Эмиль Паин
Российский триколор может быть символом горизонтали, а не только вертикали власти.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Существуют два крайних подхода к учету историко-культурных особенностей России или любой другой страны (региона), претерпевающей процесс модернизации.
Один из них – «большевистский», его суть может быть выражена поэтически, как в известной песне: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» или в стиле народной мудрости: «Что хочу, то и ворочу». В любом случае речь идет о произволе, о полном отказе от учета особенностей страны.
Другую крайность я бы назвал неотрадиционалистским подходом к истории. Его адепты исходят из фатальной неизбежности совершенно особого российского пути развития. Есть история страны, которая все предопределяет. И наша «историческая генетика» исключает возможность развития России как либеральной и демократической страны.
Оба этих подхода стоит проанализировать.
═
Большевистский тупик
═
Последним по времени примером стратегии большевистского толка стала программа – или пока только идея – укрупнения регионов. На одном из совещаний по этой проблеме депутат Госдумы от Алтайского края Владимир Рыжков привел такой пример. При гигантских размерах сибирских регионов, в том числе и Алтайского края, глава района, чтобы приехать на утреннее совещание к руководителю администрации края, выезжает накануне вечером, а когда появится единый Южно-Сибирский округ, чиновник районного масштаба должен будет выезжать за два дня до планерки. Понадобится авиация только для того, чтобы проводить неизбежные совещания и встречи. Уже один этот факт и те затраты, которые потребуются на проведение периодических мероприятий, неизбежных в рамках нынешней технологии управления, делает эту затею абсолютно невозможной. Но есть и другие причины.
Говорят, что все дороги в России, если посмотреть сверху, построены таким образом, что они смыкаются в центрах соответствующих областей, бывших губерний. Между губерниями связей как не было, так и нет. Часто соседние области отделяют друг от друга огромные пространства, занятые лесами. Такая дорожная сеть и весь каркас пространственной инфраструктуры страны складывались веками. Разумеется, рано или поздно это будет меняться, но не вдруг, не по мановению волшебной палочки.
А как провести укрупнение в Северо-Кавказском регионе? Только сумасшедший сочтет, что сегодня можно объединить Осетию с Ингушетией. Там жители единственного осетино-ингушского поселка Чермен не поубивали друг друга только потому, что посередине селения стоят войска, которые одни только и спасают осетинских и ингушских его жителей от кровопролития, а представить, что будет какая-то единая осетино-ингушская милиция, пока можно только во сне. А с каким из российских регионов прикажете объединить Калининградскую область? Географически это может быть либо Польша, либо Литва. Только!
Произвол рано или поздно оборачивается поражением государства и общества. Монетизация льгот сразу показала свою негативную сторону, а административная реформа проявит себя с лагом по времени, но зато так, что потом оранжевые, зеленые, коричневые и прочие революции станут реальностью. А революции, между прочим, хорошими не бывают.
═
Мы на пороге перемен
═
Сегодня очень многие западные политологи цитируют слова, сказанные Владимиром Путиным в 1999 году, еще до того, как он стал президентом, и рассматривают их как его внутреннюю программу. Вот они: «Россия не скоро станет, если вообще когда-то станет, вторым изданием США, где либеральные ценности имеют глубокие исторические традиции┘ У нас государство и его институты и структуры всегда играли исключительно важную роль в жизни страны. Крепкое государство для россиянина – не аномалия, а напротив – гарант и источник порядка».
Эта идея и даже стилистика действительно отражает определенную установку нынешней власти, которая сочетает в себе две противоположности: с одной стороны, наши правители – революционеры-большевики, а с другой – они традиционалисты.
Действительно, в России жизнь традиционно протекала, по выражению Константина Кавелина, как «движение сверху вниз», когда народные массы пассивно воспринимали спускаемые сверху требования, законы, установления. На протяжении столетий наши основные победы и свершения были связаны с тем, что так царь или генеральный секретарь повелевал (освоить Сибирь, построить Турксиб или Днепрогэс). Так было, но это не значит, что так будет и впредь. Всякая политическая система имеет временные границы своего существования, и скорость смены политических систем возрастает.
