Манежная история

Борис Жутовский у своей картины.
Фото с сайта www.zhutovski.ru

1 декабря исполнилось 50 лет со дня посещения Никитой Хрущевым выставки в Манеже, вошедшей в историю благодаря ругательствам, коими первый секретарь ЦК партии обложил почти всех, кто показывал свои работы на втором этаже. День в день в Манеже на третьем этаже открылась выставка, которая называется «Те же в Манеже». Там, среди других, есть картины художника Бориса Жутовского, чьи работы сегодня – в музеях Австрии, Германии, Италии, США и других стран. Накануне 50-летия разгрома Манежной выставки Борис ЖУТОВСКИЙ рассказывает корреспонденту «НГ» Нелли ПОСПЕЛОВОЙ о том, как это было.

– Боря, за нашу тридцатилетнюю дружбу мы с тобой, конечно же, не раз разговаривали про эти события. Но сейчас подходящий момент поговорить еще раз: 50-летие со дня посещения Хрущевым той знаменитой выставки в Манеже, а еще через две недели грядет твой юбилей – 80-летие. Нужно, мне кажется, напомнить людям, «как хорошо мы плохо жили», – это афоризм незабвенного Петра Наумовича Фоменко. Ты мне не раз рассказывал, что вас к этой выставке недвусмысленно подталкивали, в общем, почти принудили, сказать по-нынешнему, подставили. Похоже, что это был некий заговор, чтобы потом хорошо «дать вам по шеям».

– Нет, ты знаешь, в первый момент мы даже сомневались, но недолго. Невольным образом относительно случайно я и все мы попали в историческое событие нашей страны. Это произошло 1 декабря. Давай вспомним, что такое 1962 год. Для тогдашнего императора России Хрущева это был тот еще год – в июне был расстрел в Новочеркасске, осенью наш шарик был на грани мировой ядерной войны, и той же осенью, с разрешения самого императора, 50 лет назад был опубликован «Один день Ивана Денисовича».

– И все встрепенулись.

– Совершенно невероятно – вот она, еще одна дверь к свободе, еще одна дверь к правде. Вот какая была обстановка в стране. В культуре – наивный праздник свободы наступающей – театр, кино, Иван Денисович... Старики же, которые стоят у власти, бешено этому сопротивляются, жутко нервничают. То же самое в творческих союзах: молодые относительно – те, которые не у власти, хотят власти. Те, которые у власти, не хотят ее отдавать. В Союзе художников старики в страхе, потому что уже организовалась так называемая девятка МОСХа – сравнительно молодые художники, члены МОСХа Андронов, Никонов, Обросов, Пологова, Жилинский, Вейсберг (это потом они расползлись в разных направлениях) внутри Союза отчаянно хотят перемен власти – берем и делаем по-своему. Старики защищаются – делают выставку «30-летие МОСХа», где выставляют работы 20–30-х годов, впервые за десятилетия, в расчете на то, чтобы привести на нее императора (который, естественно, будет реагировать на это с недоумением или отвращением), и что это их поддержит.

