Плавающие дискурсы

Не молчать – мало, надо еще иметь что сказать.
Фото Артема Житенева (НГ-фото)

Один только призыв: давайте, люди добрые, опустимся на нашу грешную землю и сделаем так, чтобы те законы, от которых мы не увиливаем, остались, а те, которые существуют только на бумаге... Да вычеркнуть их, чтобы не мозолили нам глаза и не травили душу.

Владислав Сурков, один из ответработников кремлевской администрации, учреждения неконституционного, но стоящего выше правительства, с некоторых пор увлекся политическим философствованием на злобу дня. Так, Андропову однажды понравилось стихотворство, и с тех пор генерал не оставлял этого занятия, кажется, до последнего вздоха. Правда, он не печатал своих стихов, тем более что любил рифмовать матерные слова. У него был не читатель, а слушатель – помощник Крючков, ему-то шеф, бывало, и оглашал свои сочинения в конце рабочего дня.

Свои мысли Владислав Сурков стал обнародовать в виде докладов, лекций и «параграфов». Лекция, прочитанная им в президиуме Российской академии наук, называлась «Русская политическая культура. Взгляд из утопии». Побывал он и в Институте философии РАН, где признался, что ему «нравятся «переливающиеся» тексты и игровая культура», а также «плавающие дискурсы», которым он пока предоставляет «попарить над поверхностью». От присутствовавших там журналистов публике стало известно, что многие ученые не только читали сурковские «Параграфы pro суверенную демократию», но и перечитывали, составляя рефераты, один из которых был преподнесен автору. Заседание вел сам директор, академик Гусейнов, сказавший, что в истории института это вторая встреча философов с властью на их территории. Первая была в 1947 году, тогда к ним приезжал член Политбюро Жданов.

После некоторого колебания в дискуссию о «плавающих дискурсах» включились такие авторы, как Георгий Бовт, Константин Ремчуков, Михаил Барщевский и др. «Главной заслугой Суркова-идеолога, – написал Бовт, – можно признать его неустанные попытки скрестить демократию (через определение «суверенная») с русской исторической и культурной традицией. Даже частичные удачи на этом поприще можно признать философским подвигом». Еще более щедрым оказался Ремчуков, заявивший, что Сурков является тем самым деятелем современной России, который отстраивает «политическую систему страны в соответствии со своим видением». Ремчукову «совершенно понятно», почему Суркову это удается, в чем «источник силы» замглавы путинской администрации «как практика». Дело в том, что Сурков, мол, не только генерирует идеи, но сам их исполняет, что является «важнейшим условием эффективного управления преобразованием политического пространства России». Так было, напомнил автор, с Маргарет Тэтчер, которая «смогла реформировать Британию именно потому, что была и генератором идеи, и ее исполнителем».

Главный запрет

Люди, короче, решили, что о путях России с ними говорит сама власть, чего они уже не чаяли, томясь в неизвестности о ее резонах и видах. И не просто говорит, а приглашает к обмену мнениями, позволяет с собой спорить и даже признается, что не в каждом своем слове до конца уверена. Воспользовавшись этим, они, выразив приличествующие восторги и благодарности, дали все-таки понять (и довольно дружно), что перед ними, по их мнению, – отсебятина плохо начитанного любителя, которого пленяют, как сельского грамотея, приходящие ему на ум мудреные слова и обороты. («Не так уж важно, стала ли российская модель централизованного государства следствием «моноцентристского» архетипа национального бессознательного».)

Изложив свою концепцию суверенной демократии, подчеркнув, что его текст «персонифицирован, поскольку интерпретирует курс президента Путина», Сурков вдруг делает такое признание, что читателю ничего не остается, как, по слову Солженицына, сидеть и долго трясти головой: «┘эта концепция представляется весьма идеалистической, может быть, даже утопической». Как-то трудно представить себе кремлевского уполномоченного, который битый час осведомляет и наставляет ученое собрание, а потом вдруг говорит, что все им сказанное – утопия. Хороша была бы власть, которая принялась бы объяснять народу, почему она пошла на такое суровое дело, как подморозка послеельцинской России, а под конец со всхлипом призналась, что терзается столь глубокими сомнениями. Власть, которая вслух сомневается, той ли дорогой она ведет страну, – это нелепость, которой никогда нигде не было, нет и быть не может. Для сомнений существуют щелкоперы, «пикейные жилеты» и оппозиция.

