Между Борхесом и Достоевским

Достоевский жил в XIX веке, а Борхес был довольно приличное время нашим современником. Я помню, как все обсуждали известие о его смерти в 1986-м, я помню, что слова «великий писатель» звучали очень мавзолейно и пышно тогда.

А Достоевский – напряженная лихорадочная жизнь далекого времени, революционный кружок и каторга, картежные страсти и эпилепсия, в общем, все то, что мы и так весьма хорошо знаем.

И все-таки вся наша современная литература, полагаю, застряла именно между Борхесом и Достоевским. Потому что одним ближе сухая фантазия, игра в бисер и литературу, игра с читателем и последующим исследователем, взгляд сбоку и издалека, а другим – «теплый герой». Именно что «теплый» – пусть мерзавец, шут, Свидригайлов, который девушек соблазняет «жаром пропаганды», пусть папенька Карамазов или Аглая Епанчина – пусть! Они люди, и остальное неважно. Они такие же, как мы.

Школа Достоевского тем и странна, что ее перья, как перо Вени Ерофеева, описывают людей, простых, измученных, хрупких, описывают их с состраданием и даже нежностью. По этому пути шла, например, Тэффи и не шел Аверченко. Школа Достоевского не может заявить о том, что рассказ или роман как жанр мертв. Ей вообще на жанры плевать, она пишет «про жизнь». Эти герои спят, едят, пахнут, болеют. Сострадание пребудет всегда, Соню Мармеладову просто жалко, Раскольникова просто жалко. Они – «несчастные». Несчастных любит русский человек и читатель. «Несчастными» называют и заключенных. Неважно, что он совершил, – важно, что сейчас он страдает, что сейчас он несчастен.

Куда веселее дело обстоит с Борхесом и его «школой». Хорхе Луис был весьма серьезным начетчиком. Он не чувствовал героев и не сочувствовал им. Он их описывал, как любопытные кунштюки. Он говорил: «Иные гордятся каждой написанной книгой, я – каждой прочтенной». В этом нет ничего удивительного: просто Хорхе Луис составлял библиотеку в уме. Это его центральный и самый излюбленный образ. Рассуждая про сны, он пишет: «Сны Кеведо напоминают произведения человека, никогда не видящего снов»┘ Мы можем сказать, перефразируя это высказывание, что произведения Борхеса – это тоже своего рода сны человека, никогда не видящего снов о себе и о других людях.

Герои его почти бесплотны, и сами тексты написаны отстраненным, действительно несколько сновидческим сухим языком. Фантазии здесь бездна, но, по сути, нет героя – это маски, ряженые, какие-то подобия без душевного наполнения. Так их описывает писатель: заверчивает библиотечную, умную интригу и потом разматывает этот клубок или бросает на полпути. Воображение несется, несется «птица-тройка», и мы, читатели, четко знаем на этот раз ответ: выдумал эту птицу сам автор.

Автор и еще раз автор.

К выдуманным, бумажным персонажам нельзя испытывать никаких чувств. Что их жалеть, если они не люди? Они живут не в квартире по соседству или сверху, они не заливают тебя водой, не пьют с тобой пиво воскресным утром прямо у магазина. Они – бумажны. С ними можно делать что угодно, но не жалеть. Таковы герои Сорокина, герои поздних романов Пелевина. Таков во многом мир Умберто Эко┘

Это два совершенно разных пути, и увозят они прозу совершенно в разных направлениях. Но выбор здесь всегда есть: у автора. А уж читатель пойдет за своим избранником туда, куда тот его поведет. Или играть, или жалеть. Или наблюдать, или участвовать, соучаствовать и сочувствовать.