Хочу, чтобы больно и некрасиво

Будущий классик обретет свое право в борьбе.
Ольга Булгакова. "Праздник жаждущих", холст, масло, 1988

В наступившем (видимо, девять с половиной лет назад) столетии с уверенностью можно сказать одно┘ Все там будем!

А кто придет на смену нам, дорогим покойникам? Формулируя этот бередящий душу вопрос, мы с Игорем Зотовым решили прибегнуть к испытанному приему: если хочешь выразить масштабность истекающей из тебя мысли, отлей ее в наиболее банальную форму. Получилось: "Кто станет классиком в XXI веке?".

КОЛОДЕЦ И МАЯТНИК

Ответ: ничего. Изжила себя такая, с позволения сказать, институция. Западное сознание (с входящей в него частью русского) еще не отдышалось от комплекса разноположенных, но онтологически связанных микроинсультов постмодернизма. Нынешнему общественному сознанию классика не поднять. Кто там у нас сегодня наиболее репрезентативен? "Витя Пелевин"?.. Или "Гриша", баловень заскучавшей у моря в непогоду судьбы?..

В полном соответствии с этимологией "классикой" способно стать только то, что конструктивно или негативно (тут разница, как между правой или левой ногой) отталкивается от традиции. "Реалисты думают, что подражают природе, а на самом деле они подражают классицистам, подражавшим мастерам Возрождения, подражавшим Античности". Если начинать этот ретроспективный ряд с модернистов, то перед каждым "подражают" надо будет добавить частицу "не".

Концепция маятникового чередования "больших стилей" известна достаточно хорошо. К ней прибегал Игорь Смирнов в недавно вышедшей "Мегаистории", широкому читателю ее доступно представил радетель за широкого читателя Вадим Руднев, узкому - Наталья Автономова в блестящем докладе о постмодернизме, зафиксированном журналом "Вопросы философии" в 1993 году.

Суть этой концепции (можно называть ее "динамикой исторического развития культуры") состоит в том, что всякое научное описание упирается в неизбежность бинарной модели. Рационалист и иррационалист, деятель и мыслитель, Аполлон и Дионис, Гамлет и Дон-Кихот (только наоборот), садист и мазохист, левополушарный логик и правополушарный инсайтер┘ Реализм и Идеализм, паранойя и шизофрения. Каждая из кажущихся относительно локализованными исторических (вернее, эстетических) эпох тяготеет к одному из этих буридановых полюсов. В верхнем, "первичном" ряду находятся Античность, Возрождение, Классицизм и Реализм, в нижнем, "вторичном" - последовательно сменяющие их Готика, Барокко, Романтизм и Модернизм. Промежутки законопачены постмодернистскими "всплесками затухания": Эллинизм, Маньеризм, Рококо, Ампир, Натурализм, Импрессионизм и пр.

От этой модели так или иначе отталкивается любой прорицатель. Разница, повторю, лишь в том, какой ногой. Скажем, глубоко уважаемые мною Михаил Вербицкий и Псой Короленко предсказывают наступление "Нового готического проекта". Не менее уважаемый Александр Иванов манифестирует эпоху "неомодернизма". При этом, хотя Псой и Миша - традиционные леваки, а Иванов - из "новых правых" (которые пытаются быть святее Мадлен Олбрайт), речь идет примерно об одном и том же.

ВПЕРЕД В ПРОШЛОЕ

Представления о "Новой готике" порождены пониманием постмодерна как логического итога поступательного развития "modernity". Постмодерн - это не революция, а реакция: не "отрицание" рационализма, а его квинтэссенция, та вершина, с которой можно только спуститься.

Такая точка зрения не лишена оснований. Основные философские презумпции Нового времени - это рационализм, эволюционизм и редукционизм. Рационализм основывается на тезисе о тождестве Разума и постигаемой им действительности. Согласно эволюционистским представлениям все общественные явления развиваются по пути от простого к сложному, поскольку каждая новая форма социального (в том числе эстетического) опыта в готовом виде использует предыдущую. Редукционизм - это оборотная сторона эволюционизма: в постижении сложных эволюционных форм мы движемся по пути от сложного к простому, расчленяя сложносоставную реальность на исходные элементы.

Здесь скрыто существенное противоречие, критикой которого сладострастно питались все постмодернистские декларации. Получаемые в результате интеллектуальных эволюций простые элементы воспринимаются сознанием как "высшие" (по сравнению с отправным пунктом анализа) формы реальности. Так болтики и жестяные плашки от детского конструктора для нас более "реальны", чем состоящая из них игрушка.

