Обошлись без паровоза

Пока Сережа – кукла. Фото Екатерины Цветковой/МХТ

Как хохмит в аннотации режиссер, «спектакль называется «Сережа» не потому, что Сергей Женовач стал руководителем МХТ. Сережа – это сын Анны Карениной, мальчик восьми лет, очень симпатичный, кстати». «Она купила сыну подарок в Москве – игрушечный вертолет – и везет ему домой, в Петербург. Но по дороге, в вагоне поезда, встречает одного дядю… Ну и т.д.», – и в общем, это очень точный пересказ того, что воплощено на сцене. Завершает, правда, Крымов уже не так весело: это продолжение работы и поисков театрального языка, которые велись 15 лет в театре «Школа драматического искусства». Вспоминать о том, что уникальный художник остался без своего театра-дома, горько, но пока остается радоваться премьерам в других местах. Москве-то и России Крымов точно нужен!

Про «сенокос, квас и потную рубаху», «аппетитных стерлядей и устриц в ресторане» Крымов говорит так сочно, что не сомневаешься – он бы мог возвести на сцене все визуальное пиршество романа и роскошь XIX века. Только зачем? Разве сегодня можно поверить в эту реальность? Крымов не верит даже в концовку Толстого, перепрыгивая ее, уходит на полвека вперед… Герои местами вдруг «вспоминают» текст, но вольный пересказ тут не только в режиссерской композиции, но и в актерских монологах, вроде бы по роману, а словно из вчерашнего разговора, сиюминутной импровизации. Оммаж мхатовской постановке 1937-го по-крымовски беспечен: вот так Хмелев с Прудкиным и лазали – кто быстрее, тот и Каренин, говорит Анатолий Белый, залезая на стремянку.

Мария Смольникова (Анна Каренина), ступая на вздыбленный планшет сцены, которую только что тщательно навощили, пока зрители рассаживались, нелепо, буффонно распластывается возле суфлерской будки. Анна не будет трагической героиней, это трагикомедия, такова жизнь. К финалу вырисовывается еще один смысл. Я тоже человек, говорит она, – как оступилась в жизни, так встала и отряхнулась. «Лучше позор, чем никогда». И никакого паровоза сегодня уже быть не может.

У графини Вронской (Ольга Воронина) рот не закрывается, пока они едут в купе поезда, куда Каренина с трудом загружается с горой пыльных чемоданов, – она заправски показывает карточные фокусы и без умолку трещит о своем сыне, преимущественно о каких-то неприличных подробностях его детства. Появление самого Вронского (немногословная, но убедительная роль Виктора Хориняка) сродни аварии, Анну вжимает в кресло, раздается ужасающий скрежет. Характер Вронского становится ясен лишь к середине, когда он такой же стремительный, нахрапистый, эмоциональный (весь в мать!) пройдет на руках перед Анной, из дорогой мебели дома Карениных выстроив цирковые препятствия. А вот Алексей Каренин: в расшитом сюртуке – и с ветвистыми рогами в колокольчиках на голове. Страшный зануда – нижнее белье подписывает по дням недели. Зато домовитый, вечно что-нибудь чинит, приспосабливает! Они садятся с Анной друг напротив друга, пока он выпиливает лобзиком, и разговаривают бессмысленными обрывками фраз – им просто не о чем говорить, все уже заранее определено.

Отрада в доме – Сережа. Сережа балуется и сбивает няне всю прическу, пока та укладывает его спать, смешно наматывает бутафорскую макаронину за обеденным столом, бросается мелом на уроке французского – живет своей детской жизнью, пока родители ссорятся и вконец расстаются. Он пока не понимает, почему мама так жутко застывает черным изваянием и нечутко отворачивается от нее в самый неподходящий момент. Пока он – кукла (его создал художник Виктор Платонов). И Анна не увидит, как он вырастет, потому что пропустит его взросление и только обнаружит, зайдя уже не в ей принадлежащий дом к сыну, с которым ее разлучили, что неожиданно вытянулся, повзрослел. Уже юноша – не узнать.

Ведь и написана пьеса по «Анне Карениной» с мужской точки зрения ее супруга (Василий Сигарев), и поначалу ожидаешь, что будет нарисован мир глазами Сережи, но нет. Хотя мир детства для Крымова очень важен, он каждый раз именно из него выращивает свои спектакли: смешные в трагических сценах, клоунски размашистые и ни в коем случае не обремененные пиететом к классике.

Мария Смольникова играет в своей узнаваемой и любимой публикой манере (отчего-то вдруг отчаянно напомнив интонации Лии Ахеджаковой), во многом повторяя тот ошеломительный образ непоседливой, страшно любопытной до всего и неугомонной маленькой девочки – Муму, которую сыграла в прошлом сезоне у своего мастера в Театре Наций. Но там это был наивный, почти животный образ самой жизни, разбивающей условность театра. Здесь – тот же нервический портрет (думается, это бескомпромиссный диагноз режиссера женской природе), но уже зрелой женщины, затянутой в душную и бесцветную размеренность жизни, которая совсем ей не по нутру. От волнения, перед объяснением с Карениным или готовясь сказать Вронскому о своей беременности, она не может обуздать собственную взбалмошность и устраивает гомерические аттракционы детской нелепости. Лезет в ложу, чтобы включить вентилятор, повисает на торшере, куда, чтобы ее снять, подтаскивают многоуважаемый шкаф. Распоряжается перевесить занавес с чайкой, чтобы обязательно символ был слева. Так, подождите, он же с обеих сторон!..

Наверное, главное разочарование «Сережи» (если оставить в покое долю неизбежного самоповтора режиссера и его актрисы) – роль Каренина Анатолия Белого. Кроме того, что игра артиста здесь мало отличима от других его ролей последнего времени, особенно кино- и телевизионных. Белый ведет партию довольно формально, оставляя зрителя в абсолютном равнодушии. Актер будто не вписывается в крымовскую стилистику. И каким-то уж совсем мелодраматическим памфлетом выглядят важнейшие его сцены, где он рыдает вместе с Анной, но тут же отвергает и осмеивает ее, где он выносит ей приговор, исходя паром, как утюг, и злобно тараня ее столом, заставленным живописной бутафорикой. С другой стороны, не так же выпадает и сам Каренин из неподдельно чувственного мира Анны?

На язык пластики переведена сцена близости Анны и Вронского, утопающих в ее безразмерном пышном платье черного бархата, словно снятого с настоящей, величественной Карениной. Сцена родов Анны, где длинная пуповина «повязывает» всех – и Каренина, и Вронского. Трагедию матери, лишившейся ребенка (все остальное уходит на второй план), Крымов смело укрупняет исторической перспективой XX века, сопоставляя, кажется, несопоставимое. На Анну надевают ватник, и детская кроватка Сережи Каренина с белоснежной периной «превращается» в могилу молодого лейтенанта, запорошенную снегом, куда страшно проваливается повзрослевший мальчик. На фоне ледяного звездного неба бегут титры: «Жизнь и судьба», глава 33. Чувство всеобъемлющей, неискупаемой вины повисает в воздухе. Абсурдистские вопросы Льва Рубинштейна «на закрепление материала» венчают этот памятник богооставленности: что смешалось в доме Облонских; откуда шел этот поезд; и, наконец, почему все именно так, а не иначе?