Сергей Степашин
Недоверие, сложившееся между обществом и властью, мешает становлению демократии.
Фото Олега Ласточкина (НГ-фото)
Начатая газетой дискуссия вокруг идеологем Владислава Суркова дала немедленный результат. Один из участников обсуждения (Константин Ремчуков. – «НГ») сделал примечательное наблюдение: не важно, что Сурков говорит о «суверенной демократии», главное – о демократии. И дальше – важное замечание: демократия действительно бывает «американской», «японской» и т.д. Эта констатация примечательна тем более, что она принадлежит автору, известному своей принадлежностью к сегменту российского либерального мышления. Ибо среди прогрессистски мыслящих граждан крепка вера: демократия – она и есть демократия, так что эпитеты здесь так же неуместны, как, например, при слове «законность», которое у нас в недавнюю пору назначено было употреблять с прилагательным «социалистическая».
Эпитеты уместны
Конечно, демократия – понятие универсальное. И не стоит повторяться относительно того, что оно подразумевает. А что – не может быть оттенков? Один из них – и, на мой взгляд, весьма разумный – предложил упомянутый автор: «российская демократия».
Молодая российская демократия – в стадии становления. Очевидно, что она стремится к реализации конечного смысла, заложенного в понятии «демократия». Транзитный же период российской демократии неизбежно сопровождается определенными особенностями. Некоторые из них, вероятно, тоже преходящи. А некоторые – будут сопутствовать российской демократии неопределенно долгое время, если не всегда. Ибо они диктуются национальными факторами и историческими традициями. Возможно, их не следует абсолютизировать. Ибо они, если не впадать ни в русофильство, ни в русофобство, не такие уж и своеобычные – как это ни парадоксально.
Скажем, наши западноевропейские собратья по континенту порой отказывают нам в принадлежности к единой политической культуре. Да нет же! Даже возникший в 1917 году советский проект, на 70 лет отторгнувший нас от Западной Европы, – продукт культивировавшейся тамошними интеллектуалами левой идеологии. Завороженные этим обстоятельством лидеры духовной жизни Западной Европы закрывали глаза на «издержки». После поездки в СССР Ромен Роллан назвал сооружение гулаговцами Беломоро-Балтийского канала свободным трудом свободных людей. Французскому писателю было не стыдно – ведь в СССР реализуются идеи Конвента. Стыдно стало его читателям, когда спустя несколько десятилетий интеллектуального фрондерства они прочитали «Архипелаг ГУЛАГ», катапультировавший французскую Компартию к ее нынешнему закату. Возможно, восхищенная лепота зарубежных интеллектуалов звучала из-за того, что западноевропейская совесть еще не оправилась от воспоминаний о революционных эксцессах в собственных странах. По масштабам кровопролития и надругательства над гуманистическими ценностями французская и русская революции сопоставимы. И неизвестно, что лучше. Возрадоваться, что не мы первопроходцы на пути к господству революционной целесообразности. Или с грустью констатировать, что в этом вопросе Россия – вполне себе часть общеевропейской политической культуры. Семь десятилетий большевистского применения либертарианских европейских идей, произошедшего в силу и ныне существующих ментальных особенностей нации, накладывают отпечаток на юную российскую демократию. Кстати, в России она зародилась самостоятельно – в отличие от некоторых стран, потерпевших поражение во Второй мировой. Оттенки, однако.
Стерильная демократия?
Похоже, демократии в некоем стерильном, лабораторном исполнении, запаянной в вакуумной реторте, попросту не существует. Реальность придает демократии некие оттенки, которые необязательно диссонируют с Конституцией и, напротив, способствуют адекватной реализации демократических принципов. Скажем, институт выборщиков в США, не такое уж подтверждение прямой демократии, способен исправить мнение проголосовавших, продиктованное ложно воспринятыми общественными интересами. Это один из примеров конструктивного участия элиты в решении противоречий, возникающих в рамках бинома «Власть – демократия».
Представляется допустимой известная аналогия между системой участия выборщиков в формировании властных институтов в США и схемой местных Заксов как выборщиков главы региона. В этом случае, как можно предположить, будут в значительной мере отсечены клановые и этнонациональные воздействия на формирование исполнительной власти на местах, ослаблено влияние корпоративных групп на избирательный процесс, рассматриваемый ими зачастую только как средство передела собственности. В свою очередь, главы регионов, поскольку они предложены Центром, в ходе работы будут учитывать и общенациональные интересы.
