Имена и даты: краткие хронографические наблюдения. 17 января

Король русского фельетона Влас Дорошевич не тянул лямку, но творил. Ему было интересно.
Фото из сб.: Полвека для книги. 1866–1916. Типография Товарищества И.Д. Сытина, 1916.

Великие люди, как известно, не от мира сего. Окружены они почетом или гонимы, одиноки или идут рука об руку с теми, кто близок им по духу, – это уже частности. Но врастать в окружающую нас реальность – задача не отвлеченная, а насущная и имеющая множество решений. Хотя иногда не имеющая никаких.

Сегодняшний календарный день припас для нашей рубрики сразу несколько случаев сравнительно благополучных. Вот, например, Николай Жуковский, родившийся 17 января 1847 года (ум. 1921), один из основоположников аэродинамики. В памяти сразу всплывают и титул отца русской авиации, и носящий его имя подмосковный город, где находится ЦАГИ, то бишь Центральный аэрогидродинамический институт. А при жизни? В дореволюционной России у Жуковского был прочный общественный статус (о научном авторитете я и не говорю): титул действительного статского советника, высочайшее разрешение профессорствовать в преклонном возрасте. При советской власти, после периода разрухи, – персональная пенсия, всяческие почести и льготы. Но свидетельства современников в идиллическую картину не укладываются.

Классическая рассеянность великого ученого сама по себе мало что значит. Подумаешь, мог прочитать студентам второго курса лекцию, предназначенную для третьего. Или вместо экзаменуемого ответить на вопрос из его билета и поставить положительную оценку. Невинные мелочи. Но судостроитель академик Крылов вспоминал, как ему по чистой случайности удалось побеседовать с миллиардером Базилем Захаровым и сказать ему, что у европейски известного Жуковского самодельная аэродинамическая труба из картона, с вентилятором, купленным на толкучке. И Захаров выписал Жуковскому сумму, на которую, собственно, и был создан ЦАГИ. В казне Российской империи на это денег, выходит, не было. И это уже не личная отрешенность, а нарушение в системе связей с государством и обществом.

А взаимоотношения с интеллектуальным сообществом? Частный факт: Жуковский не признавал теорию относительности. Бывает. Но каким языком он говорил об этом? «Эйнштейн... встал на метафизическую точку зрения... Мне сомнительна важность работ Эйнштейна в этой области...» На дворе всего лишь март 1918-го, а Жуковский изъясняется слогом будущих советских ортодоксов. Лысенковцев, например, которые немецкого зоолога Августа Вейсмана (он родился 17 января 1834 года, умер в 1914-м), который предвосхитил ряд идей генетики, назначили одной из голов трехглавого змея – менделизма-вейсманизма-морганизма.

Имена сегодня – из золотого фонда. И тем отчетливее видна эта болезнь, сбои в каналах социокультурных связей. Когда думаешь о Константине Станиславском (1863–1938), понимаешь избитую риторическую формулу о значении, которое переоценить невозможно. Но мы сейчас и от булгаковского «Театрального романа» никуда не денемся, и от многих документальных и мемуарных текстов. И приходится признать, что в советской Москве Художественный театр и его труппа были на положении заложников (был момент – даже буквально), в том числе выпрошенного для них особого статуса, а неразлучная пара – Станиславский и Немирович-Данченко – вынуждена была играть перед лицом власти и зрителей особого рода спектакль с раз и навсегда закрепленным разделением ролей: Немирович полновластный, а Станиславский – загнанный в угол и вынужденный делать вид, что все в порядке. В «Моей жизни в искусстве» он писал о «первобытном в отношении искусства» новом зрителе, что его надо было учить «не курить, не грызть орехов, снимать шляпы, не приносить закусок и не есть их в зрительном зале». А тут даже похуже: порча внутри самого искусства.

Вообще-то великие пребывают в трогательном единстве лишь в школьных учебниках и в мифах, кои их питают и затем с их страниц транслируются. Но число мест в подобного рода сводах очень невелико. В картине русской литературы конца XIX – начала XX веков где-то на задах оказалась, например, публицистика. Вот гремел когда-то король газетного фельетона Влас Дорошевич, который родился 17 января 1865 года (ум. 1922). Сегодня его помнят немногие. И лишь считанные специалисты разберутся в его взаимоотношениях с современниками, в том вкладе, который он внес в журналистское дело.

Фельетонист сытинской газеты «Русское слово» писал много. За год он, по условиям договора, обязан был написать 52 актуальных статьи и 52 воскресных фельетона. Все это Дорошевич делал весело и талантливо. Ему – вот в чем, наверное, секрет – самому интересно было написать то, что шло под его именем.

Газеты в ту пору – здесь много общего с нашим постсоветским периодом – во многом взяли на себя свойства и функции толстых журналов-ежемесячников, быстрее освоились в рыночном мире и имели куда большую аудиторию. И не только бульварные газеты, но и серьезные, «с направлением». Кстати, о направлениях. Дорошевич от направлений открещивался, подчеркивал, что он сам по себе. Риторика о служении его не прельщала. В России, съязвил он однажды, «все друг друга презирают». Служить чему-то, быть средством – одна из разновидностей этой беды.