Михаил Краснов
Традицию нашей державности давно облюбовали карикатуристы.
Фото Danil Semyonov/AFP
Чего нам всем трагически не хватает, так это уважения человеческого достоинства. Другое дело, что каждый по-своему его ощущает: один купринский персонаж покончил жизнь из-за обостренного чувства своего достоинства («Река жизни»), а незабвенный Акакий Башмачкин лишь тихо просил: «Господа, зачем вы меня обижаете?»
В словарях слово «достоинство» сводится к чему-то приобретенному или заслуженному. А это не так! Достоинство имманентно человеку, существует от рождения и не может быть отнято. Даже у последнего мерзавца. Что вовсе не означает, будто этого мерзавца нельзя осудить и наказать. Можно и нужно. Нельзя только низводить его до степени зловредного насекомого, у которого не жаль оторвать ножки, крылышки, усики, а потом безжалостно раздавить. Почему нельзя? Да потому, что и этот «мерзавец» – человек. Он – творение Божие. То, что он пустил в себя тьму, еще не означает, что над ним можно и поиздеваться…
В сонме христианских святых есть немало тех самых «мерзавцев», которые опомнились и сами осудили себя так, как никакой человеческий суд не смог бы их осудить. И тем заслужили Божие прощение. Например, разбойник Варвар, раскаявшись, не смел ходить на ногах, как люди, и передвигался только на четвереньках. И был убит охотниками, принявшими его за зверя в кустах. Или бывший предводитель шайки, ставший монахом, преподобный Моисей Мурин говорил сам о себе: «Ты не человек, зачем же ты являешься между людьми?» Другими словами, только сам человек может счесть себя лишенным всякого достоинства, другие – не вправе.
Защита от нестабильности
Разумеется, вряд ли возможно формализовать способы защиты человеческого достоинства. Ясно лишь, что они не исчерпываются запретами, установленными в ст. 21 Конституции РФ: «Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию. Никто не может быть без добровольного согласия подвергнут медицинским, научным или иным опытам». Физические унижения, понятно, наиболее явные и нетерпимые. Но круг унижений гораздо шире. И он расширяется. Однако не потому, что род человеческий деградирует, а потому, что у каждого времени свои, если хотите, стандарты достоинства. Когда не придумана была еще канализация, отсутствие «удобств» в городском жилище не воспринималось как недостойные человека условия жизни. Когда телесные наказания школьников были повсеместными, мало кем они считались унизительными. Когда обычными средствами добывания доказательств преступления были пытки, это могло восприниматься как жестокость, но вряд ли кто-то апеллировал к достоинству. И т.д. и т.п.
Сегодня стандарты (правовые, политические, социальные) изменились. А потому, в частности, проживание человека в бараке, хибаре, аварийном доме, а то и вовсе отсутствие крыши над головой является в первую очередь унижением человеческого достоинства, даже если сам человек так вопрос не ставит. По крайней мере это унизительно в стране, чьи власти тратят миллиарды на символы государственного престижа. Точно так же унизительно, когда граждане лишены реальной свободы политического выбора, ведь государство, в чьей Конституции начертаны слова о демократическом и правовом государстве, как бы говорит человеку: «От тебя ничего не зависит».
Невозможно юридическими средствами заставить одного человека видеть в другом личность. Это зависит от воспитания, от мировоззрения и совести. Одни следуют, например, логике: «Почему я должен уважать бабушку? Она меня даже не родила» (Илья Ильф). Или: «Что хочется сделать, когда заберешься наверх? Плюнуть вниз» (Михаил Жванецкий). Для других ближе иной принцип: «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Евангелие от Матфея). Или: «Члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее, и которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечения» (1-е Послание коринфянам).
Что может тут право? Прежде всего помочь так обустроить публичное пространство, чтобы идея уважения человеческого достоинства стала доминантой в государственной политике. Тогда, глядишь, она превратится в норму и в частных отношениях.
