Владислав Сулимский: "Я эмоции не разбрасываю"

Фото со страницы в Facebook /facebook.com/vladislavsulimsky/

Гала-концерт российской оперной премии Casta diva пройдет 24 сентября в театре «Новая опера». С особым волнением публика ждет Елену Панкратову и Андреаса Шагера: звезды Байройта (жюри удостоило их титулов «Певица года» и «Лучший зарубежный певец») впервые будут петь в Москве. Примут участие в гала-концерте и лауреаты прошлых лет. С солистом Мариинского театра Владиславом СУЛИМСКИМ специально для «Независимой газеты» поговорила музыкальный критик Нора ПОТАПОВА.

– Вы с такой щедростью откликнулись в прошлом году на предложение принять участие в концерте-награждении Casta diva, так много и вдохновенно пели, что, похоже, вас задела за живое эта независимая премия критиков?

– Конечно! В начале моего пути я достаточно натерпелся профессиональной критики. Относился к этому очень эмоционально, ревностно, но сейчас могу сказать, что во многом благодаря этой критике сделал себя теперешнего. Я научился трезво оценивать критические мнения, прислушиваться к ним, понимать, что у меня правильно, что неправильно. И когда тебя признают «Певцом года» профессионалы, повидавшие в мире то, что мне и не снилось, это действительно многого стоит. Я, честно, был на седьмом небе от счастья, несмотря на то что у меня уже имелся и «Золотой софит», и премия питерского общества «Театрал». Ну, плюс еще вызов в Москву на вручение впечатлил. Москва для меня очень важный город: здесь был мой первый контракт в Большом театре – Онегин в спектакле Чернякова, я пел второй премьерный спектакль. С тех пор, с 2006 года, я всегда езжу в Москву с большим удовольствием.

– Сколько сцен мира уже освоил полнокровный белорусский баритон Сулимского?

– По Европе много поездил. Вот в Испании еще на главных сценах не пел. В Германии скоро уже все главные театры будут охвачены, в следующем году проеём Париж, контракт подписан. В Глайндборн на фестиваль заглянем, а там, может быть, и в Лондон… Вообще до 2021 года все уже расписано.

– На скольких языках поете, на каких говорите?

– Больше всего пою на итальянском, в основном – вердиевский репертуар. Это мое. Французский люблю, но больше слушать, а петь на нем – нужно долго учиться. Вот будет случай – займусь. Вообще-то одна задумка есть, не буду пока озвучивать, – но это будет достойный вызов себе. Надеюсь, и зрителей-слушателей заинтересую. С немецким столкнулся на Вагнере, когда Альбериха пел в «Золоте Рейна». Очень интересная партия-роль. Однако дальше двигаться с немецким пока не готов. А говорить везде приходится на английском.

– Но ведь и на итальянском свободно говорите? А получается думать на нем?

– Говорю достаточно хорошо. Когда я жил там, уже и мыслил на нем. Да и сейчас где-нибудь в Вене или в Германии, когда вокруг итальянцы, я сразу перестраиваюсь на итальянское мышление. Нужна практика в языке. Всегда и везде.

– А когда поете?

– В партиях мыслю скорее всего по-итальянски. Да, не по-русски.

– А что подтолкнуло к решению поучиться в Италии?

– Да какая-то безысходность, безнадега…

– С чего безнадега-то была?

– Выпустился из Академии, в общем-то, в никуда. И мать умерла. Я продал квартиру, где она жила, чтобы избавиться от гнета воспоминаний. Несчастливая для меня была квартира. Появились деньги. И, не знаю, что-то как стрельнуло, может, мать подала знак – ехать в Италию. Еще тут я дружен был с Бужором Методие, он у нас в театре тогда работал. Он и говорит: «Поедем со мной в Милан, я тебя со своим агентом сведу…» Именно Бужор был первопроходцем моего пребывания в Европе, спасибо ему за это. Я у него жил какое-то время, со многими познакомился, со своим первым итальянским педагогом – Раймундо Метре. И так постепенно пошло: месяц-два занятий – отдохнул – еще месяц…

– Не постоянно там жили?

– Нет, прежде всего визовые проблемы были, особенно для белоруса. Но на протяжении двух лет регулярно ездил туда заниматься. Потом мой друг тенор Сергей Скороходов меня и мою первую жену Жанну Домбровскую привез к Ренате Скотто в Рим. Нашу с Жанной дочь так и зовут – Рената. Жанна приехала заниматься уже беременная, Скотто спрашивает: кто будет? Отвечает: девочка. Ну тогда Ренатой будет! Так и назвали.

– В штат Мариинского театра вы были приняты сразу после Италии?

– Да, это был 2004 год. Вернулся, по театру хожу. Мне говорят: подойди к Гергиеву, поздравь его – как раз премьера была. Подошел. А он, будто мы с ним и не расставались – смотрит на меня и говорит: «Сулимский, ты где был вообще? Почему тебя нет столько времени в театре?» Я отвечаю: «Меня выпустили из Академии, и я…» Гергиев: «Как это – выпустили из Академии? Без моего ведома?! (Обернувшись к сотрудникам.) Берем его в штат!» Я себе думаю: «Ну ничего себе, удачненько подошел…»

– Я помню вас еще студентом, а потом совсем молодым солистом Мариинского, очень красиво звучащим, но далеко не вполне проявлявшим свой творческий потенциал. И как-то вдруг, в одночасье раскрылся яркий певец-актер – умный, артистичный, получающий явное удовольствие от пребывания на сцене. Не припомните, какая партия подарила полную свободу владения профессией?

– Очень даже помню. Я продолжал наезжать в Италию. И был там один мастер-класс, после которого я снова и, кажется, окончательно потерялся, как же петь. Решив, что с этим вообще надо кончать, уехал отдыхать. А когда вернулся в театр, был поставлен перед фактом: поешь в концерте с Валерием Абисаловичем. Видимо, сам этот факт окрылил, потому что до тех пор таких назначений не было. С ходу надо было петь смерть Родриго из «Дона Карлоса». Эту арию я как раз делал на том самом мастер-классе: что-то находил, потом терял и уже совершенно запутался. А после отдыха, когда мозгу удалось отключиться от профессиональных забот, видимо, все само встало на места. Но я еще в растерянности пришел к своей дорогой, любимой Елене Константиновне (Е.К. Матусовская, известнейший концертмейстер Мариинского театра. – «НГ») и говорю: «Ну всё, мы попали». А она: «И что такого? Давай посмотрим, что у тебя там после лета осталось…» Попели, Елена Константиновна и говорит: «А мне нравится, ты раньше так не пел». И пошло. Через несколько уроков я уже кайфовал: удобно и приятно, таких певческих ощущений у меня еще не было.

– Какие партии как раз в это время были спеты?

– Наверное, Эцио в «Аттиле», Родриго в «Дон Карлосе», Граф в «Трубадуре» с Аней Нетребко.

– Именно в «Трубадуре» я и услышала вас совершенно нового.

– Да, был тогда тоже серьезный вызов себе. Я не планировался на эту постановку. Но так получилось, что партию, не самую маленькую, пришлось выучить за три дня, впрыгнуть в последние репетиции и почти сразу – в премьеру. Видимо, и случай подхлестнул меня, и вокал встал на место к тому моменту. Я раньше, еще с Академии, пел всегда «на кураже». Это покрывало певческие технические огрехи, и актерский кураж казался самым важным. Со временем начал понимать, что это блеф и ни к чему хорошему такое не приведет: король-то голый…

– Вроде бы парадоксально, но именно тогда, когда вы пытались прикрыться куражом, настоящего актерского наполнения и не хватало.

– Актерское наполнение приходит, когда ты мыслишь, понимаешь, что поешь. И словом это передаешь. А словом можно что-то передать, только когда у тебя вокально-технические проблемы решены идеально. Тогда слово будет работать. Вот Симон Бокканегра: ну что там особенного петь? Из всего Верди это самая невысокая партия. Но когда я ее учил в Швеции, вчитываясь в текст, переводя каждое слово, я понимал: вот это надо выделить фонетически голосом, и вот это… Сразу становилась другая музыка, другой смысл, другая опера. И тотчас же качественный сдвиг отметила критика, российская в том числе.

