Сергей Цирель
Так должна выглядеть 400-метровая башня, вызвавшая столько страстей и споров.
Фото с сайта www.ohta-center.ru
Среди петербургской интеллигенции кипят страсти, 10 октября люди готовятся выйти с протестом на площадь. Их противники разбрасывают фальшивые листовки с символикой «Яблока», грубой орфографической ошибкой и сообщением о митинге 7 октября. Известные деятели искусства высказывают свои позиции, порой довольно неожиданные.
Например, Никита Михалков поддерживает протестующих («Фантазии архитекторов надо усмирять», – заметил он, по сообщению сайта Взгляд.Ру), а Борис Стругацкий, заявивший в «Российской газете», что «Охта-центр» станет символом Петербурга, оказался на стороне их противников.
Глубинные причины
Так о чем шумят народные витии? Почему 400-метровое здание «Газпром нефти» вызвало такие страсти?
Формальных аргументов против него хоть отбавляй. «Высотный кодекс» Петербурга (есть у нас и такой документ) запрещает строить на этом месте рядовые здания выше 48 метров, а доминанты – выше 100 метров. Газовики лениво отбрехиваются, выдвигая несерьезные или противоречивые доводы. Например, элементарный подсчет (экспертное заключение Центра экспертиз ЭКОМ и Петербургского отделения ВООПИиК опубликовано на сайте http://ecom.su/) показывает, что при средней высоте сооружения всего 37 метров он мог бы разместить всех своих 11 тысяч сотрудников на выделенной территории. Впрочем, если бы даже им не хватало площади, то неужели город, готовый пожертвовать своим историческим обликом, не подкинул бы «Газпрому» несколько дополнительных гектаров земли? А уж построить несколько домов 37-метровой высоты будет во много раз легче и дешевле, чем 403-метровую башню. Особенно на слабом петербургском грунте.
Но в чем глубинные причины? Почему обе стороны так упорно стоят на своем и не могут пойти навстречу друг другу?
Мне очень трудно говорить про мотивы Алексея Миллера и его коллег. Вряд ли главная цель этих людей состоит в том, чтобы получить при строительстве что-то лично себе. Наоборот, сам скандал, участие иностранных проектировщиков, бдительное око возмущенной общественности усложняют разбазаривание средств. На рядовой стройке распил денег пошел бы просто и легко, по накатанной дорожке.
Скорее всего ими руководят высшие мотивы – им нужен символ своей власти над Петербургом, в три с лишним раза превышающий высоту нынешней главной доминанты города (высота шпиля Петропавловского собора – 122 метра). Смею предположить, что строительство «Охта-центра» могло быть с успехом заменено переименованием Петербурга в Газпромбург или еще чем-нибудь в том же духе.
Гораздо легче понять городских чиновников. Если у них есть какие-то чувства к родному городу, то надо думать, что им самим никак не близка идея строительства 400-метровой «кукурузины», но возможность потери значительной части доходов города пугает их гораздо больше. Хотя Борис Вишневский в статье на сайте петербургского отделения «Яблока» утверждает, что реальный вклад «Газпром нефти» в городской бюджет – не более 7–8%, и тогда в позиции городских властей проглядывают и другие мотивы.
Но почему протестуем мы? Никакие денежные расчеты «Газпрома» и городских властей нам неизвестны, архитектурные тонкости далеки от нас (многие ли из нас знают, кто и когда построил главные архитектурные памятники города?). Даже точное положение «Охта-центра» и бывшей шведской крепости Ниеншанц XVII века (фундамент которой должен быть уничтожен подземным газпромовским гаражом) далеко не все смогут показать на карте города. Что заставляет каждого неравнодушного петербуржца (ленинградца) протестовать против нового строительства? На чем основана наша уверенность, что исторический центр Петербурга не вынесет никаких изменений? Почему никого не убеждает столь красивый пример Эйфелевой башни, ставшей ныне одним из основных символов Парижа? Косность? Особая ленинградская спесь, сотканная из имперского величия XVIII–XIX веков, советского эпоса о трех революциях и страшных потерь в блокаду?