А мы – студия Белютина – в это время спокойно плывем на пароходе, пишем этюды, возвращаемся из путешествия счастливые, загорелые и устраиваем отчетную выставку на Таганке, на Большой Коммунистической (которая теперь называется улица Солженицына). Так мы делали всегда, каждый год. А поскольку к этому времени мы обросли несметным количеством друзей, приятелей, важных, полуважных, иностранцев, иностранных корреспондентов – на выставку приходит невероятное количество народу. Несметное, там крошечный спортивный зал при Доме учителя, и происходит там черт знает что. На следующий день вся западная пресса взорвалась – в Советском Союзе разрешено и выставляется абстрактное искусство. В это время Микоян торгуется с Фиделем Кастро по поводу ракет, которые нужно вывезти, а к нему лезут корреспонденты – что за выставка абстрактного искусства? Тот ничего не понимает, звонит в Москву, а в ЦК ему никто ничего не может ответить. Но быстро все разнюхали, и один из опытных палачей культуры Советского Союза Дмитрий Поликарпов, в то время заведующий отделом культуры ЦК партии, и господин Ильичев начинают бегать. Ильичев играет здесь большую роль. Он почувствовал нарастающую драку между новым «молодым» и «старым» во всех творческих Союзах и становится во главе заговора стариков. Имея личную корысть – как мне потом говорил сам Никита Сергеевич Хрущев: «Все устроил Ильичев, потому что хотел из членов ЦК стать членом Политбюро». Уже на следующий день на выставке на Таганке появляются около десяти человек – людей, приехавших на черных «Волгах» – ходят и молча записывают фамилии и названия, что нам уже как-то не понравилось. В это время Поликарпов звонит Элию Белютину и предлагает ему вывезти выставку в Манеж, в котором давно проходит выставка «30-летие МОСХа». А эти серые ребятки на нашу выставку приходят уже раза три. Мы советские люди, мы все понимаем, и решаем выставку быстро снять. Молниеносно, кто как, хватаем картинки, снимаем со стен и развозим по домам. На третий день – там осталось совсем немного картин – последние ребята приехали их забирать и, отходя от зала, видят, что подъехало штук пять этих машин, выскакивают мужики и прямо идут, вероятно, снимать картины.

Поликарпов еще раз звонит и настаивает, чтобы мы участвовали в выставке в Манеже. Мы собираемся у Белютина, сидим, обсуждаем. Занятие глупое, потому что все мы люди неопытные. Белютин, тоже не такой уж опытный человек по этим делам, когда устраивал отчетную выставку, советовался со всеми и, в частности, со мной, кого бы еще на выставку позвать – не студийцев – чтобы придать ей вес. Я в это время уже плотно дружил с Эрнстом Неизвестным, Юрой Соболевым и Юло Соостером. Говорю, давайте позовем Неизвестного и Соостера. Приехал Эрнст, посмотрел, и они согласились. Позвали с собой еще одного совсем молодого – Володю Янкилевского, очень хорошего художника в то время. Они принесли на выставку серьезную продукцию – картины (масло, холсты), рисунки. Это было по сравнению с белютинской студией на несколько шагов выше по профессиональному уровню. Потому что белютинская студия – это курсы повышения квалификации при Городском комитете художников книги, графики и плаката. Профсоюзная организация – это или очень молодые, или старики и старушки – ретушеры, обложечники, перерисовщики, те, у кого давнишняя застарелая юношеская мечта об искусстве сгинула под необходимостью зарабатывать деньги и кормить семью – вот они и собирались в эту студию на несколько лет. Согласились и свезли все свои картинки в Манеж. Нам дали три зала наверху – их теперь нет. Вешали свои картинки всю ночь, ушли часа в три.

Туда ночью приезжали Аджубей, Фурцева, еще какие-то начальники из МОСХа, ЦК партии – поглядеть. Один большой зал – белютинская студия, поменьше – Юло Соостер, Соболев и Янкилевский, и совсем крошечный зальчик – Эрнст Неизвестный со своими скульптурами – они не согласились участвовать в общей каше.

Поспал часа два, принял ванну, и к девяти утра, естественно, не выспавшийся, был в Манеже. Там был список, кого из студии пускать, – человек 17 вроде. Экспозицию в белютинском зале мы повесили вперемешку. Мои картинки висели на четырех стенах – «Автопортрет», «Толька», «Мост в городе Горьком» и «Портрет сталевара» – на самом деле портрет моего приятеля Ильи Комарова. И вот утром – пред светлы очи. Все наши ребята сидят наверху в ожидании, а я, ты же знаешь, у меня всегда гвоздь в одном месте, и Ленька Рабичев – два любопытных – спустились вниз и стоим с толпой встречающих императора. Я стою рядом с Фурцевой, рядом с ней Павлов из ЦК комсомола. Фурцева все время вынимает ногу из туфли и почесывает другую ногу, потом опять в лодочку запихивает.