Самодостаточная, претендующая на универсальность система пожирает себя с хвоста. Разум стал восприниматься не как подобие природы, а как ее прообраз. Эволюция из средства превратилась в цель. Модель вытеснила из сознания моделируемую реальность. Задача научного постижения действительности обернулась строительством Вавилонской башни, а чем была с самого начала?.. Основоположники "научной картины мира" Лейбниц и Ньютон были священниками, старавшимися доказать бытие Бога, а не опровергнуть его.

Таким образом, постмодернизм с его естественнонаучной апатией является реакцией Разума на самое себя. Следующий предсказываемый "новыми готиками" шаг - это не принципиальный отказ от рациональности, а предложение нового (хорошо забытого старого) способа отношений с миром.

Любопытно, что при этом даже уже в выборе самоназвания "новые готики" следуют правилу отрицания, с отвращением отталкиваясь от воспетой постмодернистами "ризомы". Ведь Готика - это вертикальный проект. Преобладанию вертикали в пластическом мышлении соответствует подавленность левого и компенсирующая гиперактивность правого полушарий мозга (недаром страдавший эпилепсией Достоевский испещрял поля рукописей изображениями стрельчатых готических окон). Правое полушарие ответственно за образное постижение мира; готические соборы, предназначенные для "вертикальных" ментальных коммуникаций, возводились чуть ли не из тех же самых камней, из которых практически мыслящие римляне строили свои знаменитые, предназначенные для физической горизонтальной коммуникации, дороги.

Каковы же основные черты "Нового готического проекта"? Исходя из невеликой его оригинальности, можно прибегнуть к простым аналогиям. Разворачивающие пространство дороги разобраны на строительство сворачивающих его стен. Это соответствует нынешней концепции многополярного мира. "Новые готики" против панамериканизма, за "национализацию" национальных культур. Мировоззрение Римской империи представляло собою конгломерат декоративных иноземных заимствований - средневековая Европа выпестовала автохтонную действенную религию. У "новых готиков" ее роль играет широко трактуемое (от геополитики до историософии) евразийство. Значение государства как универсального, абстрагированного от национально-культурных реалий механизма в раннем и классическом Средневековье заметно снизилось. Ну и "новые готики" при всем своем евразийстве остаются анархистами┘

Что и отличает их от неомодернистов-государственников, радеющих за укрепление не "вертикали сознания", но "вертикали власти". Тут, как водится, смысл в приставке. Неомодернизм - это старые песни о главном, мода на советский неореализм шестидесятых годов. Общество потянулось к идейно-эстетическому единству тополей на Плющихе и шагания по Москве, своеобразный гуманизм которых происходил от подспудного знания, что "уже нынешнее поколение советских людей будет жить при..." Неважно, при чем именно, - был бы повод для социального энтузиазма.

В отличие от утопии "новых готиков" неомодернизм - это проект идиллический, однако, он также создан посредством отталкивания. На этот раз - от плюрализма, который вместо чаемого расцвета культуры привел к великой гуманитарной депрессии. Плюрализм - это слишком много книг, которые некогда читать, слишком много голосов, к которым некогда прислушиваться, слишком много газет и журналов, которым в силу правила семи нянек не дается задача структурирования литпроцесса. Весь этот "свободный рынок" так и тянет "государственно урегулировать": определить приоритеты, назначить ответственных, выделить и поделить средства┘

Налицо разница масштабов: "новые готики" апеллируют к опыту тысячелетий, неомодернисты не выходят за рамки одной (предположительно, своей) жизни. Первые хотят переустроить мир, вторые - переустроить устройство мира. Пафос моего беглого описания сводится к тому, что в контексте Исторической Иронии (с точки зрения Бога) это одно и то же. Ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан.

ПОИСКИ МОТИВАЦИИ

Что станет классикой в XXI веке? Ничего, ибо после того как подражание осознано, оно перестает быть "традицией" и становится имитацией. Если бы имитация составляла духовный опыт, то классиками следовало бы провозгласить Александра Проханова (по версии "новых готиков") или Владимира Сорокина (по версии неомодернистов). Но она не составляет, и литература останется общественной девочкой на побегушках (какой ужас), пока не избавится от культурной инерции и не забудет своего культурно-исторического родства.