Вряд ли этого не видят такие тертые мужики, как первые участники вызванной Сурковым «общественной дискуссии». Так что, когда идеолог путинизма оставит свое поприще, они, несмотря на все приятное, что успели ему наговорить, не будут себя чувствовать, как руководство и актив города Н. после отъезда Ивана Александровича Хлестакова.

Не кто иной, как они, Бовт, Ремчуков, Барщевский и др., не сговариваясь, сразу отметили, что Сурков избегает прямо признать главное. «Должность не позволяет», – добродушно ухмыльнулся один из них.

Надо ли кому-то объяснять, что представляет собою тот главный запрет, который в России испокон веков налагает на человека должность?

Что понятно дураку

Что хочет сказать Сурков? Он хочет сказать, что нынешняя власть в России такая, какой она только и может быть, поскольку в точности соответствует «духу народа» (это Пушкин; Сурков употребляет слова «политическая культура»). Суть – в централизации, кремлевском единоначалии. Об этом с ним можно было бы долго и уважительно говорить, если бы он прямо констатировал альфу и омегу. Закон – что дышло. Властью, чью адекватность России трудно отрицать, нарушаются, когда ей нужно, все писаные законы и установления. Обозначено в меню, а в натуре нету.

Вот здесь-то и мог бы начаться содержательный разговор, к которому призвала «Независимая газета».

И разговор не о том, друзья, почему власть в России является первым правонарушителем, это и дураку понятно, а о том, почему в ней такие законы, без попрания которых ни власть, ни ее подданные не могут ступить шагу. Последнее, правда, тоже и дураку понятно, но перекинуться парой слов было бы, пожалуй, интересно.

Ну действительно. Зачем принимались и продолжают приниматься законы, о которых все заранее знают, что исполняться они не будут? Если мы суверенная демократия, если нам не указ ни Запад, ни Восток, ни Север, ни Юг, то что нам мешает прекратить эту игру? Почему бы нам не завести такие законы, которые наверняка будут выполняться и властью, и подавляющим большинством населения? Как еще может быть реализовано природное право народа самому решать свою судьбу? Великое же дело: дать стране законы, которые укоренены в ее истории, традициях, привычках, понятиях, законы, которые она понимает головой и принимает всем сердцем, почему и будет исполнять охотно, почти автоматически! Идешь за справкой в ЖЭК – неси коробку, хочешь открыть свое дело – неси конверт.

Это ведь жгуче интересно: сесть с карандашиком в руке и попытаться представить себе, какие же в самом деле законы могли бы работать в России.

Ясно, что первым же законом пришлось бы признать ту реальную власть, которой сегодня негласно и полугласно пользуется президент. Легко представить себе и второй закон – об администрации президента. Почему не записать то, что есть: что законы разрабатывает и издает кремлевская администрация и/или уполномоченные ею лица и учреждения? Зачем давать пищу злопыхателям, пустившим в народ выражение «Басманное правосудие»? Взять да и записать: суд и расправу вершит Кремль и/или уполномоченные им учреждения и лица┘ На языке вертится и третий закон, который с большим удовольствием одобрило бы народное большинство, – о ненужности парламента.

В школе учат┘

В школе учат, что в праве отражается и закрепляется общественная практика. Вон и перуанские глашатаи «иного пути» в свое время потрясли воображение самых почтенных землян тем, что показали, как выгодно однажды узаконить теневую общественную, прежде всего экономическую практику народных масс, что это – более того! – единственный способ постепенно покончить-таки со слаборазвитостью третьего мира.

Так почему не узаконить ту практику, что сложилась на сегодняшний день в России как итог ее уникальной истории? Известно, например, что на пространстве от Балтики до Чукотки раскрываются практически все преступления и торжествует принцип неотвратимости наказания. Правда, наказываются виновные, по большей части, рублем. Откупаются от ментов, откупаются от налоговиков, откупаются от прокуроров, откупаются от судей┘ даже, бывает, – от журналистов. Так пусть лучше несут свои деньги в казну!

Или зачем, например, перенимать западное законодательство о неправительственных организациях, если все прекрасно понимают, что делается это не для того, чтобы его исполнять, а чтобы компетентным органам было сподручнее держать их под надзором? Почему не узаконить существующий порядок, с которым тоже решительно согласно народное большинство? Почему не написать прямо и просто: вся деятельность этих структур направляется с Лубянки?

