Кадр из эфира т\к "Вместе-РФ"
Никита Михалков заявил на слушаниях в Совете Федерации, что в екатеринбургском Ельцин-центре «ежедневно происходит инъекция разрушения национального самосознания людей». После в открытом письме Наине Ельциной, возмущенной его словами, режиссер отметил, что экспозиция музея «внедряется в неокрепшее сознание молодых людей ложным пониманием истории России». Причем речь идет не только об интерпретации 90-х, но и, например, об однобокой и идеологизированной, как считает Михалков, оценке российских правителей прошлого (включая Ивана Грозного).
История как таковая представлена в двух измерениях. С одной стороны, это практика профессионалов-историков. Их задача – максимально убедительно показать, что именно происходило в прошлом, почему это происходило, могло ли быть иначе. Это уровень получения знаний, их проверки и критики. Направления исторического поиска, конечно, определяются интеллектуальными, идейными, моральными установками и интересами ученого, но давать нравственные оценки событиям прошлого – не его прямая задача.
С другой стороны, существует история как образовательная и воспитательная дисциплина. На этом уровне используются знания, полученные профессионалами, и даются оценки. Каждый исторический период описывается сквозь призму того, что считается главным и какое общество или какое национальное самосознание нужно воспитать.
Можно, например, рассказывать о сталинских стройках или победе в Великой Отечественной войне, а репрессиям отводить пару абзацев в учебнике, объясняя и, по сути, оправдывая их тем, что «такие были времена». Можно, напротив, сделать основной акцент на сталинском терроре. Если для общества приоритетом должно быть государство, а не личность, если человеческая жизнь в шкале ценностей стоит ниже интересов и проектов власти, то выбирается историческое повествование о победах. Если главным считается недопущение произвола, тирании, насилия над личностью и ее правами, то рассказ о репрессиях становится основным. Вопрос о пропорциях «позитива» и «негатива» в истории – это вопрос о том, какое общество и какой тип национального самосознания формируется.
Во многом поэтому совершенно бесперспективен спор о том, как правильно рассказывать о Второй мировой войне. В России, например, главным может считаться признание роли Советской армии в освобождении Европы от фашизма. А, скажем, для британцев главное – это то, что они выстояли. Для стран континентальной Европы (и прежде всего самой Германии) трагический опыт Холокоста, опыт национальной вины затмевает другие события. Здесь нет правильных и неправильных интерпретаций, а есть лишь то, что считается основным в строительстве наций.
Никита Михалков требует объективности, когда ему не нравится слишком позитивная, как он считает, интерпретация истории 90-х. Но ведь точно так же объективного освещения сталинского периода требуют те, кто сталкивается с рассказами об «эффективном менеджменте» отца народов. Михалков зарекомендовал себя государственником, ставящим интересы власти выше интересов личности. Совершенно понятно, что он и руководство Ельцин-центра хотят воспитать общества разного типа, с разным самосознанием.
Нет ничего дурного в открытой полемике Михалкова и Ельцин-центра. Проблема заключается в том, как устроена публичная сфера в России. Михалков высказывает частную точку зрения, но его заявления и в плане выражения, и в плане содержания целиком вписываются в государственный мейнстрим. И если полемика приведет к проверкам экспозиции музея, то слова режиссера вряд ли можно будет считать частным высказыванием или приглашением к дискуссии. Их скорее нужно будет воспринимать как донос.
Олег Никифоров 
Дарья Гармоненко 