Другими словами, из ретранслятора опыта литература должна превратиться в его продуцента. Еще более другими словами - запасы кончились, пора новое наживать. С нуля. Например, с вопроса: а что она, литература, такое?

Определение "способ эстетического осмысления действительности" в силу всего вышеописанного не действует - доосмысливались... Предлагаю "способ символического удовлетворения". Все сложности мира начинались с того, что человеку надо было что-то удовлетворять. Согласно Марксу - голод, согласно Дарвину - похоть. Взявшись за палку, умная обезьяна преобразовала ее в стило. Однако голод сублимировать нельзя, и Маркс, скорее всего, был неправ. Отсюда научный вывод: человечество будет писать, пока будет хотеть размножаться.

Телевизор этому не помеха. Сакраментальный вопрос "а сохранится ли словесность как вид искусства", несомненно, решается в пользу "да". Со временем телевизионных каналов (и рекламы на них) сделается так много, что визуальный способ влияния на мозг окажется в такой же депрессии, как и письменный. Права будут уравнены, а если они будут уравнены, значит, можно считать их равными уже сейчас.

Второй, если считать с нуля, вопрос - это "как литература устроена". И его тоже придется решать заново. Принято было считать, что каждый литературный род соответствует одной из трех возможных стратегий отношений с миром: объектно-объектной - эпос, субъектно-объектной - лирика, субъектно-субъектной - драма. Однако это деление не работает уже примерно лет сто, с появления феноменологии - философской "теории относительности".

Феноменологические рефлексии по поводу "бытия-в-мире" (невозможности членения на субъект и объект) породили жанр "записок и выписок" - такой способ письма, где автор является единственной репрезентируемой реальностью, где объектом эстетической интерпретации является интерпретатор. Считается, что этим "убили" классический роман. На самом деле убили и все остальное, просто в отличие от романа у других жанров есть заметные формальные признаки, которыми можно маскировать отсутствие содержания: все короткое - рассказ, все, что в столбик, - поэзия (четырнадцать строк - сонет), а все, что предваряется перечнем действующих лиц (можно в количестве одного), - драма. "Память жанра" оказалась перегруженной, его тонкие границы не выдержали напора накопленной информации.

Жанровое смешение привело к путанице литературных специализаций и в конце концов - к тому, что потребителю литературного продукта стали непонятны правила игры. Когда пьесы пишутся не для театра, стихи не для любовных признаний, а романы не для отдыха на диване, единственным реальным адресатом письма остается критик┘ В лучшем случае - "хоть один пиит". Замкнувшись на себя, литературное производство теряет смысл, и общество начинает его потихоньку "сворачивать". Если путь "профессиональной литературы" стал предметом рефлексии, значит, он уже пройден.

В какие игры играть дальше? Пока что литераторы от своих профессиональных щедрот попытались синтезировать философский камень - угодного читателю беллетриста, который может и "иронию" соблюсти, и за "занимательность" подержаться. Однако не приходится рассчитывать на долгосрочность такого проекта. Синтез двух стульев - это в конечном итоге пол: либо ирония скует уста, либо занимательность доконает. Так что, несмотря на чувство благодарности, которое от имени литературного цеха мы испытываем к подвижнической деятельности Григория Чхартишвили, вопрос "что делать" остается открытым.

ГРЯДУЩИЙ ХАМ

Предпринимая попытку прогноза, легко сбиться на высокий стиль манифеста, что я и делаю с чувством глубокого интеллектуального удовлетворения.

Литературу замучили две вещи: педерастия и нарциссизм. Красота и склонность к самоцитации. Вместе с постмодернистской немощью из нее должно уйти понятие "художественности". На месте опыта предшественников - очистительное "не читал". На месте художественной правды - брутальная правда жизни. Профессиональному литератору не поднять эти задачи, тут требуется дилетант, рабочий паренек из народа. Его сознание не мучают жанровые психотравмы, ему не ясны принципы разграничения искусства и жизни, он не знает, чем отличается фабула от сюжета. Он поет, что видит, но, к счастью своему, не видит того, что поет.

На смену Гамлету с трусливо-кокетливой "Мышеловкой" грядет бесстрашный и безупречный воитель с копьем и тазиком. Не страшно, что ему мельницы кажутся великанами: главное, чтоб великаны мельницами не казались. Отсутствие скепсиса и неспособность к рефлексии - это результат невежества и одновременно залог хорошей потенции.

Портрет жениха готов, попробуем вообразить, какие пойдут детки.

Господствующим литературным жанром станет тот, который пока "без памяти": пресловутый нон-фикшн. Конечно, понимать под ним следует не мемуары Александра Жолковского, а разбитные книжечки типа "Банана", а лучше - "Больше Бэна" господ Спайкера и Собакки. Типа за жизнь, про то, как мы ее и как она нас. Так получается, если писатель не думает: "Я пишу, я писатель", не выстраивает отношений с материалом, а всецело ему принадлежит, растворяется в нем - по аналогии с разговорной речью. Ведь когда мы болтаем с приятелем по телефону (а много лучше - за кружкой пива), мы не заняты "позиционированием", и никакая "дискурсивная практика" над нами не висит, потому что ее нет. Мы не "выстраиваем коммуникацию", а говорим.

Отсюда и следующее требование: языком литературы должен стать уличный, разговорный. Хватит с нас де соссюровской дихотомии! (С нее-то все зло и пошло.) Будем, наконец, считать, что речь - это и есть язык. Именно она "определяет границы мышления", так как обыденная речь - это не игра и не маска: не "эстетическая функция", а самая что ни есть "коммуникативная".

Литературный язык из абстрактной словарной нормы должен стать средством общенационального общения. Тогда мы избавимся от навязанной нам постструктуралистской сволочью категории "письма", которая стала непреодолимой преградой между мышлением и языком и привела, с одной стороны, к неотягощенному смыслом словоблудию, а с другой - к немоте. "Мысль изреченная", если не знает, что она изреченная, есть правда.

Проблема языка (в широком, а не в проклятом де соссюровском смысле) - это главный вопрос развития литературы. Как ни странно, литературные идеологи об этом забыли. Забыли о том, что духовный опыт нации концентрируется в языке, а не в идеологиях (будь то почвенничество, западничество, евразийство или неомодернизм). Соответственно и будущее литературы связано с ним, а не с тем, какие идеи она будет обслуживать и какие "линии" исправлять. При этом литература не "улучшает" язык, она добывает из бражки спирт, а это значит - еще злее, еще ядовитее, и еще сильнее вставляет.

Теперь, что касается поэзии (если вы подумали, что все вышесказанное было не о ней). Там, как ни странно, произойдут те же (во всяком случае, очень похожие) процессы. Синтаксис возобладает над метром, что вернет коммуникативную вменяемость поэтическому высказыванию. Ненавистная силлаботоника, которую давно уже никто не может поднять, хотя все пытаются, отомрет - по крайней мере в качестве признака эталонной поэзии. Вместе с ней пройдет ветрянка верлибра и белого стиха - победит народная мудрость, что "стихи - это когда в рифму". С точки зрения русского стихосложения это признак необходимый и одновременно достаточный.

Весьма разовьется синтетический жанр: стихи вперемешку с прозой. Но не моногатори и не типа "Доктор Живаго", а чистый синтез: когда написанное "в строчку" внезапно начинает рифмоваться, а перейдя "в столбик", сбивается с рифмы на чистую прозу. Так сказать, рудиментарно-ферментная поэзия, специально для гурманов, с "сором" и "задыханиями" в одном флаконе. Что-то вроде живописного кубизма, который изображал не видимое, но сам процесс видения. Этот, можно сказать, что уже свершившийся, - настолько я в нем уверен - факт, к сожалению, говорит о том, что некоторая маргинальность поэзии по отношению к магистральному развитию литературы преодолена не будет: поэзия по-прежнему будет требовать от читателя "абсолютного" (а не "гармонического") литературного зрения.

В качестве позитивного контрапункта можно будет отметить оформление в самостоятельный жанр лирики "ритмизированных аффектов", то есть обретение статуса поэзии теми незатейливыми стишками, которые в порядке полового созревания сочиняют все без исключения девушки тринадцати и юноши шестнадцати лет. Этот жанр заполнит нишу, освобожденную вымершими концептуалистами, минималистами, примитивистами и ирониками всех мастей.

Не следует пу ать описанные явления с мовизмом - это ошибочное ощущение сродни тому, что "Кантемир писал плохие, корявые, детские стихи". Мовизм - это негативная реакция на тотальную эстетическую агрессию, заметно ослабевающую уже в наши дни. В будущем для него просто не будет почвы.

К сожалению, для драматургии у меня нет утешительного прогноза. Искусство театра, несмотря на упертость фанатов и замечательные традиции, деградирует со скоростью электората Григория Явлинского. Причем без помощи телевидения и кино - наоборот, те еще хоть как-то поддерживают его в качестве экспериментальной лаборатории. И хотя по каким-то неясным моему аналитическому гению причинам пьесы, возможно, еще будут писать, но уж читать-то их точно не будут┘

Впрочем, их никогда и не читали. Чтение пьесы - занятие сугубо профессиональное, вроде чтения партитуры. И если меня убедят в том, что театр не маразмирует, а наоборот - процветает и что дрыганье сомнительно ориентированных юношей в юбках представляет "драму современного человека" не слабее, чем античный театр с одним актером и хором, я не стану огорчаться по этому поводу.

Итак, по формулировке Академии русской современной словесности мы перебрали "все жанры, кроме скучного". Скажем несколько слов и о скучном. Фактически он уже перестал существовать. То, что по инерции называют "критикой", превратилось в особый художественно-литературный жанр, яростно выживающий в щелях между искусством аннотации и рецензии, литературной журналистикой и публицистикой. Немногие динозавры, по-прежнему уверенные в том, что "критика на девяносто процентов состоит из шелеста страниц и только на десять - из стука клавиш", вызывают добродушное недоумение у своих бывших коллег, давно переквалифицировавшихся в управдомы.

Конечно, когда с литературой произойдет все, что ей тут велено, критика снова вступит в свои права, но какой она тогда станет (будет тихой и светлой?), я знаю, но никому не скажу - по праву собственности на "ноу-хау".

ДЕНЬ ТРИФФИДОВ

Выспавшись, поставив кофейник и порубав холодного, потому что не до него, борща, окинул орлиным взором плод шаловливых своих усилий. Нет, я в самом деле уверен (даже, проще говоря, знаю), что все так будет. Но похоже, что и Вербицкий прав. Именно "готика": какой там, к чертям, "модернизм"┘ Именно готика - варварская, немытая и брызжущая витальной силой, идет-гудет на смену недолитературе.

Как в детской научно-фантастической книжке про день триффидов, если помните о такой. Просыпаешься в одно прекрасное утро, а вокруг - тишина┘ Улицы зарастают травой, с инсул осыпается штукатурка, в опустевших цирках усиленно гадят кошки. Средневековье, детка!.. Тот же воздух, та же реклама жевательной резинки, те же морды в метро, а в литературе - Средневековье. Хорошо!..

Там еще (про триффидов) были толпы в одночасье ослепших граждан, которые, не назыривая привычных благ, сновали по улицам и хотели кушать. Вымерли все, конечно. Орлиным взором я вижу много таких. Мои кумиры и учителя, составители рейтингов и попечители премий, хранители очага и оплоты вывалившей язык культуры, дорогие мои Роднянские-Архангельские-Золотоносовы, Павловы-Варламовы-Астафьевы-Солженицыны, Ивановы-Гандлевские-Кузьмины-Караваевы-Василевские, Немзеры, Приговы и Агеевы, Рубинштейны и Евтушенки, Бондаренки и Сердюченки! Не спрашивайте, по ком дребезжит бубенчик, хотя в принципе что я хочу сказать?..

То, что день триффидов уже настал. Плевать на растертый в трех главках тезис, сообщаю с окончательной прямотой: классики новой литературы будут. Они уже среди нас. Вот их пахнущие козьими шкурами имена.

Эдуард Литомин. Влад Нескажу. Шиш Брянский. Мирослав Немиров. Арт Флавор. Боба Иисусович Рабинович. Юдик Шерман. Эль Воронель-Дацевич. Аннанимы. Хакер и Дроздофф. Попов и Белобров. Спайкер и Собакка. Денис Яцутко. Евгений Из. Андрей Колотилин. (Не вздумайте, умоляю, сказать, что я, мол, протаскиваю в калашный ряд "деятелей Интернета". Литературоведческие коннотации понятия "Интернет" меня бесят, а с борща я становлюсь очень опасный.) Это они, они. Готы. А остальным, культурные господа, литота скоро настанет.

* * *

В заключение хотелось бы сказать пару слов в адрес уважаемой премии Антибукер. Раньше она вроде бы претендовала на шум и скандальность, что было безусловно экономически выгодно: то один откажется, то другой. Теперь, по слухам, остепенилась - даже метит на место той, что не Анти. Естественное стремление мотылька к огарку, но, положим, идея провокативности еще стучит в организаторские сердца. Пролейтесь в козьи мехи, и они спасут вас! Иначе Антибукера ждет никакой не "рост авторитета", а стремительное угасание.