Ну кто мешает поставить ребром и обсудить со всех сторон вопрос об упразднении всех видимостей, всех мнимых институциональных сущностей? Сама постановка такого вопроса была бы событием исторической, если не всемирно-исторической, важности. Один только призыв: давайте, люди добрые, опустимся на нашу грешную землю и сделаем так, чтобы те законы, от которых мы не увиливаем, остались, а те, которые существуют только на бумаге┘ да вычеркнуть их к чертовой матери, чтобы не мозолили нам глаза и не травили душу! – один этот призыв вызвал бы всенародное ликование. Аль нет?

Понятно, что к этой небывалой законодательной работе надо было бы отнестись творчески. При всем уважении к общественной практике следовать ей не слепо, а с умом. Некоторые законы пусть бы шли чуть-чуть впереди, закрепляя наиболее прогрессивные, хотя и зачаточные, тенденции, – тащили бы нас, как говорится, вперед и выше, но именно чуть-чуть, чтобы попусту не напрягать людей.

Забыл о Конституции. Конечно, лучше всего было бы в угоду сложившемуся положению и народному настроению отменить ее, с тем чтобы в текущем столетии к ней не возвращаться. Но это, видимо, не получится, так что придется принять новую – новую, но прямую, как штык, и откровенную, как публичная казнь.

И хватило

Такую вот дискуссию мог бы невольно возбудить кремлевский философ, и она была бы замечена многими школьными учителями, которые использовали бы ее в учебно-воспитательном процессе. Ведь школьники все-таки не очень ясно понимают, почему тот же Путин утверждает, что он чистый демократ, хотя его и такого, каков он есть, народ охотно приемлет. И почему такой неробкий человек, как Александр Лукашенко, рядится в ту же тогу, хотя уж ему-то, кажется, терять нечего – мог бы спокойно закончить свою президентскую службу тем, с чего начал, когда заявил, что гитлеровский порядок – как раз то, что нужно Белоруссии. И почему даже вождь Северной Кореи делает вид, что в стране идеальное народовластие – что народ, следовательно, сам обрекает себя на голод и всяческое прозябание (по известному счету так оно, впрочем, и есть)...

Но чтобы такая дискуссия состоялась, другим должен был бы быть состав участников – президиума Российской академии наук, Института философии той же академии, Общественной палаты и т.д. и т.п. Дискутировать должны были бы свободные люди, а не те, что сегодня часами с серьезным видом выслушивают детский лепет номенклатурщика.

Для бесповоротного искоренения советского свободомыслия Сталину потребовалось примерно 10 лет – от прекращения нэпа до «завершения создания основ социализма». Путину – для искоренения послесоветского свободомыслия – потребовалось примерно столько же. При Сталине кровь лилась потоками, страна покрывалась зонами. При Путине посажен какой-то десяток, сотню-другую как следует припугнули, тысячу-другую – прикупили. И хватило. Миллионам, правда, позволили покидать страну. Не значит ли это, что и Сталин мог бы обойтись более мягкими мерами, что на важное дело перевоспитания народа наложился-таки отпечаток его патологической личности, как считает, к примеру, неувядаемый отец Михалковых?

Без всячинки

Наконец, ради справедливости надо сказать, что можно представить себе и по-настоящему серьезный разговор о путинизме – без полемических заострений.

Сурков увлеченно, как на своей, настаивает на мысли, которой пронизана уже Библия: что прошлое неумолимо определяет настоящее. Богаты мы еще из колыбели ошибками отцов и поздним их умом┘ С этим спорить не приходится, как и с тем, что политический режим должен быть, по идее, таким, до которого доросло население. Но тут возникают вопросы, которые могут иметь не только теоретическое значение.

Почему Южная Корея – это Южная Корея, а Северная существует только потому, что ей не дают погибнуть с голоду Китай и американцы? Ведь и там и там – корейцы, продукт одной истории.

Почему Западная Германия – это Западная Германия, а Восточная – отстойник испорченного человеческого материала, как говорят сами немцы?

┘Или почему при Ельцине русский человек выглядел все-таки как свободный русский человек, пусть и со всячинкой, а сегодня – как путинист без особой всячинки?