Петр Спивак
С Александра Радищева началась новая русская литература.
Портрет работы неизвестного художника. Не позже 1790 г. Саратовский художественный музей
Кажется, вошел человек в историю, в память поколений – а на поверку у него (и даже, хочется сказать, от него) остались один-два эпизода, одна-две фразы. Скажешь, например, «Калигула» – и сразу вспомнят: а, это тот римский император, который ввел своего коня в сенат. И это не легенда, так оно и было.
На самом деле звали его Гай Юлий Германик, и родился он 31 августа 12 года, а Калигула, то есть по-латыни «сапожок», – прозвище: с детства будущий принцепс сената любил носить сапожки военного покроя. Человек он был воинственный по натуре, властный до самодурства, о чем свидетельствует и хрестоматийный поступок с конем. Ну и для полноты характеристики надо добавить: в деспотизме своем этот император доходил до того, что убивал и гладиаторов на арене (хотя этого не требовалось), и своих родственников, и издевался над кем только мог, и развратник был первостатейный. Неудивительно поэтому, что умереть естественною смертью ему не грозило. Один заговор следовал за другим, и в конце концов, в 41 году, при выходе из театра его закололи преторианцы. Порочные люди нередко отличаются витальностью. Последние слова Калигулы, по утверждению Светония, были «Я еще жив!»
Это восклицание звучит и в финале пьесы Альбера Камю «Калигула»; впрочем, ее заглавный герой куда возвышеннее своего исторического прообраза. У Камю умирающий деспот произносит монолог о своих поисках настоящей свободы, которые ни к чему не привели┘
Между тем после Калигулы прошли полтора столетия, и новый римский правитель, Коммод, наступил на те же грабли. И родился он в тот же календарный день – 31 августа, но уже 161 года. В Риме не забывали о Калигуле, и отец Коммода, благородный Марк Аврелий, опасался, что сын сделается вторым Калигулой. Так оно и получилось; вернее, Коммод оказался упрощенным вариантом своего предшественника, более грубым даже по сравнению с реальным императором, не говоря уже о герое Камю. Слова «популизм» тогда еще не знали, но явление это уже существовало, и Коммод работал на публику, то бишь на плебс, совмещая в одном лице императора и гладиатора, выступая перед людьми в обличье Геркулеса – в львиной шкуре и с дубиною – и отдавая толпе на растерзание чиновников, которые реально всем заправляли. Кончилось все это плохо: наступил хаос, к власти пришли императоры, которых принято называть солдатскими. Сам же Коммод в 192 году был убит – задушен по наущению придворных. Вообще-то история – штука альтернативная, и вдруг бы осуществился его замысел переименовать в свою честь Вечный город, не осталась ли бы память об этом сумасброде миру в наследство в виде какого-нибудь Коммодограда? Поди знай┘ Кстати, в 1914 году именно в этот календарный день Санкт-Петербург ввиду начавшейся войны с Германией Николай II повелел именовать впредь Петроградом.
«Пусть тот, кто жизни на земле не мил, –/ Безликий, грубый, – гибнет безвозвратно./ А ты дары такие получил,/ Что возвратить их можешь многократно┘» Это Шекспир. Так вот, о дарах. 31 августа 1892 года купец и меценат Павел Третьяков предложил Московской городской Думе принять в дар городу собранную им художественную коллекцию; предложение было принято, и через год открылась галерея, получившая затем имя Третьяковской. Но этим порывам и устремлениям был, как известно, найден достойный ответ. 31 августа 1922 года, ровно через 30 лет, газета «Правда» сообщила, что «в северные губернии и часть за границу высланы наиболее активные контрреволюционные элементы из буржуазной интеллигенции, что является первым предостережением советской власти к этим слоям». Позднее эту акцию, предпринятую под руководством Ленина, стали кратко называть «философским пароходом». А двумя годами раньше из ворот завода «Красное Сормово» вышел первый советский танк под названием «Борец за свободу товарищ Ленин».
Нет, все-таки в ограниченности и предсказуемости нашей памяти есть своя справедливость. Сегодня день рождения Александра Радищева (1749–1802), писателя и философа. Что сразу приходит на ум при этом имени? Ну, прежде всего, конечно, «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» – несколько видоизмененная цитата из «Телемахиды» Василия Тредиаковского, ставшая эпиграфом к «Путешествию из Петербурга в Москву». Еще – что Радищев «бунтовщик хуже Пугачева», как сказала о нем, авторе этого «Путешествия...», Екатерина II. Но самое главное – в цитате третьей: «Я взглянул окрест меня – и душа моя страданиями человеческими уязвленна стала». Это и есть, думаю, ключ к пониманию радищевского взгляда на Россию, который так возмутил просвещеннейшую императрицу. Слова ее обычно приводят не полностью, а ведь она объяснила, чем именно Радищев хуже Пугачева. Тем, что он хвалит Бенджамена Франклина, одного из отцов-основателей Соединенных Штатов, и тем самым противопоставляет американскую федерацию Российской империи, отвергает имперскую идею. Почему отвергает? Да потому, что душа человеческая в ней обречена на страдания, жизнь человека приносится в жертву на имперский алтарь. С Радищевым родилась новая русская литература, которая не в силах смириться с этой жертвой. Он едва ли не первым не только почувствовал (как большинство просвещенных людей России), но и попытался осмыслить огромную проблему: путь развития страны перегорожен завалом, который можно для краткости обозначить крепостным состоянием. С этим сознанием русская литература прожила всю первую половину XIX века, до Великих реформ.
Этот завал на пути вспоминается, когда думаешь о сегодняшней проклятой проблеме – о всеобщей воинской обязанности как форме принудительного труда. К вопросу о вечном и актуальном...
Дарья Гармоненко 
