Владислав Сурков: прагматический идеализм

Вертикаль – двигатель прогресса?

Недавняя лекция Владислава Суркова в президиуме Академии наук «Русская политическая культура. Взгляд из утопии» стоит того, чтобы вчитаться в ее текст (хотя, скажем сразу, текст сильно непростой, а местами кажущийся путаным). Там много чего можно угадать по поводу будущей идейной эволюции правящей российской элиты. И представить себе ту развилку, на которой эта элита сейчас «зависла» – «налево пойдешь, направо пойдешь┘»

Главной заслугой Суркова-идеолога можно признать его неустанные попытки скрестить демократию (через определение «суверенная») с русской исторической и культурной традицией. Даже частичные удачи на этом поприще можно признать философским подвигом.

Традиция во многом предопределяет, по Суркову, ту специфику современной российской демократии, которая хотя и не нравится западным критикам режима Владимира Путина, однако для современной России является, по Суркову, единственно политически возможной.

Он говорит: «Новый демократический порядок происходит из европейской цивилизации. Но при этом из весьма специфической российской ее версии. Он жизнеспособен в той мере, в какой естественен, то есть национален». Здесь и спорить не с чем. Хотя одни и те же термины в устах, скажем, европейских либералов и кремлевских политтехнологов имеют подчас противоположный смысл.

Своеобразие диктуется, по Суркову, прежде всего «архетипическими, неотменяемыми свойствами русской политической культуры», ее, так сказать, «матрицей». Какова, спрашивается, эта матрица, которая проходит сейчас «перезагрузку», пытаясь дать ответ на цивилизационные вызовы ХХI века? За ответом Владислав Сурков обращается к русским религиозным философам (но почему же только к ним?). Цитирует Ивана Ильина: «Русская культура есть созерцание целого». Затем Бердяева: «Русские призваны дать... философию цельного духа... Если возможна в России великая и самобытная культура, то лишь культура религиозно-синтетическая, а не аналитически-дифференцированная». И Трубецкого: «Русским более свойственно познание мира религиозной интуицией как органического целого в отличие от Запада, где философы проникали в тайны мира, расчленяя его рассудком на составные части для анализа...»

Тем самым лектор сразу же выводит на противопоставление русской традиции западной. Это сейчас модно. Но сколь это в исторической перспективе продуктивно?

Противопоставление распространяется им на «русский тип мышления», он отличен от западного, «редукционистского». Сурков считает, что «в нашей мыслительной и культурной практике синтез преобладает над анализом, идеализм над прагматизмом, образность над логикой, интуиция над рассудком, общее над частным┘ В основе нашей культуры – восприятие целого, а не манипулирование частностями; собирание, а не разделение».

Однако русская философия не ограничивается популярным нынче в верхах И.Ильиным, у которого можно при желании много чего найти – в том числе и апологию фашизма. Но почему не обратиться к наследию иной русской школы? К примеру, к Борису Чичерину, кое-какие постулаты которого вполне могли бы не менее гармонично лечь в контекст духа нынешнего времени. Ведь это же он сказал: «В настоящее время в России потребны две вещи: либеральные меры и сильная власть». Кто же будет спорить насчет власти-то?

В работах того же Чичерина, а также Т.Н.Грановского, С.М.Соловьева, К.Д.Кавелина можно немало полезного почерпнуть по поводу попыток утверждения в России «европеизма», о том, что утверждение идеи особого пути исторического развития России не исключало признания необходимости ее обновления на основе именно западных образцов. Их идеи во многом стали обоснованием реформ Александра II. Если, конечно, заранее не исходить из того, что нам теперь куда ближе и милее Александр III – и непременно «в пакете» с Победоносцевым.

А был ведь еще ранний М.Н.Катков, не разделявший веру Чичерина в великую реформаторскую силу сильной («бонапартистской») власти. Он считал, что, «привыкнув следить в русской истории за единственным в ней жизненным интересом – собиранием государства, невольно отвыкаешь брать в расчет все прочее, невольно пристращаешься к диктатуре». Ему вторил князь В.А.Черкасский, который, как мне кажется, справедливо и именно по-нынешнему актуально подчеркивал Чичерину: «Ваш проект предполагает разумное, вполне сознающее свою цель и твердо к ней идущее правительство, чего мы ожидать не можем».