Я убежден, что выстраивание того, что называется «вертикалью власти», было направлено на предотвращение распада страны, нейтрализацию сепаратистских тенденций, подавление незаконных вооруженных формирований. На преодоление, в конце концов, известной причудливости отношений между Центром и некоторыми национально-территориальными образованиями. Помимо этих объективных факторов, диктовавших необходимость перемен, были и факторы субъективные, связанные с особенностями менталитета россиян, историческими условиями становления российской государственности, моделью поведения нашего среднестатистического, «массового» человека. То есть факторы, которые, по мнению некоторых политологов, приводят к власти на местах эстрадных исполнителей, популистов, а то и вовсе граждан сомнительной репутации. Согласно той же трактовке, эти факторы характеризуют россиян как общество, еще не вполне готовое к разумному использованию демократических институтов.
Это ли подразумевалось в выступлениях Путина вслед за Бесланом: мы живем в условиях политической системы, не соответствующей уровню развития общества? Едва ли глава государства солидаризируется с нашумевшим высказыванием одного из братьев известной творческой семьи – мол, в России пьяными на тракторах разъезжают и ничего не читают. Столь яростная генерализация свойств части собственного народа, конечно же, яркий отечественный вклад в сокровищницу русофобии. Но и соринку в собственном глазу заметить – тоже небесполезно. Скажем, нетрезвый или злонамеренный гражданин, что и говорить, во взаимоотношениях с демократическими институтами уподобляется персонажу крыловской басни, пытающемуся освоить очки. Как известно, попытка применить неведомое устройство была контрпродуктивной. Именно против контрпродуктивного применения демократических институтов, дискредитирующего саму демократию и ведущего к развалу государства, направлены произошедшие изменения.
Ау, оппозиция!
Какова роль интеллигенции в формировании российской демократии и гражданского общества? В частности, той части интеллигенции, которую называют «внесистемной оппозицией».
В России функции элиты исторически складывались весьма неоднозначно. Та ее часть, которая была во власти, зачастую общалась со своими интеллектуальными собратьями, пребывавшими вне системы, через III Отделение. Чувства были взаимны. О степени антагонизма свидетельствуют известные строки поэта, обращенные к тому, кто в глазах внесистемной элиты символизировал элиту во власти, – императору: «┘твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу». Трагическим заблуждением внесистемной элиты тех лет, как, впрочем, и в советские годы, было убеждение, что во властной элите, по определению, не могли сыскаться прогрессисты, люди передовых взглядов. Таковых, однако, было немало. Разве что, опять же по определению, действовали они непублично – зато, пожалуй, эффективнее, чем представители внесистемной элиты, ибо могли использовать рычаги власти. Эта часть властной элиты действовала под аккомпанемент элиты внесистемной, при случае доводя до первого лица ее взгляды как отражение настроений в обществе. Этот дуэт сыграл, например, не последнюю роль в инициировании судьбоносных реформ Александра II, в реформаторских попытках советских лет.
Сейчас многие представители элиты внесистемной заняты яростной борьбой с собственными государством. При том что речь сейчас идет о концептуально ином государстве. Не о том, что в течение семи десятилетий яростно боролось с собственными гражданами. А о том, которое виделось этим гражданам на кухнях, после партсобраний. Возможно, что генетический страх граждан перед прежним государством трансформировался среди части сегодняшней вневластной элиты в презрительное, а то и антагонистическое отношение к государству нынешнему. Приходится сожалеть, что эта трансформация не остановилась на стадии оппонирования – естественного состояния внесистемной элиты в любом демократическом государстве. Возможно и то, что поводы для подобных настроений внутри вневластной элиты нередко давало и само государство – своими тягостными ошибками в процессе социально-экономического реформирования страны.
Сформировать бы гражданина
Формирование демократии, гражданского общества в России проходит негладко, порой – болезненно. Слишком долго в нашей стране человека считали «винтиком», от которого ничего не зависит. Слишком долго приучали «не высовываться», полагаться на патернализм государства.
