Игорь Чубайс
Прага, август 1968 года. Жителей города советская пропаганда не убеждала.
Фото РИА Новости
Давно все это было. Как принято шутить: так давно, что так долго не живут. Аж в августе 68-го. А почему вдруг решил вспомнить?.. Иногда я рассказывал эту историю в разных компаниях – кто-то переспрашивал, кого-то это вовсе не интересовало. А года три назад я встречал в «Домодедово» Владимира Буковского, заранее договорились, что в город из аэропорта поедем вместе. Мы не были лично знакомы, и, чтобы побыстрее войти в доверие, я с ходу стал объяснять Владимиру Константиновичу, что биографии у нас похожие и что против оккупации Чехословакии я протестовал публично.
Буковский, немного меня послушав, не произнес классическое «не верю», но брошенными репликами дал понять, какое умозаключение возникло в его голове, – дескать, сочиняй, да знай меру, за простое «письмо несогласия» людей увольняли с работы┘ Такой поворот меня несколько раздосадовал, и я решил при случае непременно вернуться к теме.
С чего начиналось
Конец декабря 1967 года принес не совсем обычную новость – в Праге пленум ЦК Компартии Чехословакии избрал нового первого секретаря, место Антонина Новотного занял мало кому известный Александр Дубчек. Смена руководителя происходила в соцлагере обычно в двух случаях – или потому, что прежний «после тяжелой и продолжительной болезни...», или когда партия, разглядев «звериное обличье ревизиониста и предателя», сама решала навести порядок в собственных рядах. Здесь же случилось что-то не каноническое – Новотный переставал быть персеком, но оставался президентом. Мне было 20 лет, но я уже давно интересовался политикой, к чему приобщил меня отец-политработник, и я понимал: нарушены идеологические правила. В моем многолетнем споре с отцом появлялись новые аргументы.
Дальше события развивались по нарастающей. В марте 1968 года Новотного вовсе отправили на пенсию. В руководство страны пришло много новых людей: Олдржих Черник, Честмир Цисарж, Йозеф Смрковский, Людвик Свобода. Но еще важнее другое – сквозь советский железный занавес стали проникать новые, прежде запретные слова и формулировки: «социализм с человеческим лицом», «отмена цензуры», «права и свободы граждан». Даже московская «Правда», пересказывая речи новых чехословацких руководителей, не могла обойтись без бесконечно заманчивого и желанного слова «демократизация». Прежде нам постоянно врали, что самые свободные в мире государства – социалистические, а тут напрямую, хотя и сквозь зубы и с явным раздражением, признавалось, что в Чехословакии происходит процесс демократизации.
Как получить информацию
Изменения в Праге и Братиславе постоянно подвергались критике в советских средствах массовой информации и пропаганды, и сквозь это кривое зеркало кое-что удавалось узнать и понять. Конечно, я регулярно слушал западное радио – разные «свободные голоса»; именно весной 68-го в СССР возобновилось их глушение, но и сквозь вой и скрежет что-то удавалось расслышать. Если в Питере, где я тогда учился в университете и жил с родителями и младшим братом, в киосках продавалось два экземпляра газеты «Руде право» или «Млада фронта», один из них оказывался моим. Кроме того, я постоянно знакомился и старался общаться с чехами и словаками, которые приезжали в город как туристы или в служебные командировки. Словом, информационная картина была у меня достаточно полной, я был рад за соседнюю страну, которая становилась свободной и открытой, и одновременно понимал, в каком безнадежно тупиковом положении находимся все мы, задавленные диктатом идеологии и номенклатуры.