Чтобы понять подспудные мотивы коренных петербуржцев-ленинградцев, надо задать жесткий и нелицеприятный вопрос – а в чем вообще заключается необычайная ценность Петербурга, о которой написано столько романов, путеводителей, стихов и песен?
Для жителя Советского Союза (и многих жителей нынешней России), никогда не бывавшего в Европе и не видевшего шедевров европейского классицизма и барокко, Петербург был в прямом смысле окном в Европу, единственной возможностью увидеть многомиллионный город, построенный в европейском стиле. Ну а что может привлечь тех, кто там бывал (в первую очередь туристов из той же Европы)? Что столь прекрасное и необычное они могут у нас увидеть?
Как известно, Санкт-Петербург основан в 1703 году, и по своему возрасту он уступает не только Афинам и Риму, но и всем сколько-нибудь известным архитектурным достопримечательностям Европы и России. Более того, он является одним из самых новых среди крупнейших городов мира, в частности он моложе Нью-Йорка, Мехико, Рио-де-Жанейро. В городе нет пирамиды Хеопса, Парфенона, Колизея, Кельнского собора, Нотр-Дам де Пари, Тадж-Махала и т.д. Ни одно из зданий Петербурга (давайте честно признаемся в этом себе самим) не считается первым, порождающим новый архитектурный стиль, либо, наоборот, высшим мировым достижением широко распространенного стиля. Знаменитые белые ночи столь же белы в Осло, Стокгольме и Хельсинки. А по количеству рек и каналов «Северная Венеция» сильно уступает настоящей. Наши славные архитекторы – Трезини, Растрелли, Росси, Захаров, Воронихин, Монферран и другие – это в лучшем случае первоклассные европейские архитекторы, но никак не прославленные гении человечества.
Из этого списка вроде бы вытекает, что ничего необычного в Петербурге нет, а слава его дутая, составленная из реформаторской деятельности Петра I, произведений Гоголя и Достоевского, советских легенд о залпе «Авроры» и огромного количества жертв ленинградской блокады. Но впечатление о городе – это не впечатление о каждом отдельном здании, и восхищенные отзывы тех, кто побывал в Петербурге, наглядно показывают эту разницу. Чтобы подчеркнуть это различие, специально обратим внимание на то, что подавляющее большинство этих приезжих не говорят ни о каком-то отдельном здании. Почти все рассказывают про то впечатление, которое на них произвел город, а не про архитектурные достоинства Зимнего дворца, Исаакиевского собора или Петропавловски.
И вот здесь начинается рассказ о том, почему нельзя строить газоскреб.
От развития к разрушению
Петербург – это город, в котором Росси, Растрелли и другие архитекторы сумели реализовать свои самые смелые замыслы об ансамблях, построили улицы, площади и целые районы в одном стиле. В конечном счете весь исторический центр Петербурга – это единый памятник циклопического размера, с поражающей регулярностью и красотой многих квадратных километров городской застройки. Именно новизна Петербурга, свобода реализации своих планов позволили создать то архитектурное чудо, которое было бы невозможно в старом европейском городе. Против этих восторженных слов легко возразить, что градостроительные планы не раз менялись. Даже самые беглые очерки истории архитектуры Петербурга рассказывают, что раннее барокко сменилось елизаветинским, потом доминировал классицизм, на смену которому пришел ампир... Исаакиевский собор перестраивался четыре раза, а Зимний дворец – даже пять раз (включая реставрацию после пожара 1837 года). Ансамбль Дворцовой площади, главной площади Петербурга, включает здания самых разных стилей.
