Еще раз. По-другому. Код "Кристалл"

Советская Мадонна. Фото агентства «Москва»

Показывая открывшийся в здании Московского музея современного искусства на Петровке, 25 проект «Вертограды Михаила Шварцмана», куратор Сергей Хачатуров сказал, что отправной точкой для него стал вопрос: как еще можно представить Шварцмана, у которого за последние годы прошло немало выставок? В итоге отталкивался куратор от написанной в 1670-м иконы Никиты Павловца «Богоматерь «Вертоград заключенный», а пришел к каббалистическому Древу жизни.

Михаил Шварцман в среде теперешних классиков неофициального искусства всегда предпочитал существовать особняком – неслучайно Илья Кабаков, концептуалист и художник совсем иных ориентиров, в книге о 1960-х выделяет Шварцмана как одного из «жестких индивидуалистов». Придуманные Шварцманом «иературы» – работы с зарядом высокого интеллектуального напряжения, самый процесс прохождения которого будто бы художник запечатлевал в этих работах, напоминающих разрастающиеся и трансформирующиеся на наших глазах, каждый раз здесь и сейчас, кристаллические структуры. «Дело мое иератизм. Я – иерат (термин явился мне в видении). Я – иерат – тот, через кого идет вселенский знакопоток. Знаменую молчаливое имя – знак Духа Господня... В иературе архитектонично спрессован мистический опыт человека. Иература рождается экстатически», – объяснял Шварцман. В 1958-м он делает цикл «Остранение», который впоследствии назовет первой фазой иератизма.

Иературы, чаще всего написанные темперой на досках, пропитаны сакральным, мистическим опытом, хотя Шварцман, в 1970-м крестившийся и в том же году написавший цикл, который уже и озаглавлен «Иературы», говорил: икон не пишет. Глядя на метаморфозы построений, которые разворачиваются на картинных плоскостях, на тщательную их выделку, в то же время чувствуешь герметичность этих произведений. Художник не нисходит до зрителя, тому самому нужно искать код. У Шварцмана между тем была и «мирская» художественная жизнь: в музее сейчас показывают и выполненный с Григорием Дауманом в 1963 году монументальный заказ на панно «Мирный атом» для МИФИ, и созданные под руководством Шварцмана товарные знаки для легкой промышленности (с 1966-го он был главным художником Специального художественно-конструкторского бюро), и даже веселые картинки к детской книжке Эммы Мошковской «Подарки в парке». Была своя школа (в 2012-м Русский музей провел выставку Шварцмана в сопоставлении с учениками), но все-таки чаще его имя упоминают без привязок. Его нет уже 19 лет. И работы Шварцмана обычно показывают либо в панорамах неофициального искусства – в виде отдельной грани, либо дают их мистичности звучать во весь голос на персональных выставках, коих с 1990-х прошло несколько в Третьяковке и в Русском музее, который вновь покажет Шварцмана в будущем году.

Давно уже пора написать, что куратор Сергей Хачатуров решил сделать все не так. Ретроспективу он выстроил не через одинокую самостоятельность Шварцмана и не «апофатическим» перебиранием того, чем и кем в неофициальном арт-кругу Шварцман не был. А как искусствовед-кудесник, стал извлекать из багажа истории искусства не аналогии даже, а созвучия. Грани, в которых можно было бы найти пересечение, например, с кубофутуристической «Композицией» авангардистки Александры Экстер. Вместе с тем дав зрителю увидеть, что каждый мастер пошел своей дорогой.

«Вертограды Михаила Шварцмана» вышли кураторским высказыванием, авторским интеллектуальным конструктом Хачатурова. Притом работам Шварцмана предложены, но не навязаны те самые созвучия, его свободно, с воздухом развешанные произведения играют первую скрипку.

Отталкиваясь от необычной, сближающей восточную и западные иконографии иконы Никиты Павловца «Богоматерь «Вертоград заключенный», где «огражденный сад» – и непорочная Мария (в европейской традиции – иконография hortus conclusus), и райский сад, и целая система символов, куратор этот образ, «принцип» сада-знака переносит на построение картин Шварцмана, и в «другом искусстве» возделывавшего свой сад. От него кураторская мысль перелетает к оранжерее, пространству, замкнутому в решетку и под стекло, внутри которых властвует стихия роста и цветения. Вслед за оранжерейным стеклом возникает наконец образ кристалла: «В оранжереях... свет пропускается через взаимодействие сред разной плотности и насыщенности. Похожая кристаллизация пространства происходит на досках Шварцмана», – пишет Хачатуров. И пространство вместе с архитекторами Кириллом Ассом и Надеждой Корбут он уподобляет храмовому. Там есть коридор-неф и комнаты-капеллы – «Кристалл», «Дом коллекционера», «Зеркальная перспектива знака», «Забытый заводской ангар», «Пальмовый лес», «Сад орнитолога», «Оранжерея памяти» и «Древо жизни».

Сквозь эти разделы, как сквозь грани кристалла, тут предлагается смотреть работы художника, поименованные то «Развоплощением», то «Смятением», то «Миражом», то «Фреской», то «Праотцем», а то вдруг «Аделаидой». Если видеть в шварцмановских конструкциях органику роста, так неподалеку появятся и копия рисунка XVIII века – уподобленный соборному пространству фантазийный «Лес» Карло Бибиены, и цветные карандашные линии серии молодого художника Ивана Новикова «Пальмовый лес». А если у иератиста разглядывать множащееся пространство и его насыщенность, заполненность, то в пандан к этому появится замечательный офорт «бумажных архитекторов» Александра Бродского и Ильи Уткина «Жилой дом». С причудливым строением, данным и в разрезе (там видно беседующих за столом одной из комнат на одном из этажей домочадцев), и в плане, а весь офорт тоже походит на бесконечно развивающийся, не застывший под резцом, а живой организм. Притом куратор не боится спорить с художником. Если Шварцман писал, что вещи его не архитектурны, но архитектоничны или что он не пишет икон, но коли признаки созвучий все же есть, здесь они приведены. Хачатуров вспоминает и авангардные архитектурные фантазии Якова Чернихова, и гринуэевское «Путешествие по букве Н: «Реинкарнацию орнитолога», и натюрморты-обманки XVIII века, и Древо сефирот (Древо жизни) со своей буквально разветвленной символикой – из трактата 1617–1621 годов мистика и алхимика Роберта Фладда. Эти комментарии на полях Шварцмана сценографически тактично и изящно поддержаны тоненькими реечками, будто не материальными, а с чертежа, образующими то портики, то беседки, что отстроены архитекторами в музее, но так, словно они готовы распространиться в бесконечность. Как и размышления о всякой индивидуальности, которую, как бы ни стояла она обособленно, можно открыть к диалогу, причем с совсем разными эпохами. Интересно наблюдать за подбором ключей.