Петр Спивак
Светлый образ. А имя пугает.
Бартоломео Венето. Флора. Предположительно портрет Лукреции Борджиа
Репертуар у истории – как в заштатном театре. Сюжетов немного. А самый заметный (или по крайней мере один из самых заметных) – тот, что в сказке Корнея Чуковского: «То Кокошенька Тотошеньку тузит, то Тотошенька Лелешеньку разит». Так из века в век, и нет этому конца.
18 апреля 1521 года в городе Вормс сейм (или рейхстаг) Священной Римской империи начал рассматривать дело инициатора Реформации – Мартина Лютера, к тому времени уже отлученного от Католической церкви. Вскоре он был объявлен еретиком и преступником. А без малого через полтораста лет и за тысячи километров от берегов Рейна, 18 апреля 1669 года, падишах Индии с устрашающе звучащим на наш слух именем Аурангзеб повелел сровнять с землей все индуистские храмы. Он принадлежал к мусульманской династии Великих Моголов, его принято считать просвещенным правителем. В общем, фигура сложная и противоречивая – есть такой стандартный оборот, применяемый по отношению к кому угодно.
А вот еще персонаж на загляденье. 18 апреля 1480 года родилась Лукреция Борджиа (ум. 1519), достойная представительница одиозно известного рода – некогда испанского, а с XV века обосновавшегося в Италии. Была она внебрачной дочерью Папы Римского (хороший оксюморон) Александра VI и сестрой Чезаре Борджиа, герцога-военачальника. Каждый занимался своим делом: отец зарекомендовал себя как «самая мрачная фигура папства» (официальная церковная характеристика) и «чудовище разврата», но усердно меценатствовал; брат решил объединить Италию и был взят Макиавелли за образец государя. А Лукреция? Ей подбирали в интересах отца и брата то одного знатного мужа, то другого. Молва приписывает ей убийства, инцест и прочее, но достоверных сведений нет или почти нет. Историки спорят.
Это вообще очень характерное явление: прошлое удаляется, а споры не утихают. И наше отечество здесь даст фору кому угодно. С каждым новым периодом российской истории мы начинаем прочерчивать параллели с минувшими веками и вновь убеждаемся: идем по кругу. Или по спирали. Неисправимость какая-то.
«...Как не заметить в 1930-х годах зловещего «повторения»: освобожденное революцией крестьянство попадает в положение, близкое к худшим образцам крепостной зависимости; единоличная власть Сталина – в духе худших самодержавных традиций (впрочем, ни один российский самодержец все же не имел столько власти)». Так писал историк и писатель Натан Эйдельман, родившийся 18 апреля 1930 года, в предисловии к книге «Революция «сверху» в России». Она вышла незадолго до его смерти, в 1989 году. Название вечно актуальное для нас, а тогда просто-таки злободневное.
Двумя годами ранее, уже после начала «революции сверху», в серии «Литературные памятники» увидели свет «Письма из Сибири» Михаила Лунина, подготовленные Эйдельманом. Он был счастлив и повторял о Лунине: «Дожил старик». Ну да, в России надо жить долго. Однако тут думаешь вот еще о чем: да, для Эйдельмана и люди пушкинской эпохи, и Герцен, и многие другие были как современники, но в том культурном пространстве, где он жил, с ними сталкивались и причудливо взаимодействовали современники не условные, а совершенно реальные. И одни высвечивали других.
Один эпизод из последних лет жизни Эйдельмана получил тогда довольно большой резонанс – полемическая переписка 1986 года с писателем Виктором Астафьевым. Тогда она ходила по самиздату, через несколько лет была опубликована. Эйдельмана покоробили выпады Астафьева против грузин и евреев. А астафьевский ответ заставил Эйдельмана написать, что такого шовинизма он не мог и вообразить. И я вспоминаю страницы из истории «деревенской прозы», ярко начавшегося, но безнадежно деградировавшего литературного течения. Скажем, письмо Александра Твардовского Федору Абрамову о рукописи романа «Две зимы и три лета», пронизанное тревогой вкуса и интеллекта. А в 1982 году каким-то чудом прорвалось в печать замечание Анатолия Стреляного о том, что деятелям «деревенской прозы» свойственно в большинстве случаев сознание патриархальное, а не демократическое. И что, будем теперь удивляться тем фортелям, которые мы увидели со второй половины 80-х?
Да-да, поем старую песню. История повторяется. То, что можно, не боясь упреков в вульгарном социологизме, назвать реакцией, – в сущности, очень однообразно – и потому предощутимо, предсказуемо. Все, что враждебно к свободе, по определению не может выдумать ничего нового.
Так что пусть читатели, поклонники и оппоненты наших историков и публицистов не удивляются тому, что они вечно пишут об одном и том же.
По любопытному совпадению, в один день и год с Натаном Эйдельманом, 18 апреля 1930 года, родился историк, политолог и публицист Александр Янов, ныне живущий в США, известный читателям многих российских изданий и «НГ» в том числе. Среди сегодняшних авторов, пишущих на исторические темы, он один из самых дискуссионных. Всякая сколько-нибудь заметная его публикация вызывает полемику – вернее, продолжение идущей уже десятилетиями. Если коротко, то главным источником разногласий является тезис Янова о том, что у России есть своя европейская традиция, своя собственная тенденция к европеизации, и истоком этой традиции можно считать период правления Ивана III. Задолго до Петра I. Мы не одномерны, убежден Янов, у нас есть два противоборствующих начала: договорное и холопское. Диапазон мнений по поводу данной концепции широчайший. Спорно. Уязвимо. Но без Янова – какой интеллектуальный пейзаж?