В ходе опросов до 70% респондентов отвечают, что они скорее ожидают получения благ от государства, нежели готовы сами бороться за их достижение. Это идет от свойственной нам «общинности». В отличие от протестантской трудовой этики, нацеленной на индивидуальное достижение результата, нам ближе чувство локтя, главенство духовного над материальным, уважение к державному скипетру. Чрезмерное ожидание благостей от государства, видимо, не ускоряет освоения открывшихся в постсоветские годы возможностей по формированию гражданского общества, члены которого не фетишизируют государство, а оппонируют ему для того, чтобы государство в первую очередь служило обществу, а не самому себе.
В результате в России еще нет самой главной основы, кирпичика гражданского общества – гражданина, активного субъекта общественных отношений, который бы не противопоставлял себя обществу только потому, что в нем его что-то не устраивает, а в меру своих возможностей предпринимал шаги, направленные на его улучшение.
Нравственное состояние граждан не всегда способствует налаживанию взаимоотношений между ними и властью, что, в свою очередь, вредит решению возникающих в обществе нестандартных ситуаций, порою недоступных пониманию людей в других цивилизованных странах. Некоторое время назад власть выдвинула идею создания общественных пунктов охраны порядка. Граждане в качестве добровольных помощников милиции информируют власть о подозрительных изменениях в обстановке по месту проживания. В условиях нарастания террористических проявлений это была бы продуктивная форма взаимоотношений между властью и обществом. Причем – ничуть не посягающих на демократические преобразования в стране: в государствах с устоявшейся демократией подобные неформальные специфические отношения между гражданами и властью, как известно, существуют издавна и работают в интересах спокойствия общества. Однако часть российского общества, особенно правозащитные организации, восприняли идею настороженно, усмотрев в ней возрождение «стукачества». Конечно, в стране, пережившей массовые репрессии, где еще живы граждане, в сознании которых стук в дверь вызывает безотчетный страх, инициатива власти и не могла быть воспринята однозначно. Но атавистическая память некоторых вступает в противоречие с реальностью нынешней России – сейчас граждане имеют дело не с репрессивным государством, граждан не вербуют для идеологического доносительства, власть не рыщет в поисках «врагов народа». Тем не менее в обществе были сильны настроения против выдвинутой идеи. Вот еще один случай, когда элита могла бы выполнить свою просветительскую функцию, сгладить противоречие между властью и обществом по затронутому вопросу и тем самым поспособствовать укреплению собственного государства – приверженного демократическим ценностям.
Операция «преемник»
Другой вопрос, воспринимаемый в обществе неоднозначно, это вопрос об упорядоченной преемственности власти, а конкретно – о том, что зачастую называют поиском «преемника».
Конечно, выдвижение «преемников» с точки зрения этаблированных канонов демократии выглядит экзотично. Преемников, а если точнее, кандидатов в претенденты на пост главы государства, пестуют политические партии. Но никак не государственный институт, каковым является президент, с именем которого ассоциируется его возможный преемник. Тем более что действующий президент не возглавляет какую-либо партию – вот от ее имени он и мог бы выдвигать претендента в кандидаты, который затем должен быть утвержден на партийном форуме. Но действующий президент и не шел на выборы 2000 и 2004 годов под флагом какой-либо партии. В условиях слабой партийной системы это было бы опрометчиво. Как и едва ли рационально было бы для главы государства в нынешней России формализовать отождествление себя с какой-либо партией в ходе своего президентского срока. И все же с точки зрения демократического процесса, реализуемого с учетом национальных (либо сиюминутных) особенностей, поиски «претендента» выглядят не столь уж экзотично. Скажем, Тони Блэр назвал своим преемником министра финансов Гордона Брауна. И после этого у Брауна уже не было конкурентов в борьбе за высшие посты. Могут сказать: Тони Блэр действовал как руководитель партии и назвал Гордона Брауна преемником на роль лидера партии, а не премьера. Но в конкретных английских условиях это тождественно (у лейбористов в парламенте большинство). Найти что-либо по этому вопросу в Конституции нельзя – ее нет.
Так дает трещины реторта, в которой мы и наши западные партнеры хотим взращивать «демократию саму по себе», то есть без эпитетов.
Дарья Гармоненко