Упование лишь на властную вертикаль как двигатель российского прогресса подразумевает как минимум то, что на вершине сей вертикали обретается абсолютная воплощенная мудрость, наделенная почти божественными свойствами непогрешимости. И даже если это многим сегодня и видится таковым (кажется, лишь адекватность самооценки самого Путина сдерживает безумие культа личности в самых непристойных формах, на которые всегда готова раболепная российская элита), можно ли на этом строить целую политическую теорию?

В современной российской политической практике Владислав Сурков выделяет три ярких особенности: «Во-первых, это стремление к политической целостности через централизацию властных функций. Во-вторых, идеализация целей политической борьбы. В-третьих, персонификация политических институтов».

Главное для него, конечно, – сильная центральная власть, которая «на протяжении веков собирала, скрепляла и развивала огромную страну, широко разместившуюся в пространстве и времени. Проводила все значимые реформы».

От эпохи создания централизованного государства непринужденно перекидывается мостик в современность: «Наличие могущественного властного центра и сегодня понимается большинством как гарантия сохранения целостности России – и территориальной, и духовной, и всякой. На практике: стягиванию российских земель к центру, в единое целое государство служит процедура наделения губернаторов полномочиями по представлению президента. А также административный аппарат федеральных округов. И централистские тенденции межбюджетных отношений». И так далее.

Однако тут, кажется, есть натяжка. Ведь создание русского централизованного государства во многом было предопределено существованием в условиях враждебного окружения, сейчас мир все же изменился, условия далеко не тождественны временам соседства с Диким Полем, агрессивной Речью Посполитой и пр., сколь бы ни пыталась внушить иное нынешняя официальная пропаганда.

После объединения страны уже Империя выступала в роли реформатора, стремясь выиграть цивилизационное соревнование с ближними и дальними соседями. И всякий раз это реформаторство обретало формы насильственной, форсированной модернизации сверху. В этом Петр Первый – это тот же Сталин времен индустриализации (куда Россия попала вместе со странами «второй волны индустриализации» типа императорской Японии, муссолиниевской Италии, гитлеровской Германии).

Всякий раз российская насильственная модернизация сверху, обеспечивая скачок в краткосрочном развитии, мобилизуя ресурсы для решения текущих задач, обрекала страну на отставание в будущем, стратегически. Потому что централизованная власть блокировала (душила, казнила, ссылала на каторгу или в ГУЛАГ, прибивала цензурой и пр.) творческий, гражданский потенциал общества, блокировала потенциал и инициативу его САМОразвития. Еще никому не удавалось разорвать этот порочный круг.

Владислав Сурков на самом деле все время пытается честно найти выход из этого круга – на путях «суверенной демократии». Он говорит о принципе «российской многопартийности», когда партии «должны не только разделять избирателей по взглядам и убеждениям, но и объединять их вокруг общих ценностей». И о том, что «президент, находясь в центре демократической системы, является гарантом демократической конституции и сбалансированности разделенных властей – исполнительной, представительной и судебной. Нарушение этого баланса, неосторожная и несвоевременная децентрализация всегда будут ослаблять российскую демократию».

На этом месте спотыкаешься. Предлагаемая конструкция кажется идеалистичной (она исходит из идеи абсолютной непогрешимости президента, имея в виду притом не сам по себе институт, а персонально Владимира Владимировича) и нефункциональной. Президент (абстрагируясь от личности) не может являться гарантом сбалансированности разделения властей, ибо он представляет собой лишь одну из этих ветвей. Гарантом же их сбалансированности может быть только их взаимное ограничение друг другом и конкуренция между собой. Это правило действует вообще для любых систем, не только политических.

Вообще, кажется, бессмысленно противопоставлять централизацию и децентрализацию вне контекста понимания самих принципов общения общественных институтов между собой.

В этой связи любопытно вспомнить другого русского философа первой половины ХХ века – Б.П.Вышеславцева. Вот что он писал, к примеру, о марксизме как идеологии, претендующей на национальное значение: «Марксизм как идеология┘ не хочет ничего «созерцать» и ничего «искать»┘ Эта идеология не терпит никакой диалектики, не признает никакого диалога, она признает только монолог, диктат, диктатуру. ...Она не терпит научного незнания, не допускает сомнения, не признает ничего неясного и нерешенного, не любит самостоятельной мысли и говорит: «Ты не думай – вожди за тебя подумали»... То, что способно противостоять ей, есть демократическая свобода. Только она диалектична, признает диалог, разговор («парламент» и означает разговор), признает оппозицию, то есть постоянную свободу сказать «нет», а не только обязанность говорить «да»; свободу тезиса и антитезиса, дабы найти синтез, дабы сговориться и договориться.┘ Классическая философия права в сущности потому и обосновывала либеральное демократическое государство на идее свободного соглашения (договора), что считала это прямым выводом, который лежит в основе всякого научного, философского и этического мышления и искания». Искания – вот так-то!