Этой идеей и руководствовалась наша группа, которая разработала проект новой Конституции России. В нее кроме автора этих строк входили доцент Светлана Васильева и студенты факультета права Высшей школы экономики Евгений Белеевский, Антон Воробьев, Александр Горский, Станислав Жигалов, Николай Телеснин (в подготовке проекта принимали участие также студенты Станислав Гуревский, Александра Миндрина, Юлия Полетаева, Надежда Романова и Анжелика Сахипгареева). В ближайшее время фонд «Либеральная миссия» собирается выпустить брошюру, где будут представлены этот проект и стенограмма его обсуждения, проведенного в фонде под руководством Евгения Ясина и Игоря Клямкина. Здесь же я смогу сказать только о некоторых ключевых конструкциях проекта.
Латинское слово constitutio в переводе имеет два значения. Первое – «устройство, устроение», то есть нечто, что уже существует (именно в таком значении «конституция» употребляется, например, в биологии). Другое значение – «установление», предполагающее проявление чьей-то воли в юридическом акте. Так вот, Конституция в ее современном понимании должна исходить из обоих значений. Понимание Конституции только как «фотографии» существующего положения вещей (по Фердинанду Лассалю – соотношения сил) приводит к нестабильности, а как навязанного «проекта», не соответствующего ни нравственному, ни интеллектуальному, ни политическому уровню данного общества – к отторжению обществом Основного закона.
Нынешняя российская Конституция вроде бы избежала этих двух крайностей. Но это лишь на первый взгляд. Та ее часть, которая посвящена ценностям правового государства, действительно отвечает запросам российского общества (хотя сегодня появилось немало тех, кто эти ценности считает чуждыми русскому сознанию). Но в Конституции есть еще «инструментальная» часть, закрепляющая определенную систему власти. И вот она-то соответствует скорее лассалевскому пониманию: в ней закреплена конструкция, отразившая «соотношение сил» на конец 1993 года. Какое-то время это, видимо, было оправданно. Но сегодня такая конструкция как раз и не позволяет укоренить конституционные ценности, в том числе и ценность человеческого достоинства. Да и вообще сомнения в этих ценностях питаются во многом стилистикой власти, которая имеет институциональную возможность навязывать обществу мировоззрение небольшой группы людей, стоящих «на вершине власти», и выдавать его за общенациональное.
Почему? Если говорить схематично, то потому, что система блокирует возможность соревноваться разным политическим силам в том, кто лучше сможет обеспечить и защитить конституционные ценности. Нынешняя конструкция, воспроизводя персоналистский тип власти, препятствует политической конкуренции, подавляет развитие парламентаризма, наконец, предопределяет правление бюрократии, а не ответственных перед народом политиков. Конечно, многое в стилистике власти зависит от качеств личности, которая занимает президентскую должность. Но как раз так и не должно быть: опасно, когда развитие общества фатально зависит от очередного лидера. Как говорил Карл Поппер, вместо вопроса «Кто должен править?» требуется поставить другой вопрос «Как нам следует организовать политические учреждения, чтобы плохие или некомпетентные правители не нанесли слишком большого урона?».
Отсюда для нас вытекал важный вывод: если мы хотим конституционно гарантировать вполне определенную парадигму развития государства, необходимо идти по двум направлениям: во-первых, закрепить основную задачу государства (выстроить приоритет ценностей), которая будет оставаться таковой вне зависимости от качания политического маятника, и, во-вторых, заложить в основание такую конструкцию власти, которая обеспечит качание маятника, но в то же время не позволит пойти ему вразнос.
Младший имеет преимущество
Зерно философии, положенной в основу проекта, заключается в концентрации внимания на «маленьком человеке», на «униженных и оскорбленных». И это отнюдь не левая идеология. Это скорее, если говорить в терминологии «измов» (хотя я в них плохо разбираюсь, а нынче они вообще все перемешались), есть социальный либерализм. Ведь, с одной стороны, речь не только не идет о сужении свободы, но, наоборот, о более строгих гарантиях ее обеспечения, с другой – эта свобода должна сочетаться с выравниванием возможностей для тех, кто по объективным причинам находится в худшем положении.
Мы предложили радикально изменить обычное понимание социального государства, когда в конституциях, в том числе российской, говорится о создании условий для достойного существования. В нашем проекте прямо указывается, что при создании таких условий приоритет имеют именно те, кто объективно имеет меньшие шансы для самореализации. В тексте провозглашается: «Меньший имеет преимущество». Понятно, что это не очень корректная с точки зрения юридической техники формулировка. Но мы хотели лишь более выпукло сказать о своем понимании справедливости, не скрывая, что данная формулировка есть перифраз евангельского принципа «Больший да будет вам слугою».