Почему в Одессе
Через некоторое время после окончания летней сессии и начала каникул я отправился к школьному другу в Одессу. В этом городе мы, до Питера, жили всей семьей несколько лет, потому что мой отец-офицер работал здесь в военном вузе, а я учился в школе. Бывший одноклассник – Саша Кастулин – приглашал меня к себе, и мы несколько недель проводили в веселом отдыхе, купаясь и ныряя в море, встречаясь с другими ребятами, а иногда – и с учителями из нашего бывшего класса. В этот раз все было как и прошлым летом, но все разговоры касались Пражской весны. Не скрою, что с моей подачи тема эта захватила нас настолько, что после утреннего пляжа, во второй половине дня, человек десять – уже не только бывших одноклассников, но и просто соседей, знакомых – собирались во дворе Сашиного дома, и мы детально обсуждали новости из Праги, вопиющий разрыв между тем, что говорила и писала о Чехословакии советская пропаганда, и тем, что говорили об этом сами чехи. Мы рассуждали о том, как все это будет влиять на нашу страну. В Одессе время от времени удавалось ловить на транзисторный приемник чешское и словацкое радио, к этому времени я научился понимать не только письменные тексты, но и устную речь на этих близких нам славянских языках. Словом, я себя ощущал полностью «в теме» и постоянно рвался в дискуссию со всеми, кто вообще готов был об этом спорить.
Моя прямолинейная и несколько наивная манера выкладывать все начистоту привела к конфликту, смысл и значение которого я понял не сразу, а спустя некоторое время. Вскоре моим оппонентом оказался Сашин отец, отставной офицер. Понятно, что он не мог быть сторонником Дубчека, и потому, используя все накопленные мною факты и аргументы, я начал переубеждать человека, который был старше меня в два с половиной раза. Кончилось дело тем, что на следующий после дискуссии день Саша, очень деликатно и не вдаваясь в детали, сказал, что другая наша одноклассница – Вера Вишнева – хочет, чтобы я к ней перебрался до конца каникул. Я охотно перешел к Вере, которая жила в соседнем доме, и мы опять продолжали все увеличивающейся компанией обсуждать вечерами новости из Праги. Так продолжалось почти ежедневно, пока 21 августа ТАСС не сообщил о «братской помощи» народу, который желал ее меньше всего на свете. В тот вечер мы опять собрались во дворе, вопрос был один – как на это реагировать? Я, конечно, знал, что на Западе бывают демонстрации протеста и, недолго думая, решил, что то же самое устрою здесь. Предложил желающим присоединяться. Часть ребят отмалчивалась, часть сказала, что пойдет вместе со мной.
Мы договорились подготовиться, лучше разобраться в обстановке и через пару дней снова собраться на старом месте. На следующий день мне кто-то подарил чехословацкий флаг. Но в назначенное время пришла только моя школьная подруга Лиля, совершенно очаровательная боевая девчонка. Она рассказала, что кто-то заболел, кого-то не пустила мама┘ Словом, нас осталось двое, правда, Лиля идет только чтобы посмотреть, что из этого получится, «официально она в протесте не участвует».
 Так выглядела на рубеже 60-х и 70-х главная одесская площадь. Сюда привели детей в день 100-летия Ленина. Фото РИА Новости |
Как это было
Трамвай быстро докатил нас с 5-й станции Большого Фонтана в самый центр, где, отгороженная кустарником и самим городским рельефом, находилась площадь с памятником Ленину и зданием обкома партии; кажется, это место называлось Куликово поле. Переходя трамвайные пути, я поднял над головой бело-сине-красное полотнище и заорал что было сил: «Вон оккупантов из Чехословакии». Пройдя мимо людей и машин, я вошел на полуогороженную площадь, предназначенную для демонстрации народной любви к вождям. Прямо передо мной, метрах в двухстах, было здание обкома, а справа, метрах в трехстах, стоял каменный вождь-истукан. Размахивая флагом, я быстро дошел до подножия памятника и повернул назад.
