Леонид Васильев
Протестные голоса часто звучат с национальным акцентом. Фото Василисы Деюн
О национальных чувствах
Между тем национальные чувства у русских существовали всегда, хотя и возможности для демонстрации этих чувств не было. И на то были серьезные причины. Комплекс неполноценности коренных неслучаен. Длительный период существования в условиях подсечно-огневой системы земледелия, единственно приемлемой в лесистой равнине со скудными почвами без гумуса, диктовал частые перемещения – с сопутствовавшими им социальными разделами. В итоге семейно-клановые связи оказывались непрочными, а общинные держались на мощной силе матрицы. Генеральной же ее идеологемой было недоверие–недоброжелательность–ненависть по отношению к другим-чужим и к приходившим извне новациям, от которых добра не жди. Механическая социальная солидарность отечественной общины была на крайне низком уровне именно вследствие условий бытия русских, вынужденных каждые несколько лет делиться, перемещаться и создавать на новых местах новые общины–миры.
Веками складывавшаяся внутренняя слабость, которая не могла быть компенсирована силою матрицы, вызывала идеологему неприятия миром других-чужих и любых новаций, и это стало фундаментом комплекса неполноценности у русских. Архаично-инертные и заметно отстававшие, к тому же предельно нищие и не имевшие возможности иначе устроиться, наши коренные оказывались к тому же в полурабской зависимости то от варягов, то от князей, то от татар. Ориентализированное византийское православие мало что дало им, ставшим, по определению сочувствовавшего им писателя Лескова, крещеными, но не просвещенными. Лишь в XVI–XVII веках, когда территория равнины была освоена и почвы уже оказались для того приемлемыми, миры наши осели в постоянных деревнях, которые и стали дворянскими имениями. А поскольку идеалом, диктуемым матрицей, была инертная замкнутость отстраненных от контактов общин, не приходится удивляться, что для них закрепощение не только прошло незамеченным, но и было даже чем-то вроде погружения в атмосферу желаемого душевного комфорта. Это был своего рода предел национального чувства коренных.
Замкнутость крепостной и черносошной деревенской общины-мира находилась в полном соответствии с нормативами матрицы, усиленными православной ненавистью к латинянам и лютеранам при воспитанной православием терпимости к восточным традициям, начиная с Орды. Объясняется это легко: от восточных исходили лишь набеги и требования дани, а вот Запад нес с собой неприемлемые новации. Отечественный город, вестернизированный со времен первых отечественных самодержцев, после освобождения от Орды сделал ставку на служивых дворян, которые – с их боевой выучкой и огнестрельным оружием – вербовались извне (немцы, поляки, литовцы, крещеные татары). Частью города были и потомки обрусевших варягов, немалое число князей, бояр и дружинников. Важную долю городского населения составляли славянские женщины (своих у воинов-варягов, а то и пришлых дворян, не было), а также слуги и челядь из общин. Но в любом случае метисный город, делившийся на привилегированные верхи и порабощенные низы, решительно противостоял общинной деревне.
Социальное неравенство
Курс общинных миров, особенно закрепощенных, на инертную изоляцию в условиях сосуществования с княжеско-боярским и дворянским метисным городом последовательно вел к жесткому и со временем углублявшемуся социополитическому расколу. А когда преобразования Петра I, ставившие целью укрепление военной силы и европеизацию России, особенно ее дворян и городов, обеспечивавших могущество империи, начали сопровождаться безбуржуазной вестернизацией страны, этот раскол превратился в пропасть. Общинная деревня коренных русских стала несопоставимой с метисным городом. Разница была не этнорасовой, а цивилизационно-социокультурной. С одной стороны – архаика едва дышащей и обездоленной общины, крепостной и черносошной, внутренне, несмотря на жесткость матрицы, не склонной к семейно-социальной сплоченности и солидарности. С другой – энергично развивающийся, многое заимствующий у передового Запада город.
