Что мешает модернизации России

Каждый смотрит в свою сторону, а соседа предпочитает не замечать.
Фото Олега Ласточкина (НГ-фото)

Недавнее утверждение Игоря Юргенса, главы Института современного развития (ИнСоР), что российская архаика, общинность и патернализм несовместимы с демократией, политической модернизацией, является общим местом нашей либеральной публицистики и девяностых, и нулевых. И в самом деле, народ не всегда во всем прав, как считают идеологи «русского национализма».

Я не согласен с теми, кто полагает, что слова Игоря Юргенса о том, что в провале объявленной Дмитрием Медведевым модернизации страны виновен наш народ, являются посягательством на наше российское национальное достоинство. В конце концов наш народ знаменит не только своими достижениями и победами, но и поразительным умением самому разрушать до основания все, созданное им же с трудом, через миллионные жертвы.

В России уже в конце XVI – начале XVII века много писалось и говорилось о пороках русской души, об истоках нашего традиционного русского рабства и неустроенности нашей жизни. Позднее экономист из народа, грамотный крестьянин Иван Посошков в своих посланиях Петру I обращал внимание царя на наши российские «разбои», на «процветание воровства», которого, как он писал, нет «во всех государствах христианских и басурманских, ┘ каковы у нас в Руси». Кстати, вот о чем не думают наши новые модернизаторы. Возможна ли модернизация в стране киллеров, в нашей современной России, где уровень преступности в разы (а по распространению убийств – в 10 раз) превышает уровень преступности в Старой Европе? Было много случаев, когда успешная модернизация осуществлялась в условиях диктатуры. Но нет ни одного случая технологического, цивилизационного прорыва в условиях разгула организованной и усиливающейся бытовой преступности.

Нет никакой вины Игоря Юргенса в том, что он стал на давно проторенную тропу критики слабостей, как он говорит, российского «племени». Но, как выясняется, наши либералы очень плохо знают психологию российского «племени», которое сотрудники ИнСоРа хотят переделать до основания к 2025 году. Они объявляют войну российской общинности, российскому коллективизму, которых, например, в XVI–XVII веках никто у нас не обнаруживал, и не видят чумы индивидуализма и эгоизма, которая разлагает современную Россию. В том-то и проблема. Все дореволюционные мыслители, за исключением идеологов большевизма, полагали, что главным в человеке является его душа, развитость его моральных чувств. Нынешняя новая русская либеральная интеллигенция, которую ни в коем случае нельзя обвинить в личной безнравственности, тем не менее равнодушна к этой главной моральной проблематике.

Несомненно, без изменения некоторых особенностей нашей национальной психологии Россия обречена. Но вся проблема в том, что и у кого менять в первую очередь! В России всегда все перемены шли или по инициативе властей предержащих, или по инициативе оппозиционной интеллигенции. Из всего этого следует, что качество всех этих реформаторских начинаний зависело от интеллектуальной, волевой и моральной состоятельности наших реформаторов.

Эсхатологические настроения, катастрофизм, вера в чудо, поиски простого и окончательного решения, «панацеи», одномерность мышления, замена трудной работы по поиску причин русских бед поиском врагов, недостаток чувства реальности, умения ценить то, что есть, увлечение крайностями, стихией разрушения – во всем этом и Бердяев, и все веховцы видели слабости как народа, так и революционной интеллигенции. «Большевизм в России, – писал уже в эмиграции Николай Бердяев, – явился и победил потому, что я таков, потому, что у меня не было настоящей духовной силы. Все ответственны за всех».