Лиля оставалась где-то у входа на площадь. Сильное нервное напряжение, которое я тогда испытал, не забылось и сейчас. Но все было тихо. В здании обкома в субботний день, да еще и во второй его половине, видимо, почти никого не было. На площади – она служила местом официальных мероприятий и демонстраций, но вовсе не пространством для гуляний и развлечений горожан – не оказалось ни души. И только когда я прошел большую часть пути к выходу с плаца, на противоположной его стороне заметил милиционера, с которым мы, как видно, двигались в противоположных направлениях, а может быть, он просто только что вышел на дежурство┘ Словом, нас разделяло метров триста, он направлялся в мою сторону, а я уже уходил к трамвайной остановке. Тут откуда-то появилась Лиля, и мы быстро пошли к находящемуся рядом железнодорожному вокзалу. Мы оба испытали шок и в то же время с облегчением понимали – сказанное нами сделано и, кажется, все обошлось┘ Говорить ни о чем не хотелось. По домам мы разъехались на том же трамвае, а спустя пару дней поездом я уехал в Ленинград. Никто из друзей меня не выдал, а в Питере – ни дома, ни в университете – я никому ничего не рассказывал. Позднее я узнал про семерых москвичей, вышедших на Красную площадь. Шанса уцелеть у них не было даже одного из миллиона, и они провели в заключении не один год┘
Что было потом
Вернувшись домой, я долго не мог успокоиться. В университете, с друзьями и незнакомыми людьми постоянно вступал в дискуссии о, как тогда говорили, «событиях в Чехословакии», сочинил несколько песен против оккупации, писал антисоветские лозунги на банкнотах и вывешиваемых в городе газетах. 16 января 1969 года в Праге, на Вацлавской площади, в знак протеста против оккупации сжег себя мой далекий коллега, студент философского факультета Карлова университета Ян Палах. Тогда я купил в магазине огромную круглую бордовую пуговицу и сделал у гравера надпись золотом. Самодельный значок с соответствующим именем я иногда надевал на лацкан своего пиджака. Между тем два моих поступка, которые с сегодняшних позиций вообще кажутся не стоящими упоминания, вызвали жесткую реакцию властей.
К новому 1969 году редколлегия стенгазеты моего курса решила подготовить боевой, ударный номер. Кто-то взялся написать заметку про битлов, кто-то – про сексуальную революцию, ну а меня, конечно же, попросили рассказать о Чехословакии. Меня мучили противоречия – писать ложь я не могу, писать правду – нельзя, не выполнить поручение – тоже нехорошо┘ Наконец, решил – напишу, что думаю, а они все равно не опубликуют. Но «они» не испугались и опубликовали, сделав приписку: «Редколлегия не согласна с мнением студента Чубайса». Стенгазету вывесили, она провисела целую перемену, кажется, весь философский факультет сбежался ее читать, а когда прозвенел звонок и все разошлись на занятия, газета куда-то исчезла┘ О том, куда и почему она исчезла, я узнал только в апреле. В нашу учебную группу пришло все факультетское начальство принимать ленинский зачет (одна из форм открытого идеологического контроля за студентами в СССР). Вся группа зачет получила, но студенту Чубайсу парторг категорически отказался его выставлять. А еще через день, когда я встретился с секретарем нос к носу в коридоре факультета и спросил про зачет, он, наконец, ответил прямо: «Вы что же, хотите писать такие статьи и учиться на философском факультете? В ближайшие дни мы вас отчисляем».
Совершенно неожиданный поворот событий меня взбудоражил. Я тут же поехал домой и рассказал обо всем отцу. И здесь я должен сказать слова самой искренней сыновней благодарности человеку, которого, увы, уже давно с нами нет. Борис Матвеевич в это время продолжал служить в армии, он оставался политработником, точнее, был начальником кафедры философии военного вуза. Но еще важнее то, что он был настоящим, убежденным коммунистом, а взгляды сына его очень сильно коробили. Однако в критической ситуации семейные ценности оказались для него важнее идеологических. Отец написал от моего имени письмо в деканат, где говорилось, что в канун столетия Ленина я еще раз продумал и переоценил происходящее┘ И дальше – как положено. Возможно, кто-то меня осудит, но и для меня воля отца, семьи была выше собственных убеждений┘ Словом, это письмо плюс телефонное право – все это сработало, и мне дали возможность доучиться на факультете.