Эти возражения вполне справедливы, но никак не уничтожают впечатления от цельности архитектуры Петербурга. Чтобы понять, до какого времени перестройки старых зданий, перемены и вариации стилей украшали город, сохраняя цельность архитектурного облика, а с какого времени – начали его уродовать, просто обратимся к истории. Начало перелома, на мой взгляд, относится к последней четверти XIX века. Согласно моим субъективным впечатлениям, здания стиля модерн или северный модерн находятся на самой грани допустимого – Дом книги на Невском (первоначально офис компании «Зингер») не украсил Невский проспект, но и не изуродовал его. Другие здания того же стиля в менее парадных частях исторического центра города, в первую очередь на Петроградской стороне, способствовали украшению Петербурга. Более поздние конструктивистские сооружения (Дворец культуры Кирова, дома на Балтийской, Баррикадной, Тракторной и других улицах) способствовали расширению исторического центра. Но здание Текстильного института на Вознесенском проспекте, вблизи исторического центра, пошло скорее во вред, чем на пользу петербургскому ансамблю, хотя и не оказало на него существенного влияния.
Более разрушительными, на мой взгляд, были византийский и псевдорусский стили. Спас на Крови может восприниматься как исключение, подчеркивающее основное правило как резкий перебой узора и т.д., но, на мой взгляд, лучше бы в центре города не было доминанты, столь грузной и столь аляповатой по петербургским меркам. Церковь Успения Богоматери на набережной лейтенанта Шмидта (угол 15-й линии), мне кажется, существенно исказила силуэт Васильевского острова, где роль доминант играли невысокие сооружения Биржи, Ростральных колонн, Кунсткамеры и Горного института.
Трудно однозначно ответить на вопрос, почему с определенного момента началось разрушение петербургского ансамбля вместо его развития (причем, как мы видим, революция лишь влияла на скорость этого процесса, а не на сам факт перехода). Скорее всего друг на друга наложились два связанных между собой обстоятельства. С одной стороны, массовая урбанизация, резкий рост размеров города привлекли к застройке значительное число архитекторов весьма средних талантов, которые уже не чувствуют петербургского стиля. С другой стороны, с массовой урбанизацией, индустриализацией, ростом национализма ушли те периоды (эпоха Просвещения и эпоха европейского концерта), которые породили явление Петербурга – Северной Венеции, окна в Европу на Балтийском море.
После этого развитие петербургского ансамбля стало невозможно, нам осталось лишь сохранять, доделывать, реставрировать, приспосабливать к новым временам.
Особую хрупкость петербургскому ансамблю придают его малая высота, редкость и важность немногих общегородских доминант. Первоначально эта особенность Петербурга была, по-видимому, вызвана просто слабостью заболоченного петербургского грунта, где очень мало мест, пригодных для строительства высоких зданий, а потом она превратилась в традицию, закрепленную специальными «Высочайшими» распоряжениями. В отличие от Манхэттена и даже Парижа стать петербургской доминантой оказалось высочайшей честью для здания. Суровый экзамен сумели выдержать без проблем только Петропавловская крепость, Исаакиевский собор и Адмиралтейство. В принципе его могла бы выдержать колокольня Смольного собора, тем не менее последователи Растрелли строить ее не стали, посчитав, что и она плохо впишется в городской пейзаж (см. об этом на сайте http://www.saint-petersburg-hotels.com/). Даже вполне петербургский Михайловский (Инженерный) замок оказался несколько лишним в этом списке; впрочем, относительно небольшая высота шпиля (64 метра) ограничивает его значение как архитектурной доминанты.
 Покушаться на единство петербургского стиля начали давно – еще в конце XIX века, когда строили Спас на Крови. Фото Арсения Несходимова (НГ-фото) |
Наши безобразия
В советское время отношение к строительству высотных зданий в Петербурге было несколько двусмысленным. Безобразные многоэтажные гостиницы в центре города (например, «Советская») существенно испортили силуэт города. Но все же никаких стометровых зданий ни в историческом центре, ни поблизости от него построено не было.