– Наверное, туфельки жали.

– И Павлов говорит: «Кать, они совсем о..., ты представляешь, б..., они устроили выставку на Большой Коммунистической». Катерина так смотрит на него – ужас, ужас. Входит император, его хватают под белы руки и ведут по выставке. Мы с Ленькой немножко за этой толпой походили, поняли, что делать нам там нечего – народу полно, камарилья большая очень его сопровождает, и поднялись наверх. Наши уже все стоят в преддверии. За спиной почти у каждого по кагэбэшнику. Все стоят очень плотно – назад не пролезть, нам пришлось встать впереди.

Через некоторое время Никита Сергеевич поднимается по лестнице. То, что было внизу, я знаю только по рассказам – меня там не было. Там был прецедент с «Голой Валькой» Фалька, какие-то гадости говорились про Татлина и – для нас важная сцена: когда Хрущева подвели к скульптурам Эрнста – он был выставлен и внизу, потому что был одним из немногих в нашей компании членом Союза художников. У него там были небольшие скульптуры, тематические, – например, «Раненый», в общем, что-то связанное с войной. Хрущева подвели к ним, и он разразился знаменитыми речами: «Где брал бронзу? У меня бронзы на ракеты не хватает».

– Ага, у них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает!

═ Власть уверена, что она в искусстве разбирается лучше художника. На фото: рядом с Никитой Хрущевым Борис Жутовский. Фото Николая Устинова

– Вроде этого. Поднимается наверх, мы оказываемся визави, он берет под руки меня и Володьку Шорца и, показывая на камарилью, которая стоит за ним, говорит: «Они говорят, что вы гадости какие-то делаете. Я им не верю. Давайте поглядим, что вы тут делаете». Оглядывает белютинский зал – затылок мгновенно становится малиновым, начинает перетоптывать ножками, а ножки малюсенькие, думаю, размер 37–38-й, и начинает кричать: «Что это такое!» И обращается ко мне: «Это кто?». Я говорю: «Это Леша Россаль». И от страха: «Из Ленинграда». Ладно, раз из Ленинграда, значит, разговаривать не с кем. Тогда он разворачивается направо и утыкается в мой портрет Тольки.

Я говорю: «Это я». И тут начинается мой бенефис – у меня было четыре картинки, и он как-то обратил внимание на все – это, значит, судьба моя такая. Высказался довольно ярко. Некоторым там тоже досталось неплохо. Так он ходил и глумился.

Досталось Володе Шорцу: «Это что у тебя?» – «Космонавт». – «Да, космонавт. А папа у тебя есть?» – «Папа погиб на фронте». – «А мама?» – «Мама тоже умерла». – «Да, жалко маму-то и папу, не видят они, какую ты мазню развесил». А Володька потом говорит: «Думаю, как бы не упасть, чтобы родному вождю дорогу не перегородить».

На меня кинулся с этим Толькой: «Что же он у тебя такой мрачный?» Я начинаю сочинять, что у него отец с матерью сидели, жили в подвале, а теперь вернулись, вроде как вашими усилиями, и квартиру дали – отстал.

Дальше пошел, там тоже всем досталось – Люциану Грибкову: «Да, был у меня такой скульптор – Меркулов, вот он мне как рассказывал, что такое живопись, – это если издаля красиво, и вблизи посмотришь – все можно разобрать». – Перлы такого невежества и самоуправства, конечно. В перерывах покрикивал по поводу того, что товарищ Ильичев, это, мол, ваша ответственность, это ваш прогляд. Тот мышонком подбегал к нему – крошечный такой. Вот так он прошелся по всем нам. Ну, автопортрет – это знаменитая история. «Ага, опять Жутовский, что же это такое?» – «Автопортрет, Никита Сергеевич». – «Автопортрет? Вот есть у меня знакомый художник Лактионов, у него тоже есть автопортрет. Вот если вырезать в фанере дыру и приложить ее к его автопортрету, то что мы увидим там, – рассказывает нам глава страны, – лицо. А если приложить ее к твоему автопортрету, то что увидим? – перетоптывает ножками. – Тут, правда, женщины: жопу». Потом, кончая путешествие, поглумившись над четвертой моей картинкой, портретом Комарова-сталевара, вдруг спрашивает: «А кто их на это вдохновляет?» Ну, значит Белютин. Вытаскивают Белютина.

