Петр Спивак
Он был наедине с пером и бумагой – но как завсегдатай салонов общался с современниками.
Луи Галлош. Портрет Бернара ле Бовье де Фонтенеля. Конец XVII – начало XVIII в., Версаль
Соседство на листке календаря – игра случайностей, не более того. То тут, то там проступают везение и невезение. Но особенного внимания достоин на этом фоне другой мотив – познание. Вернее, наша способность познавать и понимать.
Путь познания – долгий и не обещающий легкого результата. Однако среди тех, кто стремился постигнуть проблемы и превратности этого пути, сегодня выделяются два долгожителя. Один из них жил в канун эпохи Просвещения, другой – в веке двадцатом.
Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657–1757) – философ и популяризатор науки. Рационалист по духу, он стремился не просто изложить открытия Коперника и иных в удобопонятной форме, но обобщал их, возводя в гуманитарную степень. Пожалуй, самое значимое и долгоживущее из его наследия – трактат «Беседы о множественности миров» (у нас в России первым его переводчиком был Антиох Кантемир). Это 1686 год, а заглавие – как мост от Джордано Бруно в наши плюралистические времена.
Здесь вот что примечательно: разговор на такую находившуюся на грани мыслимого тему Фонтенель повел легко, иронично, без натуги и пафоса. Ну да, есть жизнь на Луне, на Венере, на Марсе, далее по списку... Литературная форма – беседы с некоей маркизой. Да ведь Фонтенель и был завсегдатай салонов. И свойственная им легкая необязательность была родственницей его интеллектуальной свободы.
Афориста Фонтенеля хочется цитировать. Три его высказывания – как камертон для этих заметок. Первое: «Большое препятствие для счастья – это ожидание слишком большого счастья». Второе: «Знание, которое более всего необходимо для человеческой жизни, – это познание самого себя». И третье: «Все люди ошибаются, но великие люди сознаются в ошибках».
Все это как будто вполне приложимо к немецкому философу Хансу-Георгу Гадамеру (1900–2002). Гуманитарная дисциплина, коей он был фактически основатель, называется философской герменевтикой, а основной ее вопрос – как возможно понимание. И рефлексия на эту тему есть обращенность взгляда исследователя на него самого, углубление в себя. Известно, что выбравший такой путь выходит к горизонту, общему для многих людей. Но проблемными, требующими в известном смысле преодоления оказались и его наследие, и биография. Он ведь прошел и испытал на себе германскую историю: Веймарскую республику, нацизм, постнацистскую Германию. Об этом аспекте творчества Гадамера споры идут и будут идти. Кажется, он сам чувствовал здесь некое бессилие. «Не история принадлежит нам, а мы истории», – повторял он.
Мрак, темнота, запредельность существования... В те же годы у нас жил и работал писатель, драматург и теоретик искусства Сигизмунд Кржижановский, родившийся 11 февраля 1887 года (ум. 1950). Местопребыванием независимого художника и мыслителя неизбежно было подполье. Но без соприкосновения с системой официальных институтов не прожить. И вот Кржижановский работает как сценарист в советском кино. Но «Праздник святого Йоргена», например, выходит на экраны без его имени как сценариста – в этом качестве обозначен режиссер Яков Протазанов. А в стол пишется фантасмагорическая, не лезущая ни в какие нормативные рамки проза: «Клуб убийц букв», «Возвращение Мюнхгаузена», «Воспоминания о будущем»... Печатать все это начали лишь с конца 80-х годов. И оказалось, что история словесности была на самом деле не такая, какая виделась всем.
В советской культуре как системе таились зерна на будущее, предпосылки воссоздания нормы и свободы. Сегодня исполняется 75 лет литературному критику, а в постсоветский период одно время министру культуры РФ Евгению Сидорову. У него было приметное место и особое амплуа.
В советской литературе существовал особый тип литературных критиков, которых я бы назвал комиссарами. Но комиссары бывали двух типов. Одни – партийные идеологи, поставленные руководить писателями и доводившие до них указания свыше. Евгений Юрьевич – один из немногих – выступал как комиссар второго рода: он помимо обычной комиссарской функции исполнял и противоположную: доводил голос культуры, ее внутренние потребности до сведения власти и делал максимум возможного, чтобы власть к ним прислушивалась. Независимое личное понимание культуры у Евгения Сидорова уже было.
В 1984-м я стал студентом у Евгения Юрьевича в его литинститутском семинаре. Повезло! Он меня принял, четко видя мою оппозиционность системе. И моя работа в редакциях началась с его подачи. С ним было легко. Был общий язык – язык свободы.