Хосе Ортега-и-Гассет писал, что либерализм – это «предел великодушия; это право, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородный клич, когда-либо прозвучавший на Земле. Он возвестил о решимости мириться с врагом, и – мало того – врагом слабейшим». Однако на самом деле этот благородный клич прозвучал еще из уст Иисуса Христа. Евангелие – это не только высшее благородство Бога, дающего нам, людям, того не заслуживающим, надежду на спасение, но и гимн человеческому достоинству!
Невозможно, конечно, институализировать любовь, да еще и к врагу; невозможно правовыми средствами заставить совершать нравственные подвиги и, в частности, подставлять вторую щеку для удара, отречься от собственности, отдать жизнь за ближнего. Но можно, убежден, реципировать тот дух благородства, которым пропитано все учение Христа, как бы адаптировать евангельские принципы к светской государственности.
 На вершине власти – персонифицированные институты. Их надо уравновесить. Фото Reuters |
Преимущество, отдаваемое слабому, необходимо не только из чувства милосердия, но и для элементарного обеспечения справедливости, без которой нельзя говорить о подлинном праве. Государство обязано хотя бы стремиться сглаживать объективные различия людей в стартовых условиях, в том числе путем закрепления преференций для определенных категорий. Понятно, что этот принцип имеет и оборотную сторону в лице патернализма. Но свою задачу мы видели в том, чтобы хотя бы побудить задуматься о том, что нельзя зацикливаться на экономической целесообразности. И уровень развития страны нужно оценивать не по наиболее успешным сферам, сегментам и людям (условно говоря, по числу миллиардеров), а по качеству жизни тех, кого презрительно зовут аутсайдерами. Вот то основное, что есть в нашей «ценностной» части.
В части же «инструментальной» мы попытались обрисовать систему власти, которая бы не просто позволяла, но и побуждала общество осуществлять контроль за публичной властью. В каждой стране – свой набор публично-властных институтов, своя конфигурация этих институтов. Но в большинстве своем эти наборы и конфигурации укладываются в три модели: парламентскую, президентскую и полупрезидентскую (смешанную).
Последняя как раз конституционно установлена в России. Но из-за дисбаланса в системе сдержек и противовесов у российского парламента налицо явный дефицит власти. Собственно, превращение его в сервильный орган во многом обусловлено именно этим дефицитом. Дефицит парламентской власти обязан прежде всего тому, что парламент практически не имеет никаких рычагов влияния на правительство, будучи фактически отстранен как от его формирования, так и от контроля за его деятельностью. Конституционные нормы, якобы опровергающие этот тезис, не в состоянии действовать, поскольку другие нормы попросту блокируют эти формальные рычаги (о том, как это происходит, пришлось бы писать отдельную статью. Впрочем, об этом автору приходилось говорить в печати довольно часто). Кстати, именно поэтому мы до сих пор не имеем и зрелых, ответственных партий: ни одна из них не отвечала и не отвечает за проведение государством определенного политического курса.
Нейтральный президент
Казалось бы, чтобы выпрыгнуть из «матрицы» традиционного для России персоналистского типа власти, стоило бы перейти к парламентской модели или, напротив, к президентской, где правительства как отдельного органа нет, а есть президент и противостоящий ему (сдерживающий его) парламент. Однако мы пришли к выводу, что ни та, ни другая для современной России не подходит. Парламентская модель, во-первых, требует уже закаленных в политической борьбе партий со своим ядерным электоратом, чего у нас нет. А во-вторых, она опасна именно в сегодняшней России, где ценности права не просто не успели еще укорениться, но и все последние годы дискредитировались благодаря деятельности институтов, для которых торжество права, его охрана и защита как раз и являются главной задачей. Поэтому, в частности, региональные элиты воспримут парламентскую систему с институционально слабым главой государства и зависящим от парламента премьером фактически как безвластие. Вряд ли нужно доказывать, сколь опасно это для целостности страны. Что же до президентской модели, то она требует очень высокого уровня политической культуры, в том числе способности договариваться, ибо такая модель практически не имеет формальных каналов для разрешения конфликтов между президентом и парламентом (нечто подобное у нас и было в 1991–1993 годах). Не случайно такая модель без сильных потрясений существует лишь в США (Гражданская война была вызвана все же не конфликтом президента и Конгресса).