– А картины его тоже висели на выставке?

– Нет, картин не было, да я его картин вообще тогда не видел, только после того, как студия распалась, появились какие-то его картины. Тот встает пред светлы очи, ужасно побледнел, и все сначала: «Кто ваша мать? Кто отец? Где учились?» В общем, поорал, поорал, но уже так, на исходе.

– Приустал.

– Его вывели в коридорчик, и он отправляется в следующую комнату, где Юло Соостер, Янкилевский, Юра Соболев. Набиваются туда, комнатка маленькая, а мне ужасно курить хочется. Думаю, не пойду я туда, хватит, наелись. В предбанничке прикрылся стеклянной дверью и сосу чинарик. И из комнаты, где это все происходит, выходят Преображенский – художник, который вел Хрущева по выставке, в общем, гид замысла, – и Серов, президент Академии художеств РСФСР. Глянули на меня мельком – чтобы они меня не узнали, не может быть и речи, – я четырежды становился «героем» базара, посмотрели на меня и: «Ах, какие мы молодцы, как хорошо все сделали...» Так обнимают друг друга, хвалят. Я опешил.

В этой второй комнатке я не был, знаю только, что он сказал Юло: «Вас надо сажать или нет – высылать». На что Юло ему сказал с милым эстонским акцентом: «Я сидел семь лет в лагере». Хрущев тут же выходит из зала, потаптывает ножками – пора бы и домой. И тут на него выскакивает Эрнст – глаза черные, энергия бешеная: «Никита Сергеевич, вы глава государства, я скульптор, я хочу, чтобы вы увидели мои работы». Этот растерялся – давно с ним никто так не разговаривал.

– Эрнст же воевал, помнишь, Андрей Вознесенский писал про него: «А вы бывали убитыми за Родину, наповал?»

– Камарилья кругом улыбается от счастья – находится смельчак, который так разговаривает с хозяином. Хрущев в недоумении потоптался и пошел в зал к Эрнсту. Теснота чудовищная. Эрнст начитает что-то объяснять, говорить, этот ему возражает, что, дескать, у вас талант и дьявол вперемешку, а мы должны вам помочь... Видит перед собой взрослого человека, достаточно уверенного в себе – по сравнению со всеми нами. Мне он орал: «Тебя на лесоповал!» и тому подобное, а здесь уже совем другой человек. Тут на Эрнста наскакивает Шелепин с криком: «Ты где бронзу взял? Ты отсюда никуда не уедешь!» Это парафраз на то, что Никита сетовал на отсутствие бронзы в нижнем зале у работ Эрнста. Эрнст смотрит на него, вытаращив глаза, и говорит: «Ты глава КГБ, у тебя есть пистолет, дай мне пистолет, я сейчас застрелюсь здесь – это дело моей жизни». Шелепин сразу пропадает куда-то – у них у всех есть способность мгновенно исчезать, фантастическая, поразительная.

Когда Никита орал на меня у последней картинки, у него из-за спины высовывается голова Аджубея и говорит: «Никита Сергеевич, они картины иностранцам продают». Никита перекосился. А я говорю, что даю честное слово, никто здесь из нас ничего не продавал. Поднимаю глаза – Аджубея нет, как не бывало. Теснота – а его нет.

Ну вот, добазарил с Эрнстом и пошел. Мы постояли, постояли в одиночестве, в горе. Было полное ощущение, что нас ждут воронки.

– Слова – словами, а дела – делами.