Парадокс состоит в том, что нынешняя постсоветская либеральная интеллигенция, кузнец революционных перемен 1990–1991 годов, интеллигенция, выросшая в бесклассовом, советском обществе, воспитанная на идеалах марксистского равенства, куда дальше отстоит от простого народа, чем российская и разночинная, и дворянская интеллигенция начала ХХ века. Отсюда от действительно характерного и для Игоря Юргенса, и для всех сотрудников его института отчужденного отношения к народной массе как к чему-то другому, чужому, не имеющему к ним никакого отношения, идет и слабость, и одномерность исследовательской позиции. Между тем обновление России, ее выздоровление предполагает не только излечение народа от инертности, пассивности, от его нежелания стать хозяином своей судьбы, от того, что Игорь Юргенс называет «патернализмом», но и излечение нашей постсоветской интеллигенции, к примеру, от присущего ей большевизма. Кстати, и с «патернализмом» не так все просто, как думает Игорь Юргенс. Да, нынешнее российское «племя» все время говорит о том, что новая власть, «демократы» мало что ему дали, «не дали той хорошей жизни, которую обещали в 1991 году». Но надо понимать, что эта надежда на власть, которая должна «дать» благосостояние, идет не столько от дореволюционной России, сколько от советских времен, когда «при Сталине власть каждый год снижала цены». Дореволюционный крестьянин, по крайней мере до конца XIX века, жил царистскими настроениями, обожествлял царя как «защитника и заступника», но никогда не связывал благополучие своего двора, своей семьи с надеждами на власть.

Неужели не понятно, что нет пока никаких оснований говорить о каком-то провале модернизации России – хотя бы потому, что на самом деле до сих пор команда модернизаторов не сумела решить самую простую задачу: сформулировать нормальным, человеческим языком стратегию спасения России, описать негативные последствия нынешнего инерционного развития в тех словах, понятиях, найти те предметные осязаемые образы, которые бы получили отзвук в душе, как говорит Игорь Юргенс, российского «племени». Несомненно, сейчас патриотического задора у российского народа меньше, чем десять лет назад, меньше забот о благе и процветании Отечества. Но в силу того, что у подавляющего большинства простого народа нет никакого «запасного аэродрома», в нем одновременно сидит страх потерять то, что у них есть. В их душе живы страхи, связанные с неверием в будущее своей страны. И здесь, на мой взгляд, есть шанс, найдя доступ к этим страхам, вызвать у российского «племени» интерес к программам «спасения», «преобразования», «возрождения» России (я нарочито использую в своем тексте слова, которые не знают или забыли наши новые модернизаторы).

Беда наша состоит в том, что люди, которым власть доверила заниматься разработкой стратегии развития России, не знают ни своего народа, ни своей страны. Беда современной России не в воображаемой общинности, которую наши новые славянофилы славят, а новые либералы топчут. Беда – в дичайшем, самом разнузданном индивидуализме, анархизме, когда каждый погружен в себя и, как показывают социологические исследования, не хочет даже пальцем пошевелить во благо Отечества. Но надо понимать, что на самом деле неразвитость личности и индивидуализм, сосредоточение всех мыслей на себе и своих интересах тесно связаны. Личность как раз и предполагает нечто иное – способность увидеть, что рядом с тобой есть другие люди со своими интересами. Надо научиться отличать стадность, неразвитость «Я» от коллективизма как сознательного выбора, от потребности в кооперации, из которой выросло гражданское общество.

Самые серьезные угрозы идут не от мнимой «общинности» и мнимой «патриархальщины», а от прогрессирующего после 1991 года расчеловечивания значительной части нашего населения и прежде всего молодежи, которая лишена уже не только исторической памяти, но и самых простых человеческих чувств и эмоций, лишена тех понятий и смыслов, на которых и держится элементарная общинность. Препятствий на пути спасения России куда больше, чем полагает Игорь Юргенс. Разговоры о пресловутой «общинности» – это на самом деле лакировка действительности, подмена трудных, почти не разрешимых проблем мнимыми. Об этом уже писал в 1910 году наш выдающийся, настоящий либерал Павел Милюков, споря с Петром Струве, что беда русских и России состоит не в нашем якобы патриархальном укладе жизни, а в том, что, напротив, у нас нет традиционализма как устойчивой национальной, исторической памяти.

У нас правил и правит бал индивидуализм. Остатки патриархальщины и крестьянского трудолюбия использовал Сталин во время индустриализации. А после сталинской индустриализации у нас уже нет ни крестьянина, ни традиционализма, ни патриархальщины. Ничего не осталось от пресловутого русского «патернализма». Народ у нас на самом деле не верит власти и больше не связывает свое благополучие с ней. И это, на самом деле, самое важное препятствие на пути модернизации.