Я думаю, что и перемены в России недалеки, период их осуществления измеряется не веками и даже не десятилетием, а годами. Мы на пороге значительных перемен, и я не боюсь уподобиться Хрущеву, попавшему пальцем в небо со своим заявлением: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Уверен, что наше поколение будет жить в новых политических условиях, которые будут радикально отличаться от нынешних и напоминать те, что складываются в постиндустриальных, постмодерных обществах.
Моя уверенность в этом основана прежде всего на том, что у традиционной для России модели модернизации («сверху») исчерпались исторические ресурсы. В известном смысле наша система живет в добавочное время, которое уже тоже просрочено. Оно должно было закончиться в 1917 г., но большевики придумали новое продолжение идеи вертикального управления, которое тоже себя исчерпало, и сегодня последняя попытка реанимации этой системы представляется мне совершенно утопичной. Править в Российской Федерации по модели Советского Союза уже не удастся. Для реализации вертикальной модели управления не хватает главного ресурса – легитимности режима личной власти. У власти нет действенных инструментов для того, чтобы выстроить общество в шеренги и направить их по тому или иному пути.
Страх как мобилизационный ресурс был исчерпан еще в 1960-е годы: об этом свидетельствовали, например, массовые выступления протеста в Новочеркасске в 1962 г. Да и последние протесты пенсионеров показывают, что массового страха нет.
Возможно, самое существенное изменение – это новый тип чиновников. Система вертикали власти, имперская система, построена на чиновнике, который служит государству: он «слуга царю, отец солдатам». А у нас чиновник служит себе. Государство и власть полностью приватизированы и монетизированы. Чиновничество борется уже не с частной собственностью, а за передел ее в свою пользу. Люди еще готовы признать, что «государство должно заботиться о нас», но уже не хотят быть в услужении государству и государю. Еще сохраняются амбиции жителей «великой державы», но уже нет и в помине стремления бороться за их реализацию – особенно ценой своей жизни.
Что у нас осталось от прежней политической системы? Что в наибольшей мере характеризует наше развитие и нашу историческую специфику?
Самый устойчивый, самый мощный фактор, препятствующий модернизации России, – это растущее отчуждение власти от общества и общества от власти. Власть рассматривает народ всего лишь как трудовые и электоральные ресурсы. В свою очередь, народ стремится уклониться от сотрудничества с властью, как уклоняются от уплаты налогов, от службы в армии и даже от выборов, по мере роста предсказуемости их результатов. Подданническое сознание, хоть и сильно деформировано, но еще очень устойчиво и проявляется в вере не в свои силы, а в способности и в необычайные волевые возможности хорошего, мудрого царя.
═
Традиции имеют значение
═
Каждое поколение встречается с таким обществом, какое оно сложилось, со всеми его достоинствами и пороками. Из истории не выпрыгнешь, как из трамвая, она требует учета, она требует знания. Но что такое учет исторических особенностей? Ведь учитывать можно по-разному. Скажем, строитель, когда строит дом, обязательно должен учитывать характер грунтов. Значит ли это, что, имея, скажем, просадочные грунты, он отказывается от строительства здания в удобном, престижном или экономически выгодном месте? Нет. Он делает другой фундамент, меняет технологию. Примерно так же и в истории стоит выделить такие элементы, которые можно использовать как ресурс развития, и те, которые являются архаизмами, пережитками.
Традиция выполняет очень важную функцию в обществе, примерно ту же, что и инстинкт в человеческом организме. Мы отдергиваем руку от сковородки до того, как успеваем сообразить, хорошо это или плохо. И если бы не этот инстинкт, люди постоянно получали бы ожоги. Точно так же и традиция – это культурная информация, передаваемая из поколения в поколение и дающая человеческому сообществу способность действовать по привычке, не задумываясь над каждым своим шагом. Эта способность необходима, потому что все время действовать рационально нельзя, а массы людей в принципе не могут постоянно рассчитывать свои действия, так как массовое сознание подражательно по своей природе.