Национальный путь к будущему

Вот они, ключевые слова – «диалог», «оппозиция», «конкуренция», «противопоставление». Это и есть тот питательный бульон современной истории, где гарантированно (а не по воле просвещенного монарха, появляющегося раз в 200 лет и не факт, что вовремя) воспроизводятся импульсы для саморазвития общества, где происходит спасительный разрыв таких понятий, как, с одной стороны, «реформы», «модернизация», «прогресс», с другой – «власть», «принуждение». В рамках такой диалектики уже невозможны суждения о том (как у Суркова), что синтез имеет приоритет над анализом или наоборот. Они в данном случае составляют все же некое единство – как и сопоставление и противопоставление.

При этом у лектора Суркова есть несколько как минимум блестящих «клиповых» философских наблюдений современной русской жизни. До столь ярких и размашистых наблюдений, надо признать, не часто поднимаются даже самые лучшие публицисты.

Ну, например, о русском идеализме, замешенном, разумеется, на некоем мессианстве. Он говорит: «Русскому взгляду свойственна романтическая, поэтическая, я бы сказал, дальнозоркость. Что рядом – покосившийся забор, дурная дорога, сор в ближайшей подворотне – видится ему смутно. Зато светлая даль, миражи на горизонте известны в подробностях. Уделяя больше внимания желаемому, чем действительному, такой взгляд на вещи приводит к поискам единственной правды, высшей справедливости. Создает ощущение если не исключительности, то особенности, непохожести на соседей. Эта непохожесть и тяготит, и необыкновенно вдохновляет».

Надо надеяться, что имиджмейкеры «Справедливой России» возьмут сей пассаж на заметку: на нем много можно чего выстроить. Было б желание...

Трудно не согласиться с Сурковым и в том, что сегодня «русский сверхколлективизм – вымысел чистой воды. Если кто из вас пытался хоть раз уговорить соседей общими средствами установить в подъезде домофон, то знает, как дорого дается минимальная коллективизация. А как у нас водят машины? Поперек дороги, по встречной, в пьяном виде, бессмысленно и беспощадно. Коллективист так не водит. Он уважает других членов коллектива. Мне кажется, в нашем обществе преобладают индивидуалисты. А за коллектив время от времени люди прятались по необходимости – от власти, от ответственности, от принудительного труда».

А как метко сказано о том, что русская «созерцательность, порой принимаемая за лень, ведет к тому, что нюансы, подробности, частности, нудные расчеты и механизмы реализации не анализируются. Будущее должно наступить одним махом и в полном объеме, а как его достичь – это детали, что голову забивать...»

Или – о пагубности «конвульсий больших скачков» – попыток либо увеличить пенсии сразу вчетверо, либо зарплату впятеро.

Но после всего этого набора скептических рассуждений Владислав Сурков настаивает на том, что в будущее надо идти, имея на вооружении упомянутую выше русскую культурную матрицу. Напоминает об ошибках прошлого, когда иные российские реформаторы-модернизаторы пытались преодолеть «слишком русское, слишком национальное». Руссо ведь упрекал задним числом Петра Великого в том, что он пытался сделать русских голландцами или немцами вместо того, чтобы дать им быть русскими и развиваться в этом качестве. А Павел I хотел наделать из русских солдат пруссаков. А большевики перерабатывали сотню этносов в советскую общность. А перестройщики – в невиданную расу общечеловеков.

Однако Сурков не приводит примеров успешных реформаторов-модернизаторов, преуспевших в своем модернизаторстве именно опираясь исключительно на «русское национальное». Ведь это, согласитесь, и не Петр, и не Сталин, и не Первый, не Второй Александры, и даже не чуть ли не боготворимый ныне реформатор-неудачник Столыпин.

Тут-то и встает главный – «чаадаевский» – вопрос, не разрешенный ни западниками, ни славянофилами, ни тем более нынешними нищими (в прямом и переносном смыслах) российскими философами и политологами.

Владислав Сурков его ставит в яркой публицистической обостренности. И получается у него вот что.

