Петр Спивак
Хозяева дома и салона в Петербурге, вдали от мира «Мелкого беса».
Федор Сологуб и Анастасия Чеботаревская у себя дома. Фотография Карла Буллы. 1910-е годы
Бывают такие праздники, без пафоса и занудства, что о них и поговорить приятно. Сегодня, в первый календарный день весны, в России День кошек. Весьма уместная дата на масленичной неделе.
А еще 1 марта – Всемирный день сна, отмечаемый по инициативе Всемирного фонда психического здоровья (просьба не путать с предстоящим 21 марта праздником того же названия, который установила опять же Всемирная, простите за перебор с этим словом, организация здравоохранения). Культурная аура у темы сна совершенно безгранична. Вплоть до той вечной сентенции, что сама жизнь есть сон.
Ну а если конкретнее? Отчаянный вопль в общежитии из ильфопетровского романа: «Дайте же человеку поспать!» И просьба: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат –/ Пусть солдаты немного поспят». И поэтическое откровение: «Мы спать хотим, и никуда не деться нам/ От жажды сна и жажды всех судить... Ах, декабристы!.. Не будите Герцена./ Нельзя в России никого будить». И бездонная горечь еще одного поэта: «А сны только снятся нам./ Снятся и тают».
В ту эпоху русской культуры, которую обычно именуют Серебряным веком, сон был лейтмотивом, синонимом тайны и предчувствием небытия. И сама она видится сегодня как сон: было это или не было?
Два крупных художника русского Серебряного века родились в один и тот же день, 1 марта 1863 года. Оба эту эпоху пережили и, оставшись в России, доживали свой век как осколки разбитого вдребезги. Это выражение придумал Аркадий Аверченко, человек оттуда же.
Александр Головин (1863–1930), художник и сценограф, участвовал в объединении «Мир искусства», название которого – синоним стиля и течения. И, как многие тогда, не ограничивался каким-то одним видом искусства. Головин работал в станковой живописи, писал портреты, пейзажи и натюрморты, но, может быть, еще большую славу принесли ему театральные декорации, оформление спектаклей. Он был главным художником имперских театров в Петербурге, привлекался в Большом театре в Москве, ездил в Париж с антрепризой Дягилева. Надо упомянуть еще его дизайн интерьеров и мебели, книжную графику. Последняя, увы, стала едва ли не единственным жанром, где творчество Головина находило какой-то выход. Советские театры к нему обращались мало. Символизм и модернизм были уже не в чести.
Во многом параллельно пролегла судьба ровесника Головина и тоже модерниста и символиста, но писателя. Я говорю о Федоре Сологубе (1863–1927). Головин рядом с ним покажется идиллически-безмятежным.
Романист, драматург и поэт, он был сын портного из дворовых людей, незаконного помещичьего отпрыска, и родился под непоэтической фамилией Тетерников. Когда в 1890-е годы начинался его путь в литературную прессу, критик Аким Волынский из журнала «Северный вестник» предложил для молодого автора псевдоним: Сологуб. Почти как у графа Владимира Соллогуба, известного прозаика, очеркиста и драматурга середины XIX века (автора «Тарантаса»). Но это было не сразу. До покорения Петербурга будущий писатель учительствовал в провинциальных городках Новгородской губернии – Крестцах, Великих Луках, Вытегре. Там царила та самая реальность и сюрреальность, что составила потом плоть романов Сологуба.
Мало ли людей живут в провинции, проводят там свои лучшие годы. Но не были ли как раз столичные города островками нормальной, цивилизованной жизни? И помножьте еще это на неповторимую индивидуальность восприятия...
В 1896 году вышел в свет первый роман Сологуба, и назывался он «Тяжелые сны». Эти два слова – как ключ ко всей прозе писателя. Провинциальная жизнь причудлива, сумрачна, подобна сну. И герой, учитель по профессии, живет, мучимый снами, фантазиями, страхами. Как и герой следующего романа, «Мелкого беса» (1902, первая публикация в 1905–1907 годах), пленник недотыкомки – нечисти, серого существа-тени, ассоциирующегося с чем-то крысообразным. Снова русская провинция и персонаж-учитель. Но обрисовано и выстрадано все было так, что роман стал одной из главных книг между 1905 годом и 1917-м.
Ардальон Борисыч Передонов. Сейчас это имя скорее нарицательное. «Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим аппаратом. Все доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь». Что бы это значило? Он что, клеветник, очернитель России и ее образа жизни? Нет. По точному суждению одного из критиков, злоба Передонова – «вечная, мистическая злоба». Другие «злились на своих окружающих, и их злоба... легко сменялась обывательским простодушием, примирением, – карточный стол или выпивка являлись в таких случаях пунктом примирения. Передонов же не мирился».
Незлокачественный обыватель злится на кого-то за что-то конкретное. А у Передонова просто такое сущностное видение. Может быть, это сон или порождение темной стихии под тонким слоем культуры. Ужас и злоба Передонова – это его антигуманное начало, то самое «индюшачье презрение к свободе человеческого духа», о коем говорит герой Куприна.
Сам Степун из этой тьмы вырвался. В Петербурге устроил литературный салон. Ездил по России с лекциями. После 1917-го занимался просветительством, работал в независимом писательском союзе. Большевиков он называл «туполобые». Как Передонова.
