Ювелир или хлебопек?

- Вы начали очень рано┘

- Всерьез - лет в пятнадцать. Но книгу долго не удавалось издать. Замечательный поэт Леонид Мартынов, который меня, в сущности, и откопал, отвечал, когда я, честолюбивый юноша "со взором горящим", хотел, чтобы он помог издаться: "А вы пишите стихи, обладающие такой силой доказательности, чтобы их нельзя было не напечатать!" Тогда эти слова казались жестокими┘ Кстати, те стихи, в которых Мартынов усмотрел нечто для себя любопытное, заметив: "обещающий поэт", я в зрелые годы уничтожил. То есть он просто угадал возможность развития, перспективу. И в моем нынешнем однотомнике, объединяющем разные периоды, я печатаю все-таки стихи, написанные позже того времени, когда я так страстно мечтал о книжке. Надо прожить жизнь, что-то выстрадать. В основе стихотворения - переживание. Тут ошибка многих стихотворцев поколения чуть старше меня, которые были без ума от уже ослабленного, позднего Пастернака. Чистые и хорошие, они читали его стихи и думали, что смогут не хуже. Написалось же в итоге хуже, хотя техника была освоена. Но они упустили момент переживания, воображая, что мастерят конструкцию┘

- Кем были ваши родители?

- Я родился в семье, нечуждой муз. Отец мой был в молодости литератором, даже состоял членом Петроградского Союза поэтов, где состояли и Кузмин, и Сологуб, был близким приятелем Заболоцкого, знал и видел едва ли не всех замечательных поэтов своего времени. Отец приохотил меня к стихам, даже настаивал, чтобы я писал, может быть, желая тем самым собственного реванша, мать же с ее деревенской мудростью протестовала. Она считала, что писать опасно. Все же я очень многим обязан матери. Она обладала дарованием и сильным характером. Русский язык у нее был природный, незаемный, из рязанской деревни. В силу событий, которые заслуживают особой главы моих готовящихся мемуаров, она попала в Петроград, в Дом искусств, где ей помогли получить хорошее образование - стала учительницей русского языка. Семья пережила блокаду. Я родился после войны. Мы попали в Среднюю Азию, но судьбе я за это благодарен: если бы детство прошло в Ленинграде, мои стихи бы походили на стихи ровесников, я рано вовлекся бы в круг Бродского и Рейна. Жизнь дала свой материал.

- Но вы все равно ориентировались на каких-то поэтов?

- Пользуясь и книгами, и отцовской памятью, я разбирался в прошлом поэзии, но там, в среднеазиатской провинции, хуже представлял себе, что произошло в последние десятилетия двадцатого века. Тем не менее именно из провинции виднее, кто популярен, кто завоевывает успех.

Мы все встречаемся на страницах Анненского. Почему Ахматова снисходительно относилась к Маяковскому и не любила, когда его слишком ругали? Она понимала, что в Анненском есть интонация и Маяковского, его рождение законно.Такой вопрос: "Откуда вы?" - задал мне Кушнер, которому, признаться, понравились последние мои книги.

Говоря напрямик, я "вышел" из стихотворения Анненского "Буддийская месса в Париже". А Кушнер, выводя свой генезис, сослался на другие строки: "В полосатые тики┘" и т.д. Но мы все, стихотворцы, в некотором роде братья в Анненском!

- Вам помогали старшие писатели?

- Конечно, некоторые писатели помогли. В нежном возрасте поддерживал уже упомянутый Мартынов, который верил в меня, среднеазиатского школьника, и это сыграло важную роль. Не будь его красивых открыток и писем, его одобрений, я бы не выстоял. Лет семь - какая-то библейская история! - я писал плохо, пока не почувствовал, что самому стало нравиться. Моя новая жизнь началась, когда я поступил в Литературный институт. Учился, остался в Москве, рано женился. Выражаясь канцелярским штампом, я рано профессионализировался как литератор. Жизнь выталкивала в это русло┘ С Мартыновым был период некоторого отдаления, настала пора моей дружбы с Тарковским. С Арсением Александровичем нас связывали по крайней мере два десятилетия постоянного общения. Огромную роль в моей жизни сыграл Межиров, многое и мне преподавший. Поражаюсь его терпению и великодушию, поскольку тогда я шел наперекор всему, что он говорил, а теперь, с годами, оказался во многом на его позициях.

- Что это за позиции? Особый взгляд на предназначение поэзии? Или на то, грубо говоря, как писать?

- Нет, ни то, ни другое. На то, что такое есть поэзия. Межиров стремился сблизить меня с современной жизнью и писать свою жизнь, а не какие-то идеи и видения. Писать себя. Он хотел из меня извлечь меня самого. У него была и своя - в высоком смысле корыстная - цель: воспитать равного собеседника. Странным образом я пришел к нему крайним консерватором, с ориентацией на классику, Серебряный век, акмеизм, на изысканную ювелирную поэзию. Так вышло, что постепенно из ювелира я превращался в хлебопека. Терминология принадлежит покойному Семену Израилевичу Липкину.

- А любезный вам Заболоцкий? Тоже сделался хлебопеком?

- Формы, в которых он выпекал свой хлеб, были ювелирны! Другое дело, поздний Заболоцкий - увы, пепелище после бури. Но у меня есть самодельная теория, что, проживи он еще несколько лет, возник бы третий Заболоцкий. Для меня много значили и другие поэты. Например, я был близко знаком в последние его годы с последним акмеистом Михаилом Зенкевичем. Смею сказать: из живых встреченных поэтов он мой единственный настоящий учитель. Зенкевич повлиял на мою поэтику, показав, что форма может быть не мертва! Конечно, вся поэзия ХХ века замешена на основе брюсовского стиха. Брюсов создал русский стих, на котором писали и Блок, и Белый, и даже Бунин, и газетные графоманы. Стих как отчеканенная валюта. Именно Зенкевич мне показал, что этим, часто мертвым ямбом можно выразить живое. Энергия, борьба доисторических хищников, страсти, кровь, мощь┘

- А зачем вы занялись переводами?

- При вступлении в литературу, а говоря попросту, в буфет ЦДЛ, проблема выбора, если хочешь печататься, была проста. Первый вариант: надо становиться комсомольским поэтом. Один бесстыжий тип додумался до поэмы "Колым ГЭС". После всей нашей истории леденящее слово "Колыма" сделать жизнерадостным и трудовым! Второй вариант: стать кочегаром или дворником, перепечатывать антисоветские стихи на папиросной бумаге и терпеливо ждать, когда корреспондент принесет джинсы и дубленку. Оба пути мне не нравились. Я, кажется, последний по возрасту пошел традиционной тропой. Стал переводчиком поэзии.

- Вы верите в ее переводимость?

- Щекотливая тема. Я всегда надеялся, что при прикосновении к настоящей поэзии (если это не халтура) возникнет иная, но родственная поэзия. Кстати, Межиров сказал: "Не советую вам переводить средних поэтов" - лестное замечание в том смысле, что я могу переводить первоклассных. Но здесь было и молчаливое взаимопонимание того, что переводы все-таки путь тупиковый. Износ души.

- Больше не переводите?

- Я счастлив, что избавился от переводной нагрузки в тех количествах, к каким приучала имперская политика. Но ведь я сердцем переживаю беды знакомых мне народов. Взять Грузию: сначала, в первые тбилисские дни, кажется, что приехал с ними выпивать, а потом втягиваешься в жизнь народа, становишься участником свадеб, похорон, дней рождений┘ Любовь к Грузии осталась, а поток переводов однажды иссяк. Наступили суровые времена, многое рухнуло, и я за несколько лет переменил больше профессий, чем все русские писатели, включая Куприна. 90-е - тяжелые годы, но я благодарен судьбе: резко соприкоснулся с новой жизнью. Благодаря чему смог написать еще несколько стихотворных сборников.

- Специфика вашей новой книги - обобщение?

- Это итоговое собрание. Понимаю, что я не Фет, и все же именно потому, что не считаю себя гением, нужно своевременно издаться. В книге две части. Первая: написанное в 90-е и даже последние годы, вторая: в советское время. Года два назад на окраине старого Дели ночью в султанском парке, некогда полном кобр, я заблудился с одним соотечественником, несколько часов мы впотьмах искали выход, разговаривая об истории, о поэзии и об Индии. Мой спутник оказался просвещенным предпринимателем, хозяином концерна, строящего кедровые дома. Под конец нашей беседы он вдруг предложил финансировать мой однотомник. И пожелал остаться неизвестным. Книгу свою я назвал "Под сенью кедра". В названии этом нет принужденности и зависимости. Под конец, обращаясь к читателям, я все же касаюсь кедра, рассказывая о том, что он значил в библейской и русской поэзии┘

- Не слабеет ли книга, нагруженная обилием стихов?

- Иногда возникает уплотнение, усиливающее стихи. Допустим, Блок. Наряду с гениальными у него много неудачных стихов, но в книге они все читаются и все волнуют, а по отдельности были бы слабей. Трудно угадать! Остается положиться на волю провидения. На самом деле, мы не знаем цену современникам. И свою собственную цену не узнаем тоже. Но закономерность ясна: поэзия XIX века сильнее поэзии ХХ, а первая половина ХХ сильнее второй половины. По типу культуры Россия - новый Рим, пускай и неудавшийся. Классический период римской литературы продолжался недолго. Такого цветения уже не было, но талантливые люди появляются. Конечно, уже не жили сразу Овидий, Проперций, Вергилий, Гораций и прочие. Но Апулей мог возникнуть! Лично для меня бесспорно, что после 1966 года, смерти Ахматовой, больше нет живого великого поэта. Разумеется, поздняя Ахматова была уже не та, но само присутствие большого поэта облагораживает воздух.

- А что вы думаете о совсем новых литераторах?

- Недавно мне попался один журнальчик. Там было примерно 60 стихотворцев. Перейду на технические термины: у 55 не было ни мотора, ни бензина, у трех-четырех был бензин, а у одного - мотор. Очень важно рано выстроить мотор. И такая грубая тарахтелка обгонит лакированный лимузин. А бензин даст сама жизнь.