Петр Спивак
Вольфганг Амадей Моцарт давно стал символом гармонии. Но жил он под высоким напряжением.
Портрет работы Барбары Крафт. 1819
В свое время Ломоносов ввел в оборот крылатый фразеологизм – «сопряжение далековатых понятий». К сегодняшнему выпуску нашей рубрики это подходит очень хорошо.
В пространстве удаленность, разделенность во многом иллюзорны. Или по крайней мере преодолимы. Скажем, пролив между японскими островами Хонсю и Хоккайдо даже на лодке так просто не переплывешь. Однако 27 января 1983 года там был открыт самый длинный в мире подводный туннель длиной 53,9 км. И стало близко.
Но всегда и везде соседствуют и сопрягаются, искрят разрядами высокого напряжения полярные друг другу лица и явления. В том числе несовместимые вообще со сколько-нибудь нормальным укладом жизни.
27 января отмечается Международный день памяти жертв Холокоста – в этот день 1945 года советскими войсками был освобожден комплекс концлагерей Аушвиц, более известный у нас как Освенцим.
По совпадению, 27 января – также день рождения одного из немногих людей, кто Холокост предсказал. Это русско-советский писатель и публицист Илья Эренбург (1891–1967). В раннем его романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито» (1922) главный герой, основоположник нового вероучения, предсказывает: «В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы уничтожения еврейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих иных местах. В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, реставрированные в духе эпохи сожжение евреев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей еврейской кровью, а также новые приемы «эвакуации», «очистки от подозрительных элементов»...»
Тот же Эренбург, имевший долгий опыт подцензурного бытия, сказал однажды, что как литератор завидует композиторам: музыка может, не говоря ничего, сказать все. А Вольфганг Амадей Моцарт, родившийся 27 января 1756 года (ум. 1791), – это, пожалуй, синоним музыки. И сам он полагал, что «музыка даже в самых ужасных драматических положениях должна оставаться музыкой». Конечно, мера ужаса и драматизма у него была не та, что сложилась в XX веке...
Классическая (во всех смыслах слова) драма, жизненная и художническая: путь к самовыражению и признанию. Это сейчас для нас Моцарт – из области бесспорного. А тогда... Как у Зощенко в рассказе «Если бы Пушкин жил в наше время»: мы, ей-богу, на руках бы его носили – если бы знали, что из него получится Пушкин. Но это уже из области фантастики.
Отделаться дежурным определением «сын гармонии» – проще простого. Ближе к истине, думается, его отец, тоже музыкант. «У тебя сплошные крайности, ты не знаешь золотой середины» – так он писал сыну, сетуя на его характер. И тем не менее ощущение красоты, ясности, незамутненности какой-то от его произведений – не случайно. «У Моцарта надрыва нет, потому что он выше надрыва», – заметил Бродский. И лучше, по-моему, не скажешь.
И снова соседство противоположностей. 27 января 1826 года родился Михаил Салтыков, будущий Салтыков-Щедрин (ум. 1889), классик русской литературы, – на первый взгляд антипод Моцарта. И своего соотечественника Пушкина по тем же причинам: у обоих все венчается гармонией Божьего мира, а к великому сатирику первый эпитет, который приходит в голову, – «желчный». И далее из того же ряда.
Однако вот одна биографическая подробность, хорошо известная, но не находящаяся в центре внимания. Учился Салтыков в Царскосельском лицее, том самом. И был главным поэтом среди своих сокурсников. А выйдя из сакральных стен, стал государственным служащим, надворным советником (потом и до вице-губернаторского кресла дойдет). В писательской же ипостаси у него первой его стихией стал очерк, картинка с натуры. Но этого оказалось мало. Реальность под его пером перерастала в сюрреальность. Сказки, сатирические обозрения, «История одного города» читаются сегодня как нечто родственное значительно более поздним литературным явлениям – драме абсурда, например (Ионеско, Мрожек). С этим связано многое – в том числе и приснопамятная щедринская аллюзионность, секрет которой состоит не только в повторяемости многих черт и явлений русской жизни, но и в универсальности данной поэтики, ее способности схватывать далековатые вещи. Чем не гармония, только на особый лад?
Поводы вспоминать бесчисленные афористические жемчужины Щедрина – на каждом шагу. Ну вот хотя бы: «Они сидели день и ночь, и снова день, и снова ночь, и думали, как свое убыточное хозяйство превратить в прибыльное, ничего в оном не меняя». Эта деепричастная завитушечка в конце фразы, по-моему, гениальна. Или вот это: «Шабаш! – вдруг раздалось в вышине. Это крикнул орел. Просвещение прекратило течение свое». Первой жертвою, говорится далее, стал дятел, птица, которая «знала грамоте, и этого было вполне достаточно для обвинения».
Разве будет кто-нибудь учиться грамоте, если согласен с неизменяемостью священных основ нашей жизни?
