу, спровоцировав явление «Дворца».
«Дворцовая» система против общества
В основе «Дворца» лежат две неправильности, придающие ему некую изначальную ущербность. Первая (большая) является неправильностью с общесоциальной точки зрения: «дворцовые» владения попали в распоряжение (управление) формально негосударственных и частных хозяйствующих субъектов не в результате открытой конкуренции, а помимо и в отрицание любых правовых норм. Фактически они были распределены между своими и/или захвачены, присвоены, что исключает соблюдение принципа социального партнерства (и в настоящем, и в будущем). «Дворцовые» субъекты не признают за населением («не-Дворцом») право осуществлять контроль над производительным богатством страны. А значит, постсоветский строй изначально не был нацелен на формирование общества.
Другая (малая) неправильность вредит в основном «Дворцу», ограничивая его возможности, то есть имеет узкосоциальное измерение. Особое своеобразие «дворцовому» типу хозяйствования придает то, что его определяющая черта временность, условность. Формально временна политическая власть, фактически условна власть экономическая: отказ от участия в «дворцовой» системе или нарушение правил «дворцовой игры» могут повлечь наказание, то есть запрет хозяйствовать. А потому характер «дворцового» владения близок к условному (поместному) держанию – только не земли, а имущества и ресурсов. Не случайно «дворцовые» акторы просто зациклены на приумножении имущества, переводе средств, полученных от эксплуатации «дворцовых владений», в особняки, драгоценности, яхты и т.п.
Создание «Дворца» потребовало от новых собственников жертвы – нужно было поделиться собственностью с новым государством. Наверное, процесс частичной деприватизации/национализации (а по существу, второго «большого передела») начала 2000-х, сопровождавшийся перераспределением денежных потоков в пользу «новых государственников», выделением им доли «дворцового имущества», прошел нелегко. Достижению консенсуса помогло то, что договаривались советские (по генетике, ментальности, инстинктам, навыкам) люди, приученные в позднесоветские времена, пользуясь государством, мыслить в категориях «большой государственности». Сработало и старое политическое мышление, заквашенное на страхе и привычке подчиняться власти/государству. Наконец, делились старые собственники тем, что урвали и присвоили в 90-е, а не тем, что унаследовали по праву или создали как пионеры-первооткрыватели. Легко пришло – не задержалось.
Включенность в «дворцовые» коммуникации, имеющие по преимуществу коррупционную природу, не позволяет крупным собственникам быть собственниками в полной мере (безусловными и независимыми от «Дворца» коммерческими субъектами). Как не дает стать и независимыми политиками; отказ от претензий на самостоятельную политическую роль – их плата за относительную свободу предпринимательства. В результате устранения большого бизнеса политика лишилась конкурентного измерения, отличавшего ее в 90-е (в середине 90-х речь шла о «семибанкирщине», на рубеже 1990–2000-х крупнейшие коммерческие структуры, такие как «Медиамост», фактически играли роль политической оппозиции, подменяли ее). Она превратилась в отрасль администрирования. А верхушка группировок финансово-промышленного капитала была интегрирована в систему бюрократического управления.
В рамках «Дворца» не свободна и бюрократия: чиновник не может быть просто эффективным менеджером – он должен участвовать в коммерческой деятельности «по-дворцовому». Так работает система; в ней не могут возникнуть независимые собственники, управленцы, художники, вообще самостоятельные социальные силы – только «сословие», организованное статусно-иерархически и тяготеющее к закрытию в особый мир, живущий по своим законам в стороне от остального населения. Расширяя права и свободы «сословия», «Дворец» парадоксальным образом гасит его субъектность.
Эмансипация элит
Модернизированный постсоветский «Дворец» кажется несовременным, архаичным типом государства. Отчасти это так. Прежде всего потому, что он характеризуется глубокой пропастью между правителями и управляемыми. В государстве и обществе отсутствует объединяющий, общий интерес – они сосуществуют, не чувствуя каких-то обязательств друг перед другом.
Напомню, что «дворцовое государство» Ключевского – это историческая отсылка, указание на своеобразие государственной эволюции в России. Исторический «Дворец» сформировался в удельную эпоху; из него в XVI–XVII веках выросло государство как социально-управленческая система. Черты «Дворца» (в том числе в смазанном виде) можно обнаружить и у дореволюционного, и у советского государства.
