Имена и даты: краткие хронографические наблюдения. 14–16 января

Сен-Симон, не утопист, а свидетель французского «великого века». Что видел, то записывал.
Портрет XIX века выполнен на основе гравюры из первого издания мемуаров герцога

Тщетность наших земных трудов и усилий – вечная тема, избитая и даже с налетом пошлости, которую приходится сплевывать при чтении даже великих мыслителей. Но что делать, если с самого обыкновенного календарного листка таращится на нас нечто апокалиптическое?

В этой рубрике я, как правило, избегаю упоминать события совсем свежие, произошедшие за последние год-два. Но нет правил без исключений. И вот событие-камертон: 14 января 2010 года журнал Bulletin of Atomic Scientists, издаваемый физиками Чикагского университета, перевел так называемые Часы судного дня на одну минуту назад. Здесь требуются некоторые пояснения.

В 1947 году создатели американской атомной бомбы начали проект, который так и назвали – «Часы судного дня». Началу этого дня, катастрофе, на условных часах соответствует полночь. Стрелки установили на 23 часа 53 минуты и с тех пор время от времени передвигают туда-сюда, в зависимости от обстановки в мире. Наибольшее удаление от полуночи было в 1991 году (17 минут). Сейчас оно примерно такое же, как в вышеупомянутом 1947-м, и, повторяю, на минуту больше, чем было два года назад.

Здорово, да? Дипломаты, политики, ученые, не говоря уже о миротворцах, в ядерном апокалипсисе никак не заинтересованы, многие лезут из кожи вон, чтобы не висела над нами угроза катастрофы. А результат – выиграли одну минуту.

Кстати, Никита Хрущев, об этих символических часах, наверное, понятия не имевший, 14 января 1963 года объявил, что у Советского Союза имеется водородная бомба в 100 мегатонн тротилового эквивалента. «Кузькина мать» – так он ее назвал, а с его легкой руки стали называть на Западе. Тоже эквивалент, но не ядерной мощности, а богословского понятия Апокалипсиса.

Естественная реакция на все эти кошмары – сосредоточиться на житейской прозе каждого дня. Ведь если жизнь имеет какой-то смысл, то его следует искать здесь и сейчас, не так ли? И не просто искать, но фиксировать. Останавливать быстротекущее время. Кто записывает увиденное, тот этим и занимается. Так делал, например, родившийся 16 января 1675 года герцог Луи де Рувруа Сен-Симон (ум. 1755), влиятельный придворный, ставший автором «Мемуаров», летописцем правления Людовика XIV. Эпохи, исследователям которой он, ее свидетель и действующее лицо, подарил первоклассный источник. Хотя если задаться вопросом, что же им двигало, то ответ получится малоутешительный. Скорее всего зависть, обиды, сведение счетов и так далее. Но и это тоже предмет изучения для историков и культурологов. Потомки вольны читать и примысливать часы, кои над великолепием «Великого века» тикают. Революция – в своем роде Апокалипсис.

Это относится, разумеется, и к русскому Серебряному веку. 120 лет исполняется 15 января со дня рождения Осипа Мандельштама (1891–1938), поэта, который, кажется, сам этим веком был. Говорить о нем «в целом», «вообще» – нелепость. А в краткой газетной заметке я не смогу миновать «Стихи о неизвестном солдате», к которым уже обращался. Ведь у Мандельштама, да и во всей русской поэзии XX века это, наверное, самый апокалиптический текст. И невероятно, неподатливо для читателя и мучительно для самого поэта двойственный по смыслу или, лучше сказать, смыслам.

Чего стоит хотя бы спор об этих стихах 1937 года между двумя крупнейшими исследователями Мандельштама – Михаилом Гаспаровым и Омри Роненом. Гаспаров увидел в них попытку приятия советской действительности, примирения с нею. Ронен отверг такое истолкование. Не мне быть им судьею. И намерение у поэта могло быть и таким (его стихи такого рода хорошо известны). Я скажу о другом. О двух вещах, которые в этом стихотворении всякий раз поражают меня: о властно влекущей волне смыслов и о таинственных световых лучах, открывающих поэту фантастическую картину. Что они дают в единстве и где точка схождения этих мотивов? И как все это примерить к себе?

Вот, наверное, где. «Аравийское месиво, крошево,/ Свет размолотых в луч скоростей,/ И своею косою подошвою/ Луч стоит на сетчатке моей...» Что за луч, что за весть, которая «летит светопыльной обновою,/ И от битвы вчерашней светло»? И прямые упоминания Ватерлоо и Битвы Народов от имени какой-то новой битвы. Тут разночтений нет: это апокалиптические мотивы, новая война. Но почему в обличье космических видений?

Эти стихи Мандельштама уже связывали с физикой и астрономией. Коротко говоря, зрелище лучей, летящих в мировом пространстве, описано глазами наблюдателя, который удаляется от Земли со сверхсветовой скоростью. Что он видит? Отраженные когда-то от нашей планеты лучи, несущие картины знаменитых битв прошлого, такой наблюдатель обгоняет и видит эти события в обратном порядке. Вот откуда луч, стоящий на его сетчатке. А потом поэт, словно подхватив с космической высоты окопного солдата, отождествляет себя с ним.

Этот Апокалипсис есть не что иное, как столкновение жизни и судьбы, как называется это у Гроссмана. Они в противостоянии. А Мандельштам был свидетель этого столкновения. Свидетель в высоком смысле слова.