Окончательное разрушение силуэта города и всего городского ансамбля началось в постсоветское время с ростом нефтяных и газовых цен. Сперва пара громадных уродских зданий окончательно испортила архитектурный ансамбль Васильевского острова. Сейчас, правда, одно из них пытаются немного укоротить, но процесс этот затягивается, да и толку от него немного. Для восстановления силуэта надо укорачивать не одно из них на пять метров, а каждое метров на 15–20. Одновременно началось строительство многоэтажных уродов в Выборгском, Приморском, Московском и других районах города.
Другой «шедевр», уже в самом центре Петербурга, возводится для благородной цели – расширения Мариинского театра. Окончательного проекта уже строящегося здания горожанам не показывают, но то, что нам успели в свое время показать, было столь безобразно и столь далеко от петербургского стиля, что никаких слов, кроме матерных, подобрать было нельзя. На мой взгляд, регулярность Петербурга и утрата способности к развитию архитектурного облика города диктовали одно-единственное решение – построить нечто, похожее на существующий театр и образующее с ним единый ансамбль.
Ну и на закуску мы должны готовиться (а наши протесты вряд ли сыграют какую-то роль – вся надежда либо на высочайшее распоряжение в последнюю минуту, либо на экономический кризис) к появлению в нашем строгом и низкорослом городе одного из самых высоких и веселых сооружений Европы – 400-метрового здания, похожего на кукурузу, поблизости от Смольного монастыря Растрелли.
Я не знаю, на этой кукурузе или на следующей, но при таком развитии событий город непременно выпадет из списка ЮНЕСКО и просто потеряет то основное, что делает Петербург одним из красивейших городов мира. Конечно, любители и знатоки Петербурга при этом не переведутся, они будут находить точки, с которых силуэт города виден без новых построек, заботиться о сохранении отдельных зданий и локальных ансамблей. Но в целом с одним из красивейших городов мира будет покончено. А через некоторое время и в справочниках будут осторожно писать, что Петербург – это интересный российский город, построенный в европейском стиле (преобладают классический стиль и барокко), некоторые здания и ансамбли которого могли бы украсить лучшие европейские города. При этом неосуществленные планы создания туристской столицы Европы забудутся, как многие другие несостоявшиеся проекты.
Меня могут спросить: а что же делать? Ведь город – это живой организм, он должен строиться, развиваться. Петербург слишком велик, чтобы превратиться в музей. Ответ на этот вопрос очень прост. Если исключить главные архитектурные памятники (которые, разумеется, не подлежат реконструкции), то ансамбль Петербурга складывается из фасадов второстепенных и вполне воспроизводимых зданий. Более того, при известном умении чувствовать петербургский стиль даже в сами фасады возможно внесение изменений, разумеется, как можно более бережное и аккуратное. Преобладающая часть исторического центра, дворы-колодцы, уродливые флигели, глухие стены, коммунальные квартиры – все это, наоборот, срочно нуждается в переменах и перестройках. Когда мы на главной улице города, Невском проспекте, заходим едва ли не в любой двор и видим стены, расположенные в десятке метров друг от друга, облупившуюся штукатурку, грязные, десятилетиями неремонтированные парадные, коммунальные квартиры, где друг на друге в свинских условиях проживают сотни тысяч петербуржцев, – то это что, ценности, которые надо беречь?
Перед городом стоит огромная задача перестройки внутренних частей кварталов исторического центра. А там уж наверняка найдется немало мест для офисов, парков, парковок, садиков, детских площадок, кафе, гостиниц, хитрых проходов┘ Только задача одновременно очень крупномасштабна и откровенно невыигрышна. Нет ни настоящего желания ее решать, ни средств для ее решения, ни даже желания их изыскивать. Нельзя сказать, что ничего не делается, но темпы перестройки трущоб столь малы, что еще наши внуки застанут коммунальные квартиры и Петербург Достоевского.
Гораздо легче разрешить сверхкрупному налогоплательщику за большой или даже не очень большой вклад в городской бюджет изуродовать исторический Петербург. Наша первая задача – это попытаться остановить безобразие. Но вторая задача состоит в том, чтобы честно понять, в чем ценность Петербурга и как ее сохранить, не препятствуя развитию города.