Коротко говоря: мы остановились на существующей ныне модели, но попытались уравновесить силу парламента и президента. Самое главное, что в нашем проекте последний выступает главным образом уже не как активный политический игрок, определяющий политический курс страны и потому объективно заинтересованный в устранении всякой оппозиции, а как политически нейтральная фигура, как институт, охраняющий (и имеющий для этого необходимую силу) конституционный строй, основные «правила игры», базовые институты конституционного государства и, конечно же, независимость страны, ее целостность.
Достигается это в проекте разными путями. Прежде всего тем, что правительство перестает быть продолжением президентского аппарата. Кандидатуру премьер-министра предлагает Госдума президенту, а не президент Думе, как сейчас. И свои полномочия правительство слагает не перед вновь избранным президентом, а перед вновь избранной Думой. Однако в проекте предусматривается и, так сказать, резервная (стабилизирующая) роль главы государства: если думские фракции не смогут договориться о кандидатуре премьер-министра (а когда нет явного большинства одной партии, такая договоренность затрудняется, как это произошло, например, в Греции в мае 2012 года), то не новые парламентские выборы проводятся, а президент сам назначает на один год премьера и министров. Такой временный кабинет через год либо может получить доверие Думы и тогда становится полноценным правительством, либо уходит в отставку. Но если после ухода в отставку президентского кабинета Дума вновь не представляет согласованную фракциями кандидатуру премьер-министра, президент распускает Думу (это – единственное в нашем проекте основание для роспуска нижней палаты).
Итак, глава государства лишается права формировать правительство (кроме временного) и диктовать ему свою волю (сегодня это достигается, в частности, тем, что президент может отменять его постановления, противоречащие президентским указам, определять основные направления внутренней и внешней политики, что даже логически опровергает принцип разделения властей, отправлять кабинет в отставку без всякого внешнего повода и, наоборот, не отправлять, если правительству вынесен вотум недоверия). Однако одновременно, по нашему проекту, он приобретает и существенные новые полномочия. Но такие, которые предназначены для выполнения его стабилизирующей, охранительной функции. Среди них можно назвать самостоятельное назначение и увольнение генерального прокурора, государственного правозащитника (кстати, имеющего, гораздо более значительные прерогативы в сравнении с нынешним уполномоченным по правам человека), руководство Национальной гвардией (помимо того, что он остается Верховным главнокомандующим и руководит внешней политикой); осуществление мер федерального вмешательства в случае попыток регионов выйти из конституционного поля и т.п.
При этом «наш» президент не будет заинтересован в популизме, поскольку он избирается лишь один раз, хотя и на семь лет. Таким образом, характер проектируемой президентской должности востребует людей с иными по сравнению с «традиционными» политиками свойствами. Тем не менее для усиления гарантий от возможности использовать должность премьер-министра для «прыжка в президентское кресло» в нашем проекте установлено, что полномочия досрочно уходящего президента исполняет председатель Сената (эта палата избирается всем населением), если же и он не сможет – председатель Госдумы, а далее – председатель Конституционного суда.
А вот на уровне регионов вводится именно парламентская модель. Тем самым, с одной стороны, граждане будут приучаться к более ответственному голосованию, а партии – привыкать к политическим компромиссам. С другой стороны, это во многом снизит опасность появления региональных «баронов», «удельных князей», короче, будет устранять персоналистские стереотипы.
* * *
Говорить о нововведениях нашего проекта можно еще долго. Тут и новые принципы избирательного права и избирательной системы, и принципиально новая модель судебной власти, и описание публичной службы как «золотого аквариума», и децентрализация, и сильное местное самоуправление, и т.д. Но обо всем этом невозможно сказать в газете.
Мы ничуть не обольщаемся ни тем, что создали «совершенный продукт», ни шансами на то, что он будет реализован. Просто хотели своим специфическим – конституционно-правовым – языком предложить свое видение российской государственности. А мечтать нельзя запретить никому.
Дарья Гармоненко