– Выходим – никого нет. Мы тихо-тихо побрели к Белютину домой. Сели, подымили сигаретами, ни до чего не договорились. Я поехал к Люське, жене, на работу. А она была политобозревателем на телевидении, и у нее как раз был эфир. Меня там все знали, пустили. Я тихо сел в углу на стульчик и заснул.

– Ночью же не спал.

– Через несколько дней мы заехали в Манеж и забрали свои картинки. Там тогда был директором очень милый человек, симпатичный, доброжелательный, симпатизирующий нам по-человечески, по фамилии Шмит. Он отдал нам картинки, ну мы и затихли.

Мы-то затихли, но не они. Ильичев решил это дело раскручивать дальше. Поскольку этот скандал произошел с художниками, значит, надо теперь добираться до писателей, кинематографистов, всех творческих союзов. Сначала назначается встреча в конце декабря творческой молодой интеллигенции в ЦК партии, в сталинском зале. Раздается звонок. Ну, поскольку я был четырежды обруганный, приглашают меня. Вызывает Дмитрий Алексеевич Поликарпов и говорит, что нужно поприсутствовать на этом собрании и выступить.

– Покаяться.

– Я начинаю что-то бормотать, он встает из-за стола – разговор окончен. Я тут же кидаюсь к Даниилу Данину – чего делать-то? Быстро садимся и пишем бумажку – бумажка жива до сих пор, можно в мастерской разыскать. На одной стороне пишем тезисы выступления, если все хорошо, а на другой стороне – если плохо. Сижу я с этой бумажкой, рядом Коля Воробьев – там много народу было: Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Левка Збарский, Глазунов, девятка МОСХа. Говорю Коле, мол, вроде велено выступать, а никто ничего не говорит. Колька отвечает записочкой – напиши. Я пишу записку: «Товарищ Ильичев, прошу предоставить мне слово. Художник Жутовский». Думаю, передавать – не передавать. Полный идиот. Сейчас уже можно не стесняться своего полного идиотизма.

Встает Ильичев, объявляет: «Поэт Егор Исаев, следующий – художник Борис Жутовский». Я выступаю по записке «что плохо», что моя профессия – не легкомыслие, а дело жизни, и над тем, что делаешь, надо думать – об этом и критика главы страны. Что-то в этом роде. Но и этим дело не кончается – опять вызывает Поликарпов. Ильичев решил это дело не оставлять. Нужны картинки, а их нам отдали, а я говорю, что их нет, – отвез за город. Ко мне домой приезжает, такой был в отделе культуры МК партии, Поцелуев, грозит Люське, говорит, что нужны работы. Я говорю, ладно, привезу, но я должен при этом присутствовать. А он – это может решить только Поликарпов. Я говорю, так давайте, вот телефон – звоните. Звонит. Я у него отбираю трубку, говорю, что я должен присутствовать при передаче картин. Поликарпов говорит, что это может решить только Бюро или Президиум ЦК. «Вот вы привезите картины, а мы решим», – говорит Поликарпов. А я: «Вот вы решите, тогда привезу». На следующее утро мне опять звонок – Поликарпов. Я заехал к нему, он говорит: «Вот вам пропуск, извольте привезти картины». Я, естественно, привез, их забрали и повесили в Доме приемов на Ленинских горах, где проходила встреча Хрущева с интеллигенцией.

– Другим для острастки. Вроде как выставка дегенеративного искусства в нацистской Германии в Третьем рейхе – хорошенькая параллель выстраивается. Потом она даже стала передвижной.

– Вроде этого. На встрече Никита славил Солженицына, топтал Эренбурга, Эрнста… Так как на первой встрече недоговорили, вскоре должна была быть вторая. Вскорости не получилось, а получилось только 7 марта уже 1963 года в Свердловском зале Кремля, на которой Хрущев перепутал Василия Аксенова с Ларионом Голицыным… Но наших картин на нее, слава богу, уже не повезли, а отдали нам. Правда, не всем – Володе Шорцу отдали две из четырех, а Юре Соболеву вроде ни одной... Вот так это было.