Итак, механизм традиции абсолютно необходим, но конкретные традиции могут себя изжить, превратиться в пережитки, в предрассудки, стать историческими тромбами, которые мешают жить. Например, традиция сиесты в Испании (т.е. большие перерывы в активности в дневное время), отражала способ приспособления людей, занятых в сельском хозяйству, к жаркому климату. Но появилось индустриальное, конвейерное производство с искусственным климатом, кондиционированным воздухом, и традиция сиесты стала помехой, потребовались немалые усилия для перепрограммирования массового сознания, и за 10–15 лет такие радикальные изменения произошли в испанском обществе.
В России сегодня тромбами являются традиции патерналистского сознания. В то же время ощущается явный дефицит традиций гражданского общества. Сразу же отмечу, что я отвергаю идею о том, что российское сознание якобы по самой своей природе непригодно к освоению новых демократических ценностей. Этот тезис был опровергнут в предшествующее пятнадцатилетие, которое дало нам блестящие эксперименты на этот счет. В 1991 г. в России доля людей, поддерживавших идею о том, что социализм завел нас в тупик, за один год выросла с 8% до 57%. Тогда же Запад из постоянного врага превратился в эталон для подражания для 60% опрошенных. Эти перемены оказались неустойчивыми, и к середине 90-х предрассудки советского времени стали возвращаться. Однако существуют примеры устойчивого изменения сложившихся стереотипов массового сознания и поведения.
═
Итальянский опыт
═
В этой связи необычайно интересен мировой опыт, например, перемены в отношении к коррупции в Италии, выразившиеся в движении «чистые руки». Оно получило впоследствии название народной революции, протекало при значительном сопротивлении со стороны коррумпированного чиновничества и привело к уходу с политической сцены партии христианских демократов, правившей в стране почти 40 лет.
На мой взгляд, Италия до сих пор ментально, культурно похожа на Россию. В 50-е же годы Италия была почти полным аналогом нынешней России, демонстрируя высокую меру отчужденности общества от власти и власти от народа. Тогда регионы Италии представляли собой как бы острова, совершенно отчужденные друг от друга и от столицы. Коррупция была неслыханной, а размах преступности существенно превосходил нынешние ее показатели в России. Полиция рассматривалась как самая большая банда, только защищенная силой закона. Люди старались обходить полицию и не попадаться в лапы чиновников, пока была такая возможность. Они жили «по понятиям» и готовы были жить так и дальше, но чиновничество во всем мире имеет тенденцию размножаться, и каждый новый чиновник требует новую, дополнительную мзду. Кроме того, власть развращает, а после сорока лет правления одной партии такой разврат становится абсолютным. Рост инфляции и другие факторы уменьшали возможность жить «по понятиям» и усиливали разгул «беспредела». Так или иначе, необходимость заставляла людей переходить к активной и солидарной самозащите. И тогда началось развитие гражданского сообщества.
Гражданское общество развивается там и тогда, где и когда начинает работать инстинкт общественного самосохранения. Сегодня лишь благоприятная конъюнктура на российское сырье сдерживает подобные процессы в России, но когда манна небесная иссякнет, неизбежно возникнет необходимость общественной консолидации, и не в форме искусственных, мертворожденных образований типа «общественной палаты» при царе, а в виде реальных и эффективных ассоциаций.
Так, в Италии процесс гражданской консолидации начался лишь в нескольких районах, причем отнюдь не промышленно развитых, не на Севере. Там, в богатых районах, не было столь острой потребности в общественном самосохранении, потому что господствовал крупный бизнес, который всегда может договориться с властью. Он, честно говоря, больше заинтересован не в демократии, а диктатуре. Вот средний и малый бизнес – самая страдающая сторона. Ему нужна защита закона, ему нужна прозрачность и надежность судопроизводства и независимость судов. Иначе он пропал.
Мелкий и средний бизнес центральных районов Италии стал объединяться в так называемые промышленные округа или ассоциации. Людей из итальянской глубинки на создание таких ассоциаций толкнули прежде всего два обстоятельства. Во-первых, конкуренция с крупной промышленностью. Во-вторых, и это еще важнее, – коррупция. Она забирала больше, чем мелкие производители могли заработать. Когда ситуация стала безвыходной, люди стали объединяться. Идея самозащиты от коррупции была главной движущей силой объединения производителей, но для жизнеспособности подобных объединений нужны были дополнительные ресурсы.