Мало того, структура отечественного социума активно способствовала сохранению этой пропасти. Самодержавие с его институтами не давало ходу буржуа, предпочитая казенные предприятия и зависимых от власти купцов и предпринимателей, а мощный навес общинной архаики создавал эффект непреодолимого тормоза. Трагедия была в том, что замкнутая в себе община этой своей отсталости не сознавала. Конечно, понимала разницу, но, повторю, воспринимала ее едва ли не как желанную норму. Кричащее неравенство заметили в городе. Сформированная потомками выходцев из общинной деревни разночинная интеллигенция, обремененная совестью (понятие, свойственное русским, – в западном мире это категория религии, свобода совести), сочла долгом помочь убогим, бедным, отставшим, невежественным соотечественникам уйти от архаики. Лучшие из интеллигентов, молодые и энергичные, пошли в народ, стали народниками. Они резко усилили натиск на общину после реформ 1860-х, когда было ликвидировано крепостное право, – полагали, что народ с радостью откликнется на внимание к нему. Он не откликнулся; напротив, отвернулся от этих бар, которые ни одеждой, ни пищей, ни поведением, ни традициями не были на него похожи, были для него чужими.
Эта неудача расколола отечественную интеллигенцию на либеральное респектабельное большинство, вынужденное ограничиваться нападками на власть, и меньшинство пламенных бесов, описанных в романе Достоевского. Напитавшись ядом марксизма, бесы эти и погубили Россию, причем архаика общинной деревни очень им в этом помогла. Община – а не крепостничество – была основой угрожающе нависшего над империей навеса, но осознавалось это лишь постепенно, когда в пореформенной России, в отсутствие третьего сословия, власть и интеллигенция осознали, что дело не в крепостном рабстве. Тормозила процесс развития России невежественная, олицетворявшая ее нищету и убожество деревенская община.
Община и большевики
Россия, после Октябрьского манифеста 1905 года начавшая было превращаться в конституционную многопартийно-парламентарную монархию, оказалась крайне ослаблена неудачной для нее мировой войной. Противостояние либерально-демократически настроенной Думы понемногу дискредитировавшему себя самодержавию ослабляло империю изнутри. Правда, очень много сделавший для уничтожения косной общины премьер Петр Столыпин был убит лишь в 1911 году, однако именно тогда усилилось влияние на императора старца Распутина, чьи нелепые распоряжения оказывали негативное влияние на положение в стране. В итоге к концу войны Россия из воевавших стран ощущала себя слабее и хуже всего. И это сыграло на руку большевикам.
Империя быстро шла к катастрофе, начавшейся с легкой смуты на рубеже февраля-марта 1917-го. Император был вынужден отказаться от престола, а власть попала в руки Временного правительства, которое сразу же де-факто отказалось от услуг Думы, сделав ставку на созыв Учредительного собрания.
Не стану утверждать, что это было ошибкой, ибо решение такого собрания в той обстановке было необычайно важным. Но бог ты мой, как затянулся его созыв! А большевики не теряли времени. Выдвинув ловкие лозунги (земля крестьянам; грабь награбленное; отнять и поделить), они умело воздействовали на общинную деревню, в том числе через солдат, и ее руками победили классово враждебный им буржуазный город. И, обещая общинам землю, руками обманутых коренных, которые были поставлены под команду имевших право расстрела комиссаров, пламенные легко развязали братоубийственную войну, в ходе которой коренные должны были платить своим трудом и продуктом за все бесчинства комиссаров.
А потом, получив землю в форме колхозов и совхозов с обязательством отдавать урожай в качестве налога или в виде поставок за гроши, а то и под угрозой каторги за подбирание упавших на поле колосков, новое поколение наших коренных вступило в совсем другую уже жизнь. Понятно, что они не очень-то ценили колхозно-совхозное крепостничество. А так как большевики уничтожили город, вырезав или заставив бежать всех классово враждебных им горожан, то неудивительно, что в годы предельно кровавой коллективизации и индустриализации опустевшие города заселили коренные. Они принесли с собой общинную матрицу с ненавистью к другим-чужим и настороженностью к новациям, но также и крайне слабую социальную солидарность.
