Фрэнсис Фукуяма против Джорджа Буша

Для президента Буша идеология неоконсерватизма оказалась удобным инструментом утверждения американской исключительности.
Фото Reuters

Только что вышедшая новая книга Фрэнсиса Фукуямы «Неоконсерваторы: Америка на распутье» (Neocons: America at the Crossroads) – нечто вроде политического манифеста. Ею Фукуяма публично разрывает с неоконсерватизмом. Едва ли я должен объяснять читателю, что речь идет о доктрине, которую до недавнего времени принято было считать господствующей в Америке идеологией. Поскольку Фукуяма был (хотя он и утверждает, что скорее слыл) одним из самых выдающихся представителей этой доктрины, его разрыв с нею безусловно станет событием для всех, интересующихся идейной жизнью Соединенных Штатов и будущим их внешней политики.

Конечно, этот «бунт на корабле» не представит никакого интереса для проповедников вульгарного антиамериканизма, которые и без него знают об идеях и политике Америки лучше самой Америки. Я имею в виду пропагандистов вроде Геннадия Зюганова, уверяющего сограждан, что птичий грипп напустило на ничего не подозревающий мир ЦРУ. Или Александра Дугина, полагающего, что россиянам вполне достаточно знать об Америке, что она представляет собою «талассократическую империю», единственной целью которой является сокрушение ее «теллурократической» соперницы (под этим труднопроизносимым псевдонимом фигурирует у Дугина, разумеется, Евразия-Россия). Эти заметки предназначены для читателей более любознательных.

Как это начиналось

Генезис неоконсерватизма занимает в книге Фукуямы значительное место. У кормила этой доктрины, пишет он, стояла группа студентов Сити-колледжа в Нью-Йорке, которые в конце 1930-х почти поголовно были троцкистами. Именно поэтому, полагает он, и оказались они способны раньше и лучше других в Америке понять омерзительный цинизм и брутальность сталинского режима (который, заметим в скобках, и по сию пору сохраняет свое очарование для тех же Зюганова и Дугина).

Из этого опыта вытекали все четыре принципа, легших впоследствии в основание неоконсерватизма. Речь шла, во-первых, об идеалистическом убеждении в универсальности прав человека, свободы и демократии.

Во-вторых, неоконсерваторам было свойственно отвращение к амбициозным проектам преобразования мира, которые они называли «социальной инженерией» и которые неминуемо были чреваты непредвиденными последствиями, как правило, противоречившими задуманным целям.

Третьим принципом был скептицизм по поводу способности международных институтов обеспечить безопасность стран и народов (скептицизм, основанный на очевидном бессилии Лиги Наций остановить нацистскую агрессию и столь же очевидном бессилии ООН остановить агрессию коммунистическую).

Наконец, четвертый принцип состоял в том, что американская мощь может быть использована для моральной трансформации мира, для утверждения в нем той же универсальности прав человека.

Роковое противоречие

Даже беглого взгляда на этот свод фундаментальных принципов раннего неоконсерватизма, как они сформулированы Фукуямой, достаточно, чтобы увидеть, что два из них – второй и четвертый – резко друг другу противоречат. Скептицизм по отношению к «социальной инженерии» предполагал преувеличенно осторожный подход к преобразованию мира. Он, однако, плохо уживался с принципом использования американской мощи для всемирной моральной трансформации, который как раз таким проектом и был.

Ясное дело, что это противоречие предвещало будущий раскол. Но на протяжении десятилетий самые выдающиеся представители старшего поколения неоконсерваторов неизменно отдавали предпочтение скептицизму по поводу «социальной инженерии». Только окончание холодной войны и политика Рейгана в конце 1980-х неожиданно выдвинули старое противоречие на первый план. И оказалось оно для неоконсерватизма роковым.

Конечно, в идеологическом плане Рейган никогда не был ни троцкистом, ни неоконсерватором. Он был обыкновенным американским националистом. Но он также был харизматическим лидером и игроком по натуре. Поэтому роль простого менеджера холодной войны, удовлетворявшая его предшественников, Рейгана не устраивала. Он предпочитал играть ва-банк, на выигрыш. В глазах закоренелых центристов из Совета по международной политике или Госдепартамента эта его игра выглядела опасно утопической, безнадежно оторванной от реальности. Можно, конечно, выиграть, полагали они, и по трамвайному билету, но бывает это лишь в одном случае из миллиарда.

Здесь не место обсуждать, почему. Тем более что самое сильное впечатление на младшее поколение неоконсерваторов произвело вовсе не то, что отчаянная игра Рейгана неожиданно совпала со стремлением Горбачева раз и навсегда освободить свою страну от непосильного бремени холодной войны. По-настоящему впечатлил их кровавый конец Чаушеску в Румынии. У того ведь ничего похожего на горбачевское стремление не было. Он-то готов был драться до конца. И все равно его постигла судьба Муссолини. Это на первый взгляд подтверждало принцип универсальности свободы.

Вот почему, когда лидеры молодого поколения неоконсерваторов Уильям Кристол и Роберт Кейган писали, что «есть нечто извращенное в признании невозможности добиваться демократических изменений за границей в свете опыта последних трех десятилетий», имели они на самом деле в виду прежде всего судьбу Чаушеску. По крайней мере Фукуяма в этом уверен.

Это было опасное упрощение. Хотя бы потому, что случай Румынии, сбросившей своего диктатора в результате вооруженного восстания, был исключением из правила. И опыт последних десятилетий, на который ссылались молодые неоконсерваторы, свидетельствовал как раз об обратном. Действительная картина освобождения (или попыток освобождения) народов от власти патерналистских правителей была в эти десятилетия куда более сложной. В абсолютном большинстве случаев народы освобождались в результате массовых мирных протестов. (Именно таких, какие сейчас принято называть «цветными революциями».)

Так обстояло дело в 1986 году на Филиппинах, в 1987 году в Южной Корее и на Тайване, в 1988 году в Чили, в 1989 году в Польше и Венгрии, в 2000 году в Сербии, в 2003 году в Грузии, в 2004 году на Украине. Ни в одном из этих случаев в отличие от Румынии не было крови и вооруженного противостояния. (Известно, что пропагандисты вульгарного антиамериканизма представляют «цветные революции» чем-то вроде спецопераций империализма, направленных против России. На самом деле, как видно хоть из этого краткого перечня «цветных революций» в мире, свобода, подобно духу, веет, где хочет. Где готов народ к свободной жизни – без патерналистских правителей, – там и веет.)

Еще более важно, однако, что в 1979 году в Иране такой же массовый мирный протест закончился вовсе не торжеством свободы, но тем, что народ повесил себе на шею еще более жесткую теократическую власть аятолл. В 1989 году в Китае и в 2005-м в Узбекистане массовые протесты были попросту расстреляны – и ничего подобного свержению Чаушеску не произошло. Ирак ответил на освобождение от тирана гигантским взрывом религиозных и этнических конфликтов, по сути, гражданской войной.

Как видим, действительная картина освободительных движений в мире демонстрирует отнюдь не универсальный «марш свободы», как полагают молодые неоконсерваторы, но сложнейшее переплетение разных и даже противоположных исходов. И картина эта буквально взывает к тщательному анализу готовности к свободе тех или иных народов. А готовность народов зависит, в свою очередь, от их истории и политической культуры. Короче, прежде чем поддерживать освободительные движения в той или иной стране, нужно знать более или менее точно степень ее готовности к свободе. В противном случае использование американской мощи для ее поддержки чревато трагедией. То есть теми самыми непредвиденными последствиями, о которых предупреждал второй принцип изначального неоконсерватизма.

Увы, вздыхает Фукуяма, ни малейшего вкуса к такому анализу молодое поколение неоконсерваторов не обнаружило. Более того, второй принцип изначальной доктрины был попросту исключен из состава торжествующей идеологии. Другой вопрос, почему это произошло.

Идейная амальгама

Президент Буш никогда, конечно, не принадлежал ни к младшему, ни тем более к старшему поколению неоконсерваторов. Он такой же американский националист и такой же рисковый игрок, как и Рейган, только без обаяния и харизмы предшественника, которому безуспешно пытается подражать. Но зато более склонный к протестантскому мессианству.

Как всякий националист, Буш проникнут двумя центральными тезисами своей доктрины: «Права или не права, моя страна всегда права» и верой в американскую исключительность (exceptionalism). Во времена холодной войны, когда Америка возглавляла альянс свободных государств, националистическая доктрина оставалась на заднем плане. Просто потому, что американская исключительность главным образом и состояла в стремлении к свободе. И в этом смысле совпадала с аналогичным стремлением союзников.

С окончанием холодной войны и исчезновением общего врага откровенный национализм единственной сверхдержавы, которой все-таки следовало играть в международных конфликтах роль беспристрастного арбитра, выглядел бы, согласитесь, не совсем прилично. Требовалась идеологическая формула, способная примирить две роли – лидера международного сообщества и лидера свободного мира. Вот тут-то и пришло на помощь Бушу молодое поколение неоконсерваторов.

Предложенная ими формула называлась «благожелательная гегемония» (benevolent hegemony). По идее она как раз и совмещала обе роли Америки. С одной стороны, в обязанности ее входило улаживать мировые проблемы – не допускать, например, распространения в мире оружия массового уничтожения, или новой войны между арабами и Израилем в Палестине, или геноцида в Судане, или разрастания угрозы международного терроризма. С другой стороны, ей следовало возглавить борьбу с нарушением прав человека в разных странах, не допускать насильственного подавления в них свободы и, поскольку демократические государства между собою не воюют, способствовать победе в них демократии.

Как, однако, обеспечить легитимность обеих этих ролей в глазах мирового сообщества? На этот счет у молодых неоконсерваторов сомнений не было. Как писали те же Кристол и Кейган, «именно потому, что внешняя политика Америки насыщена такой необычно высокой степенью морали, другие страны найдут, что им нечего бояться Америки».

«Трудно сейчас [в разгар иракской кампании] читать эти строки без иронии, – замечает Фукуяма, – перед лицом глобальной реакции на вторжение в Ирак, объединившей большую часть мира в приступе неистового антиамериканизма».

Еще удивительнее, однако, то, чего Фукуяма не заметил. А именно, что вся эволюция неоконсерватизма, прошедшая здесь перед нами – от троцкистского антисталинизма до «благожелательной гегемонии» и от маргинального сектантства до господствующей в Америке идеологии, – произошла из-за того, что неоконсерватизм практически слился с американским национализмом. Фукуяма ведь и сам отмечает, что в основе этой идеологии – или идейной амальгамы, сказал бы я, – лежит именно идея американской исключительности (другими словами, центральный тезис Буша, а вовсе не принципы отцов-основателей неоконсерватизма).

Разрыв

Фукуяма, впрочем, объясняет свой разрыв с неоконсерваторами иначе. «Конец истории», статья, сделавшая его знаменитым в 1989 году, представила, говорит он, «в сущности, марксистский аргумент, что существует процесс социальной эволюции, которой, однако, суждено завершиться не коммунизмом, но либеральной демократией. А позиция современных неоконсерваторов... на самом деле ленинистская: они уверены, что правильной комбинацией силы и воли историю можно подтолкнуть. Ленинизм был трагедией в своей большевистской версии в России, он обернулся фарсом в сегодняшних Соединенных Штатах. Неоконсерватизм как политический символ и как направление мысли эволюционировал в идеологию, которую я не могу больше поддерживать».

Таким образом, Фукуяма в принципе не против неоконсерватизма в его первоначальном виде, но против того, чем он стал в наши дни. Он просто отказался судить о причинах его эволюции.