Но все же в относительно чистом виде «дворцовое государство» явилось, пожалуй, только в послепетровскую эпоху. Тому было много причин; я укажу на одну, на мой взгляд, определяющую. Вспомним тезис Ключевского: «Московское государство – это вооруженная Великороссия». Он в полной мере относится также к Петербургской империи и к СССР. Во все эпохи внешняя опасность, необходимость организации вооруженных сил страны требовали создания сильной централизованной власти, закрепощавшей сословия. Военно-оборонный тип сознания стал определяющим для национальной ментальности. Более того, национальное объединение происходило только на военно-оборонной основе. В начале XVIII века петровский милитаризм и имперство потребовали жертв от всех сословий; среди прочих – от дворянства. Его впрягли в службу, подобную крепостной, своего рода элитарное тягло. Петр не только перенапряг силы крестьянской России; он всячески (по-человечески, политически, экономически) истощил высшее сословие. Единственной потребностью дворянства были отдых, расслабление; оно желало демобилизации.
Минимизировать претензии верховной власти к дворянству можно было, только минимизировав саму верховную власть, поставив ее в зависимость от сословия. Возможности для этого создал сам преобразователь. Послепетровская эпоха стала временем борьбы дворянства за свои права и за избавление от обязанностей, временем оформления этого сословия – не как служилого, а как господствующего, привилегированного, управляющего. В период мирной паузы (передышки) и возник «Дворец» как результирующая дворянского стремления к освобождению от службы государству и к материальному насыщению, жизни «для себя». В нем реализовалась идея государства как царско-дворянской вотчины.
В подобных условиях – отсутствия внешнего врага и очевидных внешних угроз в их традиционном понимании, эмансипации управляющих и расширения возможностей их самореализации вне государства – возник и постсоветский «Дворец». Только в этом он и походит на классическое, послепетровское «дворцовое государство».
Трансформация советского «государства трудящихся» в постсоветское «дворцовое» происходила в исторических условиях, в каких-то основных чертах напоминающих послепетровский XVIII век. Во многом это следствие эмансипации управлявших верхов, закрепощенных в государстве, и эксплуатировавшегося народа, закрепощенного государством, реакция на нее. Эмансипация продолжалась весь послесталинский (вновь уточню: послевоенный) период: освободившие себя (после смерти «Хозяина») верхи инициировали и низовую (массовую) эмансипацию. Она, так же как и элитарная, имела преимущественно частно-потребительский характер: не освободила дух, но раскрепостила владельческие, материалистические инстинкты. Процесс всеобщего раскрепощения сдерживался только военно-оборонными задачами: ситуация холодной войны не давала окончательно разрушиться тюремно-крепостному (или мобилизационному) порядку. Тем не менее следствием постоянного послабления режима стало всеобщее бегство в потребительство и воровство. Последнее представляло собой единственно возможный в советских условиях вариант перераспределения наличной материальной субстанции – помимо государства, но используя возможности государства. Бегство становилось все более явным по мере того, как девальвировался образа врага. Враг все больше становился образцом жизни «для себя», идеальной моделью современного потребления. Процесс демилитаризации/«демобилизации» на рубеже 1980–1990 годов принял обвальный характер, перейдя в распад/разложение.
Государство для себя, государство в себе
В результате «антикоммунистической революции» в России элиты сбросили с себя бремя забот о народе, а народ избавился от необходимости трудиться на государство. Сосредоточение господствующих групп на личных интересах, торжество наверху ничем (правом, моралью, мнением народным) не ограниченного «субъективного материализма» стало главной причиной трансформации «государства трудящихся» в «Дворец». Он нацелен исключительно на перераспределение власти и собственности, сохранение созданных для такого перераспределения условий. Это и есть стабильность «по-дворцовому».
Постсоветское государство избавилось от бремени, отягощавшего российское государство во времена Московского царства – Петербургской империи – СССР, то есть почти всегда. Освобожденное государство живет для себя и в себе, ограничив до минимума, необходимого для самооправдания, «несущие» функции управления (административное, хозяйственное и судебно-правовое регулирование, поддержание внутренней и внешней безопасности и т.д.). Вследствие этого нарастает неуправляемость, а государство все больше уподобляется спасателю (становится чем-то вроде «большого МЧС»), вынужденно реагируя на чрезвычайные ситуации. Кажется, что «Дворец» – это форма отмирания в России государства как социального института, обслуживающего нужды всего общества и определяющего его перспективы.
С точки зрения «Дворца», социум ужался до «ограниченного контингента», необходимого для «дворцового» обслуживания. Это, по разным подсчетам, от 10 до 15–17% населения, связанных с относительно эффективными хозяйственными секторами, в которых фокусируется экономическое оживление. То есть с тем, что составляет «дворцовые» владения. Достаточно аморфная «придворцовая» прослойка, создающая доходы «Дворца», но с них и живущая, не просто сфера «дворцового» обслуживания. Это своего рода подушка безопасности «Дворца», его социальная база, придающая ему устойчивость и позволяющая ему расширяться правда, до определенных пределов. Чрезмерное расширение, видимо, ведет к перерождению «Дворца» во что-то другое.
Дарья Гармоненко