В итоге общинные традиции коренных и остатки приспособившегося к новому стандарту существования метисного города с немалой в прошлом долей интеллигенции оказались рядом. Стал реализовываться естественный процесс кросскультурной коммуникации. Однако слабость этого процесса во многом обусловила то обстоятельство, что средний отечественный город (чем меньше он, тем это более заметно) стал отличаться заметным – едва не 80–90% населения – преобладанием в нем коренных.
 |
| Меньшинство молится и празднует на свой лад. Многие видят в этом вызов. Фото Reuters |
неполноценности
Крушение СССР многое изменило. Это коснулось религии, восстановило необходимость учитывать нормы рыночного мышления, заставило отвыкать от патерналистской заботы. Городу, во всяком случае меньшей его части, которая уцелела от террора большевиков или явилась результатом кросскультурных коммуникаций, это давалось легче. Но большинство коренных, будучи лишено многого, что было жестким их нормативом в прошлом, оказалось в худшем положении. Это и стало причиной того, что специалисты именуют комплексом неполноценности. Считается, что страдают им жертвы дискриминации. В нашем случае это большинство с неимоверно тяжелой исторической наследственностью. Ощущение дискриминации и состояние депрессии – основные симптомы.
В далеком прошлом это ощущение, опиравшееся на нормативы матрицы с ее генеральной идеологемой, было направлено против процветающего Запада с его латинянами и лютеранами. При большевиках религиозный маркер был заменен на социальный и ненавидеть стали буржуев. А после присоединения Польши к империи возникла еще и черта оседлости евреев, чья давняя приспособленность к городской предкапиталистической системе хозяйства была убедительным маркером для ненависти по этноконфессиональному признаку. Все эти нормативы казались понятными еще недавно, вплоть до конца ХХ века. Всё изменил конец века, связанный с исламским возрождением, которое приняло облик крайне нетолерантного и агрессивного исламизма, с его истовостью преданных Аллаху шахидов. Натиск фанатиков-экстремистов сильно смутил плохо разбирающееся в этом современное человечество. Многие видят в противодействии исламу национализм, отождествляемый с фашизмом. Это не так.
Что касается германского нацизма (не итальянского фашизма!), то его отношение к евреям расовое; речь о расизме и расовой гигиене. К идее национализма фашизм и нацизм не имеют отношения. Да и реакция современных наших коренных на нашествие на Россию мигрантов очень избирательна. Ведь не обращают у нас внимания на молдаван и украинцев, белорусов и даже евреев – их, как и всех европеоидов, мигрантами не считают. Очень редко считают таковыми армян, сибиряков из числа туземцев с их ярко выраженным восточным типом, но грузин – никогда. В качестве врага рассматривается одна конфессия, отличающаяся именно бросающимися в глаза особенностями религиозно детерминированного поведения, – мусульмане. Первая и главная из этих особенностей – нетерпимость вплоть до джихада, ярко выраженная не в мрачном Средневековье, а сегодня, сейчас. Приглядитесь!
Кого более всего ненавидят? Кавказцев; и не осетин, а мусульман. Случайно? Нет. Поясню. ХХ и XXI века у нас не чета прошлому, когда деревня ходила в сарафанах и зипунах, ела бог знает что и жила в избах, топившихся почти по-черному. Сегодня вся страна и в одежде, и в пище, и в жилище, и в образе жизни, и во всех прочих отношениях ориентируется на тот самый западный (не православно-церковный!) буржуазный стандарт бытия, который так ненавидели вырезавшие миллионы соотечественников большевики. Вот уже большевиков нет, а страна стала по многим стандартам европейской. Правда, далеко пока еще не буржуазно-демократической.