Может быть, поэтому, как заметил один из его рецензентов, «не совсем понятно, какую позицию занимает Фукуяма после разрыва с неоконсерваторами, кроме того, что уговаривает всех двигаться осторожно». Это не совсем справедливо, но ведь книга все-таки и впрямь называется «Америка на распутье». Какой же новый путь предлагает ей Фукуяма?

Что делать?

Прежде всего, конечно, он предлагает забыть о гегемонии, сколь угодно благожелательной. Гегемония – путь в никуда: мир никогда не признает ее легитимной. Во-вторых, забыть об универсальности свободы. Как свидетельствует опыт хоть того же Китая, не говоря уже о мусульманском Ближнем Востоке, который, собственно, и является источником международного терроризма, универсальна свобода лишь в конечном счете, в исторической перспективе.

Одни народы готовы к ней сегодня, другие будут готовы через десятилетие, у третьих этот процесс может занять еще больше времени, в иных случаях намного больше. В том-то и заключается искусство политики, чтобы понять это фундаментальное различие. Да, использовать американскую мощь для поддержки освободительных движений нужно, говорит он. Важно лишь избегать амбициозных, но исторически и культурно не обоснованных проектов, способных максимизировать непредвиденные последствия (короче, не надо больше ничего, подобного вторжению в Ирак).

В-третьих, Фукуяма предлагает демилитаризовать то, что мы называем глобальной войной против терроризма. Ибо в основе ее на самом деле лежит борьба за умы и сердца народов, в данном случае мусульман. Другими словами, если это и война, то война идей.

Правда, о главном, о том, какие именно идеи должны быть противопоставлены террористическому джихадизму, Фукуяма (и тут я готов согласиться с рецензентом, которого цитировал) ничего определенного не говорит. Рецензент теряется в догадках: почему? Я тоже, конечно, этого не знаю. Но, кажется, догадываюсь. Тяжело признаваться в своих ошибках. Особенно фундаментальных. Особенно когда предлагаешь новые рекомендации.

Центральный тезис первой книги Фукуямы «Конец истории и последний человек», опубликованной полтора десятилетия назад, состоял в следующем. Обе реакционные идеологии, пытавшиеся повернуть историю вспять и претендовавшие на господство над миром, Нацизм и Коммунизм, повержены. У Либеральной Демократии больше не осталось соперников. Отныне мир принадлежит ей. В этом, собственно, и состоит конец истории (как гегельянец, Фукуяма, конечно, имел под этим в виду историю идей).

А что на самом деле происходит? Из руин старых поверженных соперниц Либеральной Демократии неожиданно поднялась новая – Джихадизм. Тоже, между прочим, намеренная поставить точку в исторической войне идей – в виде Всемирного Халифата. Но самое главное даже не этот конфуз. Еще важнее, что, если Либеральная Демократия доказала свою надежность как мощное оружие в идейной войне против старых соперниц, то против Джихадизма она, похоже, не работает.

Во всяком случае, ни Мохамед Атта, возглавивший теракты 11 сентября, ни убийцы голландского режиссера Тео Ван Гога, ни бомбисты лондонского метро, серьезные, между прочим, европейски образованные люди, выросшие притом в самом сердце современного плюралистического общества, нисколько чарами Либеральной Демократии не соблазнились. Больше того, готовы были пожертвовать собственной жизнью во имя ценностей Джихадизма. Значит, для противостояния ему нужна какая-то иная идеологическая амуниция, какие-то новые идеи. Но какие?

* * *

Тем не менее, при всех ее умолчаниях, новая книга Фрэнсиса Фукуямы заслуживает благодарности читателей хотя бы за постановку этого рокового вопроса. Не говоря уже о том, что он бесстрашно отрекся от своих бывших единомышленников, когда понял, что неоконсерватизм в своей современной ипостаси завел Соединенные Штаты в идейный тупик.

Нью-Йорк