С одной стороны – «Нам Бог велел быть русскими, россиянами. Так и будем, будем. Будем учитывать проблематику и будем использовать преимущества нашего национального характера и нашей политической культуры для создания конкурентоспособной экономики и жизнеспособной демократии».

С другой стороны – «Наши трудности с Западом – ...это трудности общения однокоренных, но глубоко различных по духу европейских культур... Давнее соседство и смутно ощущаемое дальнее родство по религиозной линии только усиливают раздражение. Разногласия между близкими людьми, как известно, эмоционально насыщеннее, чем между малознакомыми и безразличными друг другу. Преодолимы ли культурные противоречия? Полностью – вряд ли, но сближение культур возможно и необходимо. Россия заинтересована в таком сближении, поскольку без доступа к интеллектуальным ресурсам Запада создание инновационной экономики кажется невозможным».

Еще он говорит: «Мы можем гордиться нашей политической культурой. Именно она предсказала и принесла России демократию. Она располагает достаточным потенциалом для выработки российской демократической модели... А если что заимствовать извне, то идеи, а не штампы, живые мысли, а не дохлые схемы... Чтобы лучше усвоить свободу, нужно извлечь суть и пользу из зарубежного опыта, а не жевать с трагическим лицом наемного правозащитника фантики и ценники импортной демократии».

И в то же время признает: «Чтобы сделать наши планы более интересными, амбициозными и реалистичными, нужен новый метод. Нужно, чтобы будущее влияло на актуальную политику сильнее, чем прошлое. Нужно диагностировать и корректировать существующее положение с позиций предстоящего┘ Нам не нужна модернизация. Нужен сдвиг всей цивилизационной парадигмы... Речь действительно идет о принципиально новой экономике, новом обществе. Нужна новая проекция русской культуры на предстоящую историю».

Он верит в предсказание автора концепции постиндустриального общества Дэниела Белла, что по достижении внутренней стабильности Россия «готова вступить в постиндустриальный век раньше, чем любая другая страна», верит в то, что «мы можем и обязаны стать белыми воротничками в мировом разделении труда, занять важное место в глобальной иерархии». Но при этом он же и признает: пока не можем, потому что «пока в нашей стране избыток денег и бюрократии сочетается с дефицитом сложности и творческой недостаточностью. Примитивные структуры и линейные методы управления доминируют, скорость обработки информации и социальная мобильность населения крайне низки».

* * *

По правде сказать, в этом самом месте стоило бы и констатировать как минимум неполную эффективность нынешней системы общественного управления Россией.

Понятное дело, Сурков этого сделать не может, должность не позволяет. Однако и он, на мой взгляд, приходит в конце своей лекции, по сути, к частичному отрицанию того, о чем говорил в начале. Потому что такой делает вывод: «Консолидация, централизация власти была необходима для сохранения суверенного государства и его разворота от олигархии к демократии. Но уже сегодня и тем более завтра она может быть оправдана лишь в той степени, в какой служит целям перехода России на следующую ступень, на качественно новый уровень цивилизации».

То есть – все же отрыв? Все же констатация необходимости прорыва, прежде всего духовного и интеллектуального? Но в чем, на каком именно направлении? Нет ведь ответа-то!

Трудно политически не согласиться с Сурковым в том, что «объединительная деятельность президента Путина успешна и широко одобряема именно потому, что направляется русским умом, уважением к русской политической культуре, любовью к России».

Но, как мне кажется, в чем-то был прав и великий историк Грановский, когда говорил, что «изучение русской истории портит самые лучшие умы».

Видимо, ответы на наши проклятые вопросы лежат не столько в сфере прошлого (мы все время норовим шагать вперед с головой, обернутой назад), сколько будущего. Нужно сломать слишком много закостеневших парадигм. Совершить в будущее именно интеллектуальный, духовный прорыв. Таковой невозможен на путях авторитарной модернизации. И вообще невозможен в условиях несвободы общества. Однако неправильно – в том смысле, что упрощенно – было бы описывать состояние современного российского общества как именно (или только) несвободного. Скорее это сон, и главная тут дрема – своеобычность и уникальность в мире. Как разбудить этот народ так, чтобы он, вдруг проснувшись, не наломал дров и не вверг страну в пучину охлократического мракобесия (эдакий «русский Талибан»)?

Ответа на этот вопрос ведь на самом деле не знает ни один Сурков. Вот почему и вот откуда, видимо, у него и взялось это слово – «утопия».

Читайте также: