Чему наследует современная Россия?

Рисунок Вадима Мисюка

СВОЮ знаменитую речь "Миссия русской эмиграции", произнесенную 16 февраля 1924 года в Париже, Иван Алексеевич Бунин закончил словами: "Да будет нашей миссией не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России. (...) Говорили - скорбно и трогательно - говорили на древней Руси: "Подождем, православные, когда Бог переменит орду". Давайте подождем и мы. Подождем соглашаться на новый "похабный мир" с нынешней ордой".

Такова была миссия тех, кто промыслом Божиим оказался на чужбине, без родины, но и в относительной безопасности в страшные революционные годы и последовавшие за ними бесконечные десятилетия владычества большевиков над Россией. Нельзя было соглашаться с новыми хозяевами жизни, выполнять их политический и культурный заказ, но надо было хранить родину, язык, культуру, веру отеческую, сам строй межчеловеческих отношений в сердцах своих и в среде своей. Хранить и передавать детям, а потом и внукам. Многие рассеялись, растворились "в европейском ласковом плену", но все же сохранился "остаток", столь же бесценный для будущей России, как и для миссии Израиля бесценны были в эпоху пророка Илии те семь тысяч мужей, колена которых не преклонялись пред Ваалом и уста которых не лобызали его.

Но вот - пал наш Ваал, нет более апокалиптического зверя с именами богохульными. Опять развевается над Россией бело-сине-красный национальный флаг, опять двуглавый орел под тремя императорскими коронами герб ее. Завершена ли почти вековая миссия русской эмиграции, свершилось ли ее воссоединение с матерью-родиной? Нет, миссия русской эмиграции еще далеко не завершена, и свидетельство этому - до сих пор не происшедшее воссоединение русского зарубежья с народом России, пережившим здесь, на родной земле, три четверти века коммунистической тирании. Русское рассеяние не стало органической частью нынешнего российского общества, его политической, хозяйственной, культурной жизни, как стало латышское рассеяние органической частью жизни Второй Латвийской республики, а польское - посткоммунистической Речи Посполитой. В Латвии, Польше или Чехии реэмигрант вполне может стать и часто становится главой государства или правительства, депутатом парламента или ректором крупного университета, видным предпринимателем или общественным деятелем. У нас этого нет и в помине, хотя юридических преград к принятию российского гражданства для потомков подданных Российской империи практически нет.

Преграды, которые стоят между Россией и русским зарубежьем, это преграды не правового, но политического, нравственного и культурного характера. В чем же их суть?

Все посткоммунистические страны, в которых осуществилось возвращение эмиграции, одновременно с этим возвращением и даже предвосхищая его, предуготовляя ему путь, но разумеется, не ради эмигрантов только, а решая общенациональную задачу, свершили три основополагающих действия.

Во-первых, было отменено коммунистическое законодательство, как незаконное, и осуществлено правопреемство с докоммунистической государственностью.

Во-вторых, была отменена, как незаконная же, национализация имуществ, проведенная коммунистами, и имущественные права повсюду возвращены потомкам бывших владельцев, то есть осуществилась реституция собственности.

И, наконец, в-третьих, была полностью переосмыслена национальная история - докоммунистическому периоду повсюду присвоен положительный знак, а коммунистическому - отрицательный; участники антикоммунистической борьбы (лесные братья в Прибалтике, Армия Крайова в Польше, деятели Пражской весны и венгерского восстания 1956 года) стали национальными героями, а коммунисты и их пособники - антигероями. Так коммунистический фундамент был демонтирован в Центральной и Восточной Европе, и эмигранты возвращались здесь с ореолом борцов за правое дело, приходили не на пустое место, но обретали все имущественные наследственные права и тот уклад государственной и правовой жизни, который их отцы или они сами не пожелали сменить на коммунистический и потому предпочли в свое время беженство коллаборационизму.

У нас все иначе. Мы не осуществили ни в малой степени правопреемства с дореволюционной Россией. Напротив, мы объявили себя продолжателями коммунистического государства. Все законы советского времени продолжают у нас действовать, если они правомерно не отменены новым законом, но ни один закон дореволюционной России не применяется в судах. Республиканская форма правления, федеративное устройство, государственные и административные границы и множество иных государственных и правовых установлений мы приняли от СССР и РСФСР, тем самым согласившись на их законность, на законность революции их породившей и одновременно молчаливо признав незаконность правопорядка, революцией упраздненного. Ибо, если законен был тот порядок, то вполне незаконна революция, его низвергшая. Итак, в государственно-правовой сфере мы - наследники Совдепии, а не России.

То же самое и в имущественно-правовой сфере. Мы провели приватизацию так называемой общенародной собственности, нимало не задумываясь над тем, как сложилась эта собственность. А сложилась она из конфискаций частной собственности (попросту из грабежа) в годы революции и из рабского труда многомиллионной армии заключенных, ссыльных, да и вольнонаемных, которым за их труд, часто неимоверный, платили жалкие гроши. То есть нынешние владельцы приватизированных имуществ - это владельцы крови, слез и проклятий, и бывших собственников, и тех узников коммунизма, которые трудились над приумножением "общенародной собственности". Нам бы вернуть права собственности потомкам бывших владельцев, компенсировать подневольный труд советского времени, и тогда нынешняя собственность освободилась бы от гнета слез и крови, но мы и здесь оказались наследниками коммунистов, подтвердив законность советских конфискаций частной собственности и рабского труда и на этом жутком фундаменте пытаясь строить хозяйственные отношения новой России.

И, наконец, в России до сего дня существует совершенно нетерпимое положение, когда борцы с коммунистическим режимом нуждаются в реабилитации для восстановления своих прав, а преступники, совершившие под стягом большевизма тягчайшие преступления, не осуждены и осуждению по советским законам не подлежат. Характерные примеры здесь - отказ в реабилитации Верховного правителя России Александра Колчака забайкальским окружным военным судом в 1997 году и возбуждение дел о реабилитации Ягоды, Ежова и Берии, поскольку они не были иностранными шпионами, а расстреляны они были именно за шпионаж. В действительности таких дел бесчисленное множество.

Между тем никто законно не отменял ст.108 Уложения об уголовных преступлениях Российской империи "О вооруженном мятеже с целью свержения законной власти" и закона, принятого в июле 1919 года Особым Совещанием Правительствующего Сената "Об уголовной ответственности участников установления советской власти и лиц, содействовавших ее распространению и упрочению". С точки зрения российского права Ленин, Сталин, Ежов, Берия, Молотов и все иные руководители советского государства - тяжкие государственные преступники, виновные в "подготовлении захвата государственной власти Советом народных комиссаров и в насильственном удержании незаконно захваченной власти", за что по закону 1919 года повинны смертной казни, а также виновные и во многих иных уголовных преступлениях от массовых убийств до насильственного присвоения собственности лиц и учреждений.

Напротив, лица оказавшие сопротивление преступной деятельности большевиков и пытавшиеся восстановить и утвердить закон, не нуждаются в реабилитации, ибо осуждены по законам, самим по себе вполне незаконным. Следует помнить, что именно большевики 22 ноября 1917 года произвольно объявили недействующими все законы России, а первым пунктом политической программы Белого движения было как раз "Уничтожение большевистской анархии и водворение в стране правового порядка".

В таком правовом контексте все преступления советских десятилетий, осуждаемые совестью, получают однозначную правовую оценку, будь то убийство царской семьи, расстрелы десятков тысяч заложников, кровавые бесчинства ВЧК, создание условий голода в Поволжье и на Украине, массовые репрессии "большого террора", лишение гражданских прав и свобод, гонения на веру, конфискация имуществ, депортация народов и социальных групп, гонения на диссидентов, "психушки", отказ от соблюдения Гаагской конвенции о военнопленных, повлекший гибель миллионов русских людей в нацистских лагерях, и все прочее. Реабилитации в этом правовом поле должны искать не жертвы преступной власти, но ее создатели и хранители.

До настоящего времени в общественном сознании, в системе образования, в культурной символике России доминирует понимание советского как своего. 7 ноября, 23 февраля, 1 мая, 8 марта считаются национальными праздниками, памятники и иные формы мемориального запечатления деятелей советской власти и основоположников марксизма обычны повсюду. В учебниках средней и высшей школы советский период рассматривается как вполне естественное продолжение российской государственности. Внеправовой характер переворота 1917 года не объясняется. Напротив, контрреволюция, Белое движение обычно даются как некие враждебные антигосударственные и антинародные явления.

Молодое поколение россиян, русская армия вдохновляются лживыми и подтасованными образами, взятыми из тоталитарного коммунистического прошлого. Портреты маниакального убийцы, председателя ВЧК Дзержинского, до сих пор висят в кабинетах сотрудников ФСБ, гордо именующих себя, как и в дни Красного террора, "чекистами", а портреты Ленина и ныне красуются на красных войсковых флагах полков и дивизий. Положительным идеалом русской гражданственности считаются не те, кто созидал Россию десять веков, и не те, кто до последней капли крови добровольно и бескорыстно боролся с безумием российской революции, сражаясь в рядах Белого движения, ныне совершенно забытого официальной властью, а те, кто, сокрушая Российскую державу, попирал веру, уничтожал целые сословия, распродавал и разрушал культурные и природные богатства и чьи имена до сих пор носит большинство улиц городов России, а статуи - отягощают площади.

В отличие от народов Восточной Европы нами история не переоценена. Мы себя продолжаем скорее ощущать наследниками советской эпохи и ее "славных" свершений, нежели былой России. И не случайно, что высшие государственные власти России выступают ходатаями и защитниками старых энкавэдэшников, осуждаемых латвийскими судами за массовые зверства и жестокости при борьбе с антикоммунистическим сопротивлением.

И государственное право, и структура собственности, и воззрение на недавнее свое прошлое - все делает нас советским, или, если угодно, постсоветским, а совсем не русским народом.

Поскольку же эмиграция "первой волны" (1917-1927 годов), а во многом, даже и второй (1941-1945 годов) не советская, а именно русская, не в этническом, конечно, но в культурно-национальном плане, то с нынешней, на скорую руку перекрасившейся Совдепией, у нее не много общего. И поэтому русское зарубежье не становится или лишь в очень малой степени становится живой частью сегодняшнего российского общества.

Впрочем, об эмиграции ли только наша забота? По Божьей милости потомки нищих изгнанников большей частью стали достаточно хорошо устроенными в жизни людьми. Не о них переживать надо, а о нас, потомках тех, кто принял советскую власть, кто на том или ином этапе согласился сотрудничать с ней. Наше отечество неблагополучно, и наша жизнь нища и убога.

Сейчас подавляющее большинство граждан России недовольны и своим положением, и теми реформами, которые к нему привели. Судя по недавнему опросу Российского независимого института социальных и национальных проблем, начало проведения радикальных рыночных реформ отрицательно оценивают 53,5% российских респондентов, проведение приватизации государственной собственности в 1990 годы - 77,5%. Принимая во внимание плачевные последствия экономических преобразований для большинства россиян, такой субъективный итог десятилетия неудивителен.

Неудивительно также и желание разочарованных вернуться к системе, которая памятна им и которая, как кажется большинству, больше давала простому человеку и больше заботилась о нем. Пять лет назад, в 1995 году, пересмотреть итоги приватизации, восстановив ведущее положение госсектора, желали 38,6% респондентов. Ныне - 70%. Восстановить элементы государственного планирования экономикой - тогда 37,6%, а ныне - 70. Столько же выступают в 2000 году и за расширение круга регулируемых цен, и за усиление государственного контроля за предпринимательской деятельностью. Иными словами, почти три четверти россиян желают ныне вновь социализма, разве что с "человеческим лицом", с демократией, разнообразием мнений в СМИ, с конвертируемой валютой и беспрепятственным выездом за рубеж.

Но вряд ли российский государственный социал-капитализм будет иметь вид респектабельной шведской социал-демократии. Скорее всего он воспроизведет наши же недавние формы, которые еще хранятся в подсознании и являются и во сне, и наяву.

Кто докажет мне, что это не повторится? Коль мы не изменили ума в отношении прошлого, не раскаялись в нем, то и прошлое еще не заклято, еще может вернуться, тем более что большинство из нас рады принять его "объективные экономические предпосылки".

Однако из порочного метания между тоталитарной Совдепией и пиратской РФ все же есть исход. Это - выход на тот путь, которым идут все другие посткоммунистические страны, кроме двенадцати республик бывшего СССР. За десять лет, прошедших с освобождения от коммунизма, наши соседи - те же поляки или латыши - совершили колоссальный рывок. Сейчас они, не имея и сотой доли тех природных богатств, какие достались России, живут во много раз лучше, богаче и привольней, чем граждане "РФ". В той же Латвии при наших потребительских ценах ставка школьного учителя 150 долларов в месяц, аспиранта-ассистента 240, доцента университета - 380, полного профессора - 800. И это все - бюджетные выплаты. Младший офицер полиции получает около 200 долларов, младший офицер армии - около 400. Та ужасающая нужда, в которой вымирает русская провинция, та неприкрытая бедность, которая потрясает на улицах даже Москвы и Петербурга, осталась в прошлом, почти забылась и в Прибалтике, и в Польше, и в Чехии.