В качестве ресурсов консолидации люди стали использовать региональные символы. Когда огромное количество мелких предприятий объединяется в какую-то ассоциацию, им нужен общий брэнд. Этот брэнд может быть только региональным. Все предприятия ассоциации нуждались в развитии некоего регионального брэнда, чтобы можно было под этот брэнд получать заказы. Таким образом, они были кровно заинтересованы в том, чтобы региональную идентичность выпятить как можно сильнее.
Это была первая, начальная стадия. Причем, когда она начиналась, большинство экспертов предрекали провал этой затее. Действительно, это чудо, что мелкие сапожные мастерские смогли конкурировать с крупными предприятиями. Оказалось, что мелкие и средние предприятия промышленных округов, на которых занято всего 10% трудоспособного населения, дают сегодня почти половину (46%) национального экспорта.
Дальше началась активизация гражданской активности. Муниципальные выборы стали главными, решающими, более интересными, чем выборы в парламент. Они и сейчас определяют политическую ситуацию в стране. Общенациональные политические партии стали набирать голоса и приобретать дополнительный политический вес, когда подключились к региональным проблемам, стали регионально укорененными. (Это совсем не то, что в России, где хотят повысить роль партий только на основе выборов в Думу, политическая роль которой падает.) В Италии, когда поднялась роль муниципалитетов и на муниципальные выборы пришли крупные партии, тогда и стала развиваться современная партийная система. Тогда каждому итальянцу стало понятно, какой помощи в повседневной жизни можно ждать от партий. Итальянские партии начали развиваться, когда укоренились в регионах.
Итак, в 50–60-х гг. Италия была обществом, лишенным гражданственности. Тогда великий актер Альберто Сорди получил степень почетного доктора одного из университетов за создание образа типичного итальянца того периода. Это был образ обывателя, лишенного гражданского пафоса. Сегодня Италия – один из мировых лидеров массовой гражданской активности. Каждый четвертый житель страны вовлечен в волонтерские организации. По их количеству Италия занимает первое место в Европе. В 50-е годы только 1/6 итальянцев владела литературным итальянским языком. Все остальные использовали в речи региональные диалекты, слабо идентифицировали себя с Италией и были сицилийцами, пьемонтцами, калабрийцами и т.д. Сегодня Италия характеризуется высоким культурным и национальным единством (почти стопроцентное владение итальянским языком) и при этом занимает первое место в ЕС по доле людей, называющих себя европейцами. Идея «Мы вместе пойдем в Европу» оказалась национальной консолидирующей идеей. По последним данным, лишь 26% итальянцев называют себя только итальянцами, а 67% – евроитальянцами. Парадокс состоит в том, что совершенно самостоятельная Италия представляла собой конгломерат культурно разобщенных островов, когда же она устремилась в Европу, то стала быстро консолидироваться на национальном уровне. Оказалось, что идея европейской интеграции стала фактором национальной консолидации.
Чрезвычайно важно и то, что региональная политическая активность – это вовсе не враг национальной консолидации и с ней не нужно бороться. Региональная идентичность при определенных условиях становится той основой, из которой рождается единая нация. Потому что нация, в отличие от подданничества, может существовать только при наличии активных и заинтересованных субъектов. «Я добровольно, осознанно объединяюсь, потому что так мы выживем, потому что тогда это государство будем моим и нашим общим». Регионализация на самом деле не разрушает национальное государство, она разрушает имперское пространство, а национальное сообщество укрепляет.
═
* * *
═
В России власти пытаются реанимировать именно имперскую вертикальную модель единства страны, но у меня нет сомнений в исторической обреченности таких попыток. Глобализация, как бы к ней ни относились, уже присутствует в нашей жизни и диктует ей свои требования, известные с античных времен: разумный подчиняется закону необходимости и идет сам, а неразумного необходимость тащит. Современный этап модернизации требует демократизации и либерализации политической сферы так же, как в свое время использование сложных орудий труда потребовало замены рабского труда трудом свободного человека. Именно поэтому реализация традиционного «вертикального проекта» не может иметь в России длительной исторической перспективы.
Дарья Гармоненко 