Между тем, совсем не желая этого, я нанес еще один удар по отцу. Тут уж ситуация была совсем банальной. В военный вуз, где он работал и где у меня было много друзей, приезжал лектор из Москвы – генерал Главпура (Главное политическое управление – отдел ЦК КПСС по армии). И приезжал он, чтобы рассказать... да, вы не ошиблись – о событиях в Чехословакии. Зная мой особый интерес к теме, друзья предложили послушать доклад московского начальника. Просить дважды меня было не нужно, проникнуть на охраняемый объект – тоже не проблема. И вот я на лекции, где чиновник в лампасах целый час несет всякую околесицу про ревизионизм, происки империализма и контрреволюцию. Я сидел, не проронив ни слова, и только после выступления, когда ушли уже и те, кто задавал вопросы, а в стороне маячил лишь один начальник секретной библиотеки, подошел к московскому чиновнику и, проявляя неадекватную наивность, стал рассказывать, что о затронутых докладчиком вопросах пишут и говорят сами чехи. Генерал меня не перебивал, но и ничего не отвечал. Похоже, он испытывал почти такой же нервный шок, какой испытал я на площади перед обкомом... Вскоре выяснилось, что тот самый начальник секретной библиотеки написал донос в Главпур. Если сын не отвечает за отца, то отцу за сына – пришлось┘ Вскоре специальная комиссия штаба Ленинградского военного округа начала проверять работу моего отца. Однако его идейная позиция не могла вызывать никаких сомнений – думаю, он был гораздо более убежденным человеком, чем те, кто его проверял. Семья пережила еще один стресс, но все закончилось ничем, то есть крамолу в лекциях начальника кафедры выявить не удалось. Правда, как неохотно признавал отец, военный особист еще долго посещал его и расспрашивал обо мне и моих друзьях-знакомых. Тогда же я обнаружил в организации работы КГБ еще одну несуразность, которая, думаю, меня очень выручила, но раскрывать, в чем она состоит, можно будет лишь тогда, когда Россия создаст настоящую, принципиально новую службу национальной безопасности, не являющуюся преемницей карательных структур тоталитарного государства...
После всего случившегося все ходы и лазейки оказались для меня закрытыми, лживый и ненормальный мир, который меня окружал, нельзя было подвергать критике. Со временем я понял, что в таком положении находится каждый, кто хоть немного размышляет о нашей стране. Дождаться перестройки было очень нелегко, но я выжил, не сошел с ума, не попал в места не столь отдаленные. Я научился жить по принципам, принятым в философии экзистенциализма. Смысл их прост и понятен. Одни люди, прежде чем что-то делать, задают вопросы: а готово ли общество, а созрели ли условия, а имеется ли достаточно предпосылок?.. Экзистенциализм учит другому: всегда оставайся самим собой, не ври себе, сохрани свою самость-экзистенцию, действуй исходя из своих собственных принципов.
* * *
Как-то пару лет назад про чехословацкую историю меня расспрашивал мой друг – польский дипломат Хенрик Л. Выслушав мой рассказ, он живо реагировал: ты знаешь, если бы мы все тогда, в 68-м, в Польше напряглись, потребовали, забастовали, Польша, может быть, и не ввела бы войска в Чехословакию. Я тогда так и не сказал Хенрику, что у меня и в мыслях не было остановить советскую оккупацию; в конечном счете (наверное, не вполне это сознавая), я просто хотел сохранить самого себя. Ведь не в силе Бог, а в Правде, а одно слово правды весь мир перетянет. Как написано на чешском гербе: «Правда вытези, правда победит!» В 95-м меня и несколько других российских протестантов пригласил президент Чехии Вацлав Гавел. Там я получил единственную в своей жизни памятную медаль от мэра Праги.
Ну а Владимир Константинович может не сомневаться...