– Знаю, что вы умеете учиться: брать все, что хорошо лежит в музыкально-театральном окружении. Как идет отбор? Чувственная интуиция, метод проб и ошибок, сознательный критический анализ?

– Все из вышеперечисленного подходит. Все абсолютно. Интуиция, метод проб и ошибок и, конечно, критический анализ. Это самое главное для певца – чтобы он умел самокритично к себе подходить. Как только появляется: я все знаю, все умею, – можно заканчивать. А учусь я у многих. Нет такого: один педагог, и больше никаких отступлений. Учусь везде, выбирая, что может быть моим.

– Вы актер покладистый или любите поспорить с режиссером? Вообще за рубежом на новой постановке реально ли спорить с режиссером и дирижером? Или приходится работать по принципу: сумей органично оправдать любую актерскую и музыкально-вокальную задачу? Мог ли, в частности, произойти диалог с Хансом Нойенфельсом на «Пиковой даме» в Зальцбурге по поводу вашего Томского?

– Конечно, за рубежом чаще всего – именно так: профессионально оправдай любую задачу. Я с режиссерами и не спорю. Но я предлагаю то, что для меня органичнее. И в 90% случаев это принимается. А вот с Нойенфельсом вообще была беда. До него не добраться – сидит за столом, пьет вино, все передает через помощников. Просьба снять в жару теплую шубу из какой-то мохнатой синтетики – без ответа. Приходилось подчиниться. Он человек сильно немолодой, его представления поколебать трудно. Если что и удавалось, то только через Мариса Арвидовича (Янсонса, дирижера-постановщика спектакля. – «НГ»), он как-то с ним ладил.

– Судьба вам предначертала на сцене чаще всего влезать в шкуру злодеев. Как вы с ними обходитесь – больше любите пригвоздить к позорному столбу или выступить адвокатом тех нормальных человеческих черт, которые присущи даже злодею?

– Наш замечательный театральный педагог по сцендвижению Кирилл Чернозёмов в шутку говаривал: «Тенор – это бабник, бас – пьяница, баритон – это мысль!» Стараюсь соответствовать. Люблю найти в персонаже слабинку или что-то неожиданное. Вот Яго: считается, что он все заранее продумал и действует по плану мести. А мне прекрасный дирижер Мунг Вунг Чунг подсказал: смотри, перед каждым вступлением Яго – аккорд. Как щелчок. И я понял: это у него срабатывает поворот мысли. Он – импровизатор, это важно! Ему доставляет наслаждение недобро играть людьми, каждый раз выбирая ход, неожиданный не только для них, но и для самого себя. Такой Яго мне интереснее, и он получается живее общепринятой схемы.

– С партнершей Татьяной Сержан, тоже обладательницей премии Casta diva, вы – замечательная пара в питерском спектакле «Трубадур», вместе с ней вы будете петь и на сцене «Новой оперы». Согласно известной шутке, где сопрано и тенор любят друг друга, а баритон им мешает, вы, вероятно, не в одном только спектакле блистательно мешаете Сержан любить тенора. Где еще партнерствуете с Татьяной и как вам работается вместе?

– Замечательно работается. У Татьяны всегда все осмысленно и ясно, чего она хочет от партнера. Мы понимаем друг друга и гибко идем навстречу, поэтому в рамках общего рисунка можем любую сцену, даже мизансценически трудную, проживать свободно. Поем мы вместе в «Макбете» – ну там больше ее Леди мне «мешает» быть человеком. Еще в «Аттиле» – там тоже про другое. А вот в «Аиде» – да, папа Амонасро нехорошо себя ведет…

– Судя по вашей востребованности (еле отловила для интервью даже не в сезон) – высыпаться некогда. Как поддерживаете свою вокальную и физическую форму?

– А я, что называется, не заморачиваюсь. Живу, спокойно выполняя все, что нужно. Концентрируюсь на том, что сейчас самое важное, эмоции не разбрасываю. Иначе в профессии не выжить.