При этом ясно видно, что страны, которые, покончив с коммунистической идеологией, отказались и от всего наследства коммунистического периода их бытия, демонтировали "красный фундамент" и продолжили строительство с оснований докоммунистических, эти страны достаточно успешно и эффективно использовали прошедшее десятилетие, а страны, пытающиеся строить новую жизнь на советском фундаменте, все нищают и нищают, все более и более приближаются по силе контрастов между богатыми и бедными к Колумбии или Бразилии. Не в том ли дело, что отправная точка избрана нами неправильно? И именно из-за этой ошибки в основании и эмиграция остается невостребованной, и сами мы прозябаем в позорной нищете?

Фактически мы остались теми же советскими странами, где все богатства присваивались небольшой элитой.

Иллюзия, свойственная многим, что советский режим заботился о простом человеке, строится на непонимании того простого факта, что для мировой агрессивной политики СССР был нужен людской ресурс, пушечное мясо и рабочие руки на многочисленных заводах, и потому о людях заботились, как о полезных домашних животных, как о боевых конях или охотничьих собаках, а нынешним олигархам национального и местного масштаба люди в таком количестве просто не нужны. Они - обуза. Олигархам нужны природные богатства и обслуга, а остальные пусть выживают как хотят - их проблемы.

Советский цинизм, помноженный на частный коммерческий интерес власть имущих, - вот формула нашей новой жизни.

Но почему мы, в противоположность другим странам посткоммунистической Европы, избрали эту формулу, это пагубное советское основание и никак не сходим с него? Даже памятник Дзержинскому подумываем восстановить на Лубянке, даже доску с Андроповым вновь повесили?

Причин три. И они довольно просты.

Во-первых, коммунистический период охватывает у нас не два, как в Восточной Европе (40-50 лет), а три поколения (75 лет). Дедушки не могли рассказывать внукам в предперестроечные десятилетия о счастливой и вольной жизни при старом режиме, потому что сами дедушки в лучшем случае при этом режиме только еще учились в церковно-приходской школе. К началу посткоммунистического периода людям, достигшим совершеннолетия до наступления коммунистической диктатуры, в Чехии было 60 лет, в Латвии - 70, в России - более 90 лет. Длительность коммунистического периода весьма способствовала разрыву преемственной связи с дореволюционной Россией. Старая Россия почти нигде не могла уже быть частью семейного предания, воплощенного в живых людях.

Во-вторых, и это даже важнее, чем первое, невероятные по масштабам репрессии, огромный исход эмиграции, колоссальные потери в двух мировых и в Гражданской войне и особенно целенаправленная политика советской власти на изничтожение всякой родовой памяти привели к тому, что мы стали Иванами, не помнящими родства. Редко кто может вспомнить имена и фамилии прадедов, а могилы их посещают и вовсе единицы. Забылись не только имена. Забылась и та, дореволюционная, жизнь. О ней боялись много вздыхать, о ней боялись, как и о Боге, рассказывать детям - как бы в жизни не повредило, как бы на родителей не донесли.

Для нас, жителей Москвы, Твери, Витебска, описанная в рассказах Бунина или Куприна предреволюционная Россия оказалась намного более чужой страной, чем для внуков эмигрантов, родившихся в Париже или Нью-Йорке в 1950-е годы.

И, наконец, третья причина, намного более важная, чем и первая и вторая вместе взятые. Для всех народов Восточной Европы коммунистическая власть воспринималась как навязанная некоей внешней силой, как власть оккупационная. Освобождение от коммунизма было и освобождением от внешнего гнета. Антикоммунистическая и национально-освободительная революции соединялись.

Другое дело, что на беспристрастный взгляд историка все далеко не так просто, и в трагедии польского или латышского народов немалая толика их собственной вины, их неверных нравственных и политических решений. Но для массового сознания восточных европейцев изгнание коммунизма и изгнание ненавистной русской власти были двумя аспектами одного процесса. Поэтому возрождение докоммунистической жизни понималось и как возрождение былой свободной национальной жизни, а потому и приветствовалось однозначно практически всеми чехами, поляками или латышами.

В России все не так. Коммунистический режим, революция 1917 года, свержение монархии, победа большевиков в Гражданской войне никем нам не навязана. Большинство русского народа сделало в те, воистину судьбоносные годы, свой свободный выбор в пользу безбожия, бесцарственности, в пользу грабежа чужих имуществ и классовой ненависти. Коммунизм в России был, по точному определению патриарха Тихона, "самоизмышленной пагубой". В четырехлетней Гражданской войне все могли определиться, и подавляющее большинство определилось не за, а против исторической России или в равнодушии к ее судьбе. Принципиальные защитники Отечества против "III Интернационала" были или уничтожены, или покинули пределы родной страны, уйдя в изгнание. А потом ведь было и добровольное массовое сотрудничество с новой властью, участие в ее преступных деяниях, согласие на то, что эта власть "на тысячу лет", как сказал в конце сороковых годов один из очень значительных русских мыслителей, оправдывая свое вступление в КПСС. Чтобы отказаться от коммунизма, надо отказаться от выбора отцов и дедов, надо раскаяться в нем. А это безмерно трудно. Признаваться в ошибке рода, исповедовать его и свою вину - это, наверное, самое трудное дело для человека.

Впрочем, на глубинном, где сознательном, а чаще - подсознательном, уровне процесс обращения к дореволюционным основаниям нашего бытия, процесс переоценки советского прошлого и даже раскаяния в нем, идет все быстрее и быстрее. Примеров - тысячи: от стремления подавляющего большинства православных канонизировать "царя-мученика" Николая Александровича и членов его семьи до желания множества организаций начать отсчет своей истории с времен дореволюционных, будь то ТАСС, Сбербанк, производитель Жигулевского пива или фабрика "Красный Октябрь", она же "Товарищество Эйнем".

Социология подтверждает эту тенденцию. Тот же опрос показывает, что в самой молодой когорте россиян (до 30 лет) 83% положительно оценивают реформы последнего двенадцатилетия старой России (1905-1917 годы) и лишь 36% - октябрьскую революцию 1917 года. Рейтинг положительных оценок Императора Николая II среди правителей России ХХ века значительно превысил рейтинги Ленина и Сталина, не говоря уже о Хрущеве (пять лет назад Николай II, казалось, безнадежно отставал от всех этих "царей в коммунистических мундирах").

Увы, между настроением и стремлением, стремлением и его реализацией лежат у нас почти бездонные провалы памяти, глубочайшая культурная амнезия, потеря навыка нравственной самооценки. И вот как раз здесь помощь русского зарубежья бесценна. Именно в организациях эмиграции и в семьях эмигрантов воспроизводилась все семь десятилетий изгнания та Россия, которую мы потеряли. Сохранялась душа русской культуры, которая отлетела из пределов России, изгнанная кованым сапогом советской музы.

Ту роль, которую в Латвии или Польше играли отцы и деды нынешних активных граждан, храня и передавая национальное культурное предание, в нашей стране призвана сыграть эмиграция. В этом и состоит ее великая миссия в начале XXI века. В 1924 году Иван Бунин ожидал, что будущая Россия "пойдет праведными путями", и для этих времен призывал хранить себя в чистоте культурной и политической русским изгнанникам. Но сейчас оказывается, что и сам выход на эти праведные пути без эмиграции не возможен.

Сам по себе почти вековой временной разрыв не так безнадежен, если все эти десятилетия любовно хранились и тщательно передавались из поколения в поколение память, навык, стиль жизни старой России и принципиальное несогласие на сотрудничество с советской ордой, привычка противостоять ее враждебной и разрушительной силе. В среде эмиграции, в таких ее организациях, как РСХД, НТС, РОВС, в религиозных и культурно-образовательных центрах, в Парижском Свято-Сергиевском институте, в Джорданвильской и Свято-Владимирской семинариях США и, главное, в укладе десятков тысяч семей рассеяния сохранялась душа не покорившейся большевизму, не раздавленной им России. Для него, для русского зарубежья, коммунистические десятилетия - враг, а не часть собственной жизни. Но в отличие от большинства восточно-европейских народов русские изгнанники видят в революции и большевизме и свою вину и уже много лет казнятся ею.

За революцию и советскую власть принесли покаяние не мы, граждане Совдепии, но лучшие умы и сердца Зарубежья: о. Сергий Булгаков, Федор Степун, Николай Бердяев, Георгий Иванов, Иван Бунин, Зинаида Гиппиус. "А мы, ведомые лукавым, мы уготовили костер, бушующий проклятой новью, - тебе, земля моя! И вот - на дыбе крупной плачем кровью за годом год, за годом год..." (Иван Савин. "России").

Привитая этим покаянным чувством, одухотворенная отеческой традицией, сбереженной паче золота и серебра изгнанниками, Россия, лежащая ныне в забытьи, придет в память, вспомнит себя, осознает свои пути и оценит их, стряхнув кровавый бред и липкую ложь самообольщения. И тогда свершится миссия русской эмиграции. Она, где бы ни жили сами потомки эмигрантов, станет нераздельной частью России, как душа, соединившись с телом, становится нераздельной частью пробудившейся от смерти, воскресшей личности.

И не будет больше "зарубежья", и не будет тогда "исторической родины", но все мы станем одной Россией - "И близко ее воскресенье".