Ян Шенкман – Михаил Викторович, одно время казалось, что влияние СМИ в обществе постепенно сходит на нет и слово перестает быть оружием. Неужели пошел обратный процесс?
– Об этом можно судить хотя бы по тому, что количество исков о защите чести, достоинства и деловой репутации, уголовных дел по статьям о клевете, оскорблении и разжигании межнациональной розни – то есть таким, где так или иначе фигурирует слово, – в последние годы растет как снежный ком. Я связываю это с тем, что в эпоху малиновых пиджаков конфликты решались с помощью разборок и стрелок, а теперь в суд подают. Но передел собственности продолжается. И массмедиа как были инструментом сведения счетов одних олигархов с другими, власти с гражданским обществом, оппозиции с властью – так и остались.
– Принято считать, что пик информационных войн пришелся на конец девяностых. Неужели сейчас СМИ агрессивнее, чем тогда?
– В девяностых информационные войны были более громкими и чаще выплескивались на телеэкран. Сейчас на телевидении бури поутихли, а вот в печатных СМИ и интернете продолжаются информационные войны 90-х. Реальный ущерб в этих войнах несут и журналисты и бизнесмены. В качестве примера расскажу такую историю. Естественно, без имен. Таблоид опубликовал статью об очень известном финансовом учреждении. Речь шла, в частности, о том, что в прошлом один из его руководителей имел отношение к наркотрафику. Суд привлек нашу гильдию к экспертизе. Требовалось выяснить, являются ли эти высказывания мнением или утверждением. Ведь журналист имеет право на мнение, мнение в нашей стране неподсудно. Я спросил руководителя юридической службы истца: «А стоит ли обращать внимание на желтую прессу?» Он ответил: «Мы тоже думали, что не стоит. Но за рубежом у нас на ровном месте сорвался многомиллионный контракт. Выяснилось, что отрывки из статьи в российском таблоиде были перепечатаны солидным западным изданием. А на Западе подозрение в связях с наркобизнесом – скандал. Мы понесли реальные убытки, потому и пошли в суд».
– И что установил суд?
– Что утверждения – утверждения! – газеты, мягко говоря, надуманные. А значит, они могут ассоциироваться у среднестатистического носителя русского языка с представлениями об унижении чести, достоинства и деловой репутации. Но, говоря о реальном ущербе, к которому приводят слова, не надо сбрасывать со счетов и непомерные амбиции. Ко мне обращались с просьбой дать оценку текста, произнесенного министром культуры Александром Соколовым и ставшего предметом иска Михаила Швыдкого. Предварительное и неофициальное суждение гильдии было таково: не очень прав, скажем так, господин Соколов. Мне вся эта ситуация по-человечески была неприятна. И я посчитал своим долгом сказать адвокатам, что сторонам следует любым способом добиться мирового соглашения и не выглядеть неловко в глазах общественности.
– Страх разбирательства удерживает сегодня многих от публикации острых текстов. Фактически это разновидность цензуры. Под ее давлением стали исчезать из газет фельетоны и расследования...
– Не стоит судить о всей России по Москве и ее прессе. Региональная журналистика совсем иная. Там есть в изобилии и журналистика мнений, и расследования по письмам читателей. Но вы правы – пресса и в самом деле запугана. Причина проста: суды сегодня превратились в страшилку, а наши СМИ очень слабо юридически подготовлены и не понимают, чего стоит бояться, а чего не стоит. К сожалению, в вузах, которые готовят журналистов, нету общего курса по лингвистической безопасности. А это значит, что нет и специалистов, которые могли бы провести предварительную экспертизу острых текстов. Поверьте, это многое изменило бы. Ведь слово действительно – оружие. Потому и надо соблюдать правила безопасности. Язык у нас, слава богу, богатый. Он позволяет одну и ту же мысль высказать в диапазоне от оскорбления до намека. Если, допустим, написать, что такой-то губернатор – вор, растащил местный пенсионный фонд и на ворованные деньги построил себе коттедж, то это прямое обвинение, на которое имеет право только суд. Другое дело – предположение. Но его и надо облекать в форму предположения. Очень многое зависит от контекста, в который помещается информация. От степени абстрагирования. От вводных слов, которыми всегда можно подстраховаться. Надо лишь знать меру и не доходить до смешного. Когда я вижу вводное «как стало известно из наших источников», можно быть уверенным, что это слив компромата.
– На какие выражения истцы обижаются сильнее всего?
– Во-первых, на мат. Но частота употребления матерных слов сегодня настолько велика, что обидность их неуклонно падает. Обижаются на такие слова, как «подлец», «мошенник», «проститутка». Справедливо обижаются на использование слова «фашист». Когда Каспаров называет существующую власть фашистским режимом, он категорически не прав. И я не согласен с ним в первую очередь как лингвист-эксперт. Это вполне может стать предметом иска. И в тех контекстах, которые мне довелось слышать, скорее всего экспертиза оценит его высказывания негативно. Фашизм – не метафора, а конкретное и очень сильное обвинение.
Острую реакцию вызывают обвинения в двурушничестве и предательстве. К нам обращались в свое время представители Горбачев-фонда в связи с тем, что в одной из центральных газет Михаил Сергеевич был назван предателем. Горбачев так и не подал иска, но его очень задела та публикация.
К числу наиболее оскорбительных относятся и так называемые зоосемантические метафоры: «свинья», «сука», «козел» (тем более что это слово пришло из зоны и имеет еще множество смыслов), «гадина», «гнида», «скотина». Ими, конечно, не ограничивается арсенал обидных слов. Он почти бесконечно велик. А теперь вдумайтесь: речь ведь идет не о разговоре в пивной, а о прессе.