Теперь о мусульманах. Они тоже вроде иногда одеваются по-европейски, но не все. Посмотрите на их женщин! Живут мусульмане в европейских домах, но иначе; имеют по несколько жен. Религия их монотеистична и наполовину – это еще мягко сказано – заимствована у иудеохристианства (сравните Библию с Кораном). Но как молятся и празднуют – всё не так. Однако и этого мало. Казалось бы, живите как хотите, но где-то там у себя, подальше от нас. А если вы приезжаете к нам и хотите жить у нас по-своему, превращая нашу страну в некоторой ее части в свою, то этого у нас не хотят терпеть. И если при всем том у них рождаемость высока, а у нас низка, – это веская причина для ощущения дискриминации, депрессии, острого чувства незащищенности от натиска чужих, для комплекса неполноценности. Словом, дело не в расизме и не в фашизме. Дело в чувстве обделенности наших коренных. Их с постоянно упоминаемой многонациональностью у нас три четверти населения. И когда небольшие сплоченно-солидарные группы, например вооруженные кавказцы, пытаются доминировать, этот комплекс оживает. И он может превратиться во всеобщее недовольство, ведущее к форс-мажору.
Фашизм или демократический национализм?
Несколько слов об отечественном национализме. Наступает время, когда взрыв национального самосознания населения России начинает выходить за пределы приемлемой нормы и оттеснять все прочие проблемы России на задний план. Люди, считающие себя русскими и имеющие для этого больше оснований, нежели прочие, все более болезненно ощущают видимую всем, и особенно уже и им самим, свою неполноценность. Это порождает у них, у русских, национализм. Что это такое?
Естественное национальное чувство – отнюдь не ксенофобия. Это нечто другое, ведущее к солидарности и самоидентификации, чего нам так не хватает. Главная и всеми приветствуемая его форма – гражданский национализм. В основе своей он даже либеральный и демократический, хотя до этого нам еще далеко. Да, основная масса коренных русских еще не слишком близка к совершенству в этом отношении. Но не гоните ее! Не делайте вид, что в ее поведении одна лишь скверна! Не стыдите ее на каждом шагу! Постарайтесь понять ее. И если есть в общей чаше ее недовольства отчетливые следы чего-то иного (например, зиги у подростков), то поймите: это гипертрофированное проявление того же недовольства, чувства протеста, нечто естественное, неизбежное в стране, где масса коренного населения долгое время была принижена в силу исторических причин и нынешнего к ней невнимания. Воюйте с этой естественной в нашей ситуации примесью экстремизма, но не презирайте всех, кто ниже вас. Не выплескивайте вместе с грязной водой из ванночки ребенка! Он наш!
Страна наша не заражена фашизмом, нацизмом и расизмом. Но она вынуждена реагировать на то, что многие из вас, читатели, амнистируют, считая обычной религией. Вся Европа, умная, просвещенная и демократическая, видит на своем примере, что такое агрессивно-экстремистский исламизм в наши дни. Это ведь всеобщая беда, планетарная проблема. И не удивляйтесь, что в нашей стране, грубовато-примитивной, с застарелыми архаическими пятнами, более далекой от демократии, нежели другие европейцы, масса реагирует на эту проблему много жестче. Примите меры, чтобы остановить приток мигрантов (повторю для непонятливых – мигрантов-мусульман) и стабилизировать его. И не удивляйтесь, что приходится делать акцент на конфессию. Не все мусульмане виновны в том, что происходит. Но ислам как конфессия все-таки несет эту вину на себе – пора бы это нашему руководству понять. Подчеркну: не страна для конфессий (я имею в виду все религии), а они для нее. И если их активность вредит людям, это стоит учитывать.
* * *
Не идеализирую тех, о ком пишу. Помню – в отличие от министра культуры – о поголовном пьянстве и много еще о чем. Но помню и о Левше, который аглицкую блоху подковал (правда, блоха после того прыгать перестала – ну что ж, за все приходится платить). Левша же – символ.
А я напомню еще слова Пушкина: и милость к падшим призывал.
Дарья Гармоненко