Уроки топора. В спектакле "Преступление и наказание" вскрываются проблемы молодого поколения

Раскольникову перекрыли кислород. Фото с официальной страницы театра в Facebook

Десятый международный театральный фестиваль «Александринский» на сцене одноименного театра открылся спектаклем «Преступление и наказание». Текст Достоевского интерпретировал известный венгерский режиссер Аттила Виднянский.

«Преступление и наказание» Виднянский находит созвучным сегодняшнему дню: проклятые или последние вопросы не только остались, но приобрели еще большую остроту и еще большую беспощадность. Не случайно топор, которым в романе зарубил Раскольников процентщицу и ее безропотную сестру Лизавету, в спектакле обретает гомерический масштаб и зависает в пространстве над всеми без исключения действующими лицами.

Кажется, ставится роман не столько о преступлении Родиона Романовича Раскольникова, сколько о молодом поколении, идущим на преступления разной масти – от подлога до убийства, от шантажа до разврата. В иных случаях режиссер просто игнорирует авторское указание о возрасте героя. К примеру, у Достоевского Свидригайлову под пятьдесят, писатель уточняет, что сей господин дородный. Однако, глядя на Дмитрия Лысенкова, видишь: актер заметно моложе и совсем не «в теле»: недаром в Александринском театре играет Хлестакова.

Моложе также и жених Дуни «скупой подлец» Лужин (согласно роману, ему около 45 лет). В спектакле же этому действующему лицу смело можно скинуть десяток лет: его играет Валентин Захаров, похожий на менеджера среднего звена, который давно продал свою свободу, поэтому и хочет не столько жениться, сколько через женитьбу осуществить своеобразную купчую – приобрести Дуню (Василиса Алексеева) без права последней на свободу.

И пусть Раскольников (Александр Паламишев)  студент, равно как и и его приятель Разумихин (Виктор Шуралёв), однако между ними и Лужиным, Свидригайловым нет поколенческой пропасти. У них прожито одно прошлое. Каждого из них по-разному, но одинаково беспощадно смущает время.

Невыносимость бытия провоцирует моральный сдвиг, помутнение духа. Родион Раскольников сдает старухе-процентщице часы отца. Виднянский сжимает это событие, казалось бы, до проходного эпизода, но то, как часы на цепочке качаются в руках ненавистной старухи, заставляет всмотреться пристальнее в эпизод. Тут для Раскольникова наступает предел выносимости бытия. Понятно, что приносит он самое последнее и  вослед Мармеладову мог бы произнести: «Нищета – вот порок».

Не только дорогие сердцу памятные предметы в столь не ностальгической среде обретают продажную стоимость, но и люди. И речь пойдет, как ни странно, не о Соне, а о Свидригайлове. Впервые, по крайней мере на моей памяти, в спектакле дана столь подробно предыстория его отношений с умершей женой. Эксцентричный неврастеник Свидригайлов не без ерничанья исповедуется перед Раскольниковым. И покойная жена, почитаемая обществом за благородную, на деле оказывается рабовладелицей, купившей попавшего в долговую яму Свидригайлова, чтобы стать его женой. Мороз пробегает по коже, когда он нарочито подробно вводит в обстоятельства контракта совместного проживания с женой, в котором регламентировано, как и за кем может или не может ухаживать Свидригайлов. Его источник нездорового сладострастия – в унижении мужского начала, в том, что ему мучительно осознавать, как он согласился стать товаром.

Как ни покажется странным, но таких переживаний нет у Сони (Анна Блинова): к ней не только не пристает грязь жизни, ее позорное ремесло, она чуть ли не единственная, для кого моральные вопросы не связаны с личным падением. Она не сомневается в истине Писания в отличие от Раскольникова, вбивающего в самом начале спектакля в Священную книгу гвоздь. Казалось бы, ей кричать небу о неправоте мироздания, но она, сохранив в себе образ маленькой девочки ангельского лика, будет лечить убийцу Раскольникова силой простых истин, в которые не по-детски твердо уверовала.

Виднянский и сценографы Алексей и Мария Трегубовы не ограничивают высоту сцены. Небо с зависшим топором, висящими в воздухе белыми балками двигается вслед за перемещающейся по сцене толпой. С одной стороны, явлен космический масштаб, с другой – грозная тревога расколотых, разверзнутых небес.

Поведение толпы, ее образ также изменчивы. В мощной сцене поминок по Мармеладову, сумасшествия Катерины Ивановны (Виктория Воробьева) собрана толпа каторжных, стучащих мисками, то ли пойдут по Владимирке, то ли только что вернулись из мест отдаленных. То вдруг тени умерших – Мармеладов (Сергей Паршин) с барабаном, убитая Лизавета (Елена Зимина) с куклой, процентщица Алена Ивановна (Елена Немзер)  закружат в трагическом карнавале, в воздухе которого зависнут гроб, топор, а в глубине сцены застынет статуя белой лошади примерно такой фактуры, какую любит Роберт Уилсон.

В этом петербургском мареве духовная смута развивается с особой силой, набирает силу морального шторма, но все-таки в финале, перед каторгой Родион Раскольников вынимает вбитый им  в Священное Писание гвоздь. Так когда-то вытащили гвозди из рук распятого Христа. Уроки Сони не прошли зря.  

Санкт